Днюха

                И вот, поднял меня Господь на высоту.
                И показал с высоты всю мерзость мою, и отвращение, и срам.
                И сказал Господь: ведь не хочешь же ты обернуться опять?



Полюбила я Альберта

– Телинбай... Селинба-ай... Полюбила я Альберта Золинге-е-нска-а-ва...
Он любил эти нехитрые девичьи песенки, вечерние, под тамбурин старшины Баскова. Было, было в этих народных мелодиях что-то от сохи, от рушника, от печки с печеняками, от печени. Что-то настоящее. Родное. Хотя, сам он не из этих мест. А что – разве в других местах девки другие? Девка, она и в Африке поёт о любви... так устроена. Живут на деревьях, поют при лунном свете, вот как эти, например, – а в лесах на них – ох, охота, у тамошних просто сворачиваются в трубочку, прикинь, да: такие трубочки с кремом... ох, охо-хо-о...
– Вот поэтому здесь и стоим, в полном расцвете сил и вооружении. И стоять будем! На том. Потому – не можем иначе. Сами не можем и другим не дадим. Пойте, девчонки!
"Па-любила я Ольберта За-линге-е-нско-ва-а..."
Старшина Басков дело знает туго. У него не забалуешь. На звук "о-о" – шейка тянется влево, до упора – до схруста; на звук "а-а" – шейка тянется в обратном направлении, так же до упора и до схруста в сочленении... Лебединая шейка, достигается упражнениями – ежедневные спевки даром не проходят. Это волнующее, незабываемое зрелище, когда тридцать три богатырши-лебёдушки тянут шейки одновременно: о-о... а-а... о-о... а-а... Все благодарят Баскова и угощают папиросами. Старшина сам хоть и не курит, всегда берёт: после раздаст своим лебёдушкам – для опоры звука!
– А как же походка? Лебёдушка – не только лебединая шейка. Это и вкусное мясо, и лебяжий пух, и специфическая походка.
Басков, поморщась на слово "специфическая", которое очевидно путая он принимает за другое слово, отвечает не обинуясь и по-военному чётко:
– Рядом гвардейские казармы.
Это верно, вон они – за поворотом, два красного кирпича корпуса на два этажа каждый. Имени А. Золингенского гвардейский регимент. Четыре роты тупоголовых и здоровенных, что твой поп из православной церкви, молодцов без царя в голове. Там та-кие встречаются... Случайно, как-то с получки, бык Птолемей забрёл туда на этажи. Дак потом месяц не мог на себя в зеркало, стыдно было... такие там!
Поэтому и с походкой у наших певуний всё в ажуре. Плывут-с... источая негу и струение в членах, от пояса до подошвы. Как женщине положено.
– Я милОва сва-е-во... д'узнаю не п-а-а лицу... Селинбай... Телинбай...
Сегодня днюха у Альберта.


Чтение Оси

Моё имя Остап-Сулейман-Берта-Мария Бендер-бей. Но зовут меня по-другому. В детстве я полюбил чтение. Мой отец турецко-подданный напрасно старался привить мне привычку и вкус к более подобающим мальчику, а потом мужчине, занятиям, как-то: ястребиная охота на перепелов и сухая возгонка данных на животном жире. Жареные перепела с тех пор вызывают у меня чувство отвращения. Домашний ястреб Измаил называл меня фамильярно Осей. Так и повелось, и вошло в известный роман. И даже в политические реалии того неспокойного времени: Ося – Берлин – Рим – Токио, – слыхали? Ох уж эти мне абстракции, претендующие на роль моделирующих абстракций... Да невооружённым грамотой глазом видно – нисколько не моделирующие, ни разу не моделирующие... они.
Когда я читаю книгу, где есть подобные претензии, выраженные буквально, то есть буквами, я испытываю такое чувство (не знаю как вы), словно читаемое выдавливает из головы пустоту, и эта пустота недолго остаётся собой, а принимает формы-копии прочитанного. Что вверху, то и внизу, как гениально подметил Гермес Трисмегист. Что на языке, то и на уме. Это уже я сам подметил.
Поначалу моя гениальность пугала меня. А потом она напугала и моего отца турецко-подданного. В те неспокойные времена у нас в Палестине было как-то не принято высовываться. Впрочем, в Бердичеве и Хацепетовке – тоже. Иногда наезжали казаки, они говорили на арамейском, и меня выводили в слюнях и волосы дымом, и выставляли в окно вместо иконы – на поругание. Вот, мол, казачки, какое наказание придумал для нас ваш бог и сын, пусть будут здоровы: сынок того и не того... совсем.
Побив меня по щекам для порядка и увидев тем временем, что поживиться нечем, казаки отъезжали. И подоспевшие хлопцы из спецназа ЦАХАЛ имени Григория Котовского били по ним из пулемётов и забрасывали гранатами, купленными по сходной цене у соседей-арабов. Самопальные гранаты имели такую тенденцию взрываться через раз или через несколько дней. Что придавало сугубо рядовой разборке на почве апокалиптический и вневременной характер.
Если человек соображает иногда о том, что некоторые вещи влияют на жизнь не сами по себе, а под влиянием других вещей, которые невозможно обнаружить эмпирически, но они тем не менее существуют и влияют, то что такой человек делает? Он садится и пишет бумагу в органы, я думаю. Когда его спросят, он всегда имеет что предъявить, плюс квитанции об оплаченном назаде. И если умный человек, так он всё поймёт и не станет задавать, а если другой какой, так ему что назад, а что вперёд, ну так, по щекам если только побьёт для порядка, и всё...
Всё в слове, с этого началось и продолжается с чего началось. Ничего другого: слово, и только. Всё в слове есть. А мы занимаемся визуализацией, некоторые говорят, литературой, это в школе была литра, и за деньги литра, а мы занимаемся визуализацией преимущественно вербального контента. Я, признаться, визуализацией существую. У меня дом в Хацепетовке из первых. Так уж, господа, и проходит как дом Остапа... и так далее, бея. Почему деепричастие? Где ты шлимазло увидало деепричастие? А-а... бея. Вернитесь тогда в начало и освежите, если запылилось. Оно же и немудрено. Всё, всё визуализация, решительно всё. Отсюда берут начало конфликты и срывы психического свойства. Потому – дискрепанция. В голове одно – перед головой другое. Это где глаза. На языке вообще третье. Сам посуди Измаил это ничего если я буду звать тебя Измаил мне-то по барабану как тебя звать думаю что и тебе тоже по барабану ведь мысленный план и реально случившийся план – два плана нет Я говорю своей Хвеське я только хотел бы поделиться с тобой своими наболевшими мыслЯми а ты зачем-то лифчики всё время застёгиваешь... дискрепанция мать её. Как сказал бы в этом случае Альбертик. У него сегодня днюха.


Возношение человеков

Блочок скрипит, пора смазать.
– Всё даёт Господь мне, – словно записывая, говорит Иван Вианорыч, с паузами после особо значимых слов, таких как Господь. – Я плохой человек, никчёмный, – зачем я на этой земле? Терпит Господь и меня среди таких, как я, а зачем терпит, для какой цели, это нам неизвестно...
Он сделал перерыв, чтобы проверить узлы: не развязался ли пленник, – нет, не развязался... Да такие узлы специальные. Их теперь ножом если только, ещё и смочил водой верёвку.
– Ну, что смотришь сердито не своими глазами, – беззлобно отнёсся тюремщик к своей жертве. – Страшно небось? Всем страшно... Все в неизвестности, в подвешенном состоянии мучаются, страдают. А не знают того, что эти муки предварительные и ничто перед окончательными, последними... Ну да там – недолго.
Ему понравилось самому, как сказал: "Не своими глазами". Он встал, – Добросердов испуганно дёрнулся, выкатив глаза, – и отошёл к высокой, в половину его роста самодельной конторке. Была у него сделана из дерева конторка, писать и читать стоя, а не сидя: прознал где-то, что так для ума полезнее и проще.
Добросердов, повизгивая щенячьим, для взрослого мужчины непристойным визгом, неотрывно следил за ним и ловил каждое его движение.
– Ты не думай, – вдруг обернулся его мучитель, что-то блеснуло в руке, – я к тебе, как говорится, ничего такого! Я, брат, на тебя не держу, как говорится... Поднимаюсь к Богу, а ты... И Ангел говорит с ней, открывая всё ничего, тем сберегая от пасти и рогов. Ты, нисходящая ночная, душа ex Deo, беги, о дева, страстей предела... Слыхал, нет? Не слыхал...
Иван Вианорыч повернулся – и тут у Добросердова померкло в глазах: нож в руке, да не простой – скальпель медицинский!
Держа его немного наотлёт, как художник – кисть, Иван Вианорыч пошёл на Добросердова... "Это всё, – понял Добросердов, – это смерть... Одиннадцать князей в киевском войске сказали, здесь наша смерть..."
Повизгивая, Добросердов стал ёрзать, но он был привязан крепко. Зря это всё. Убрать человека можно одним движением руки. Переделать человека, вот что трудно, долго. А по большому счёту и невозможно... Приходится убирать.
– Ты думаешь – это я тебя мучаю? Не-ет, брат! Обоюдно. Ты меня даже больше мучаешь, чем я тебя. А почему? Тихо-тихо... А потому, что я поднимаюсь – а ты, брат, под ногами у меня. Вот и преподобный Паисий, он что советует? Знаешь такого, нет? Не знаешь... откуда. Ничего-то вы не знаете... Советует смотреть под ноги, если поднимаешься. А под ногами – вы, болезные... масла не запасли, таланты закопали, Паисия не знаете... Убрать – и вся недолга! Ну... ты пока ещё повиси, повиси... спешить некуда. Я пока чайку... Приду ещё. Пока отдыхай, думай... расти над собой.
Перед самым лицом его, поднятое над уровнем человека, качается тело, поворачивается то одним боком, то другим. Такую дыбу, "на блочку", Иван Вианорыч изобрёл сам. Полезные сведения почерпнул из одного фильма, что-то про девушку там... Спасибо киноискусству... наставники наши...
– На Страшном суде мне спасибо скажешь. А я – тебе... поклонюсь...
Он и впрямь, рукой в пол, кланяется земным поклоном. И по обычаю говорит:
– Прости мне согрешения вольные и невольные! А я тебе прощаю, Бог простит – и я прощаю.
Замкнув на два замка комнату, Иван Вианорыч идёт мыть руки.
Жена Глафира, не понимающая его поступков, сидит насупротив, смотрит, как он отхлёбывает с футканьем с блюдечка.
– Ты всё?
– Нет... Надо сегодня кончить.
Отставил блюдце. Пытливо глянул на жену:
– А что?
– А то, что участковый приходил! Я не говорила.
– Участковому не открывать! У нас квартира приватизирована... не имеет права. Даже к двери не подходи. Звонят и звонят. А ты не подходи...
Опять стал футкать, дуть...
– А то, знаешь... И повыше бывали, чем твой участковый, знаешь...
Иван Вианорыч озлился:
– Идёт такой, гордо поглядывает! Я да я! А что я, ну что? Кал и гной. Оно из тебя и прёт. Ладно... Пойду. Закончу...
И по-деревенски накрывает чашку перевёрнутым блюдцем. Встал, пошёл, на ходу завязывая на спине фартук.
Фартук он развязал, когда садился пить чай.
– А! – вспомнил. – А под дверью?
– Вот под дверью... Забегалась, забыла!
– Давай! ГоликОм хорошенко пошоркай там... чтобы чистО! Днюха у Альберта... дак штоб – чистота...


2019 г.