Без света

               
     Открыл сосед и спросил:
     - Опять?
     - Опять.
     - Я тебе сказал. – Лицо соседа двоилось. Хоть что сделай – двоилось. Троилось. Множилось, расслаивалось. Это от слезной пленки, затянувшей глаза. Сморгнешь – одно лицо. Его, соседа. – Сказал я тебе?
     - Что? – Опять затянуло. Моргнул – и непреклонный встретил взгляд.
     - Что кончено. Я все кончил.
     - Это шутка? – Он мог еще пытаться делать вид, будто такая игра. Он, дескать, понимает: почему не повеселиться соседу Костику. Не подразнить соседа Юрика. Носом даже шмурыгнул с ответным как бы внутренним подмигиваньем, внешне сохраняя на замурзанном лице смирение и готовность к любому повороту этой игры. Но душа теснилась тоской неуемной, ожиданием, что никакая выйдет не игра. – Костик, Костя, может, как-нибудь… я вот спал сегодня, знаешь, вроде и не спал, кто-то приходил, а? Ты не приходил?
     - Я? Нет. – Костя глянул через его плечо на приоткрытую дверь Юрикину. – А ты не запираешь?
     - Замок сломан.
     - Так и не починил?
     - А что брать у меня?
     - Верно.
     Брать, верно, нечего. Даже просто войти в Юрикину затхлость, вдохнуть спертого воздуха, какой бывает в замшелых стариковских клетях, мало радости. И отчего такой воздух? Юрик не старик.
     - А ну-ка зайди…
     Юрик же знал, что игра, шутка, а кончится приглашением. В квартиру Кости он вступил, валко качаясь на незримых волнах. Квартира знакома вплоть до последнего угла – не раз и не два сшибал плечо об острый выступ в тесном коридорчике при повороте в кухню или комнату, но в комнату редко, больше сиживали на кухне. Стол, табуретки, полка, плита, мойка – у Кости обстановка спартанская, лишнего не держит. Он сюда въехал после развода налегке, въехал как вплыл, мало чего понимая, тоже на волнах качался, Юрик помнил тот день. Он спускался по лестнице, а тот навстречу, новый сосед, тащил коробку, и в глазах – застойная, многодневная мгла и усталость: от пития крепко устаешь. Юрик сразу почувствовал и понял закоренелую муку нового соседа. (Он бы так не выразился – «соседа по несчастью», - но именно таким явился Костя). И Юрик, разминувшись с ним, обернулся и проводил глазами присутуленную не только от тяжести коробки спину…
     Юрик сидел лицом к окну, а Костя устроился сбоку, в окно глядел затухающий день. Сумерки скрадывали очертания строящегося дома напротив – много строят, думал Юрик, строят и строят повсеместно, преображается город. Мысль эта не вызвала ни радости, ни удивления, она лишь заполнила молчаливую пустоту, протянувшуюся меж ним и Костей. Костя отчего-то медлил говорить. А позвал с таким видом, будто есть что сказать. Но Юрик ждал не слов, он уже давно не видел в словах проку.
     Костя угрюмо перекашивал лоб, пожевывая губами в непонятной задумчивости. Юрик вздохнул. Костя обратил к нему тяжелое лицо.
     - Вот так, – сказал он. – Так и сиди. И слушай. Хочу тебе сказать…
     - Что, Костя? – Юрик напрягся и выразил на своем бледном, истаявшем лице готовность к любому приговору. Словно Костя думал, думал – и вот нашел для него наказание. Но – за что?
     - Вчера в метро, – сказал Костя, – встретил. Сто лет не видал.
     - Кого? – Юрик не понимал. Одно понимал: Костю уводит куда-то.
     - Как бы тебе… да ты слушай, слушай! Смотри сюда. – Показал для чего-то палец с отросшим ногтем, подняв его торчком и поводив перед носом Юрика. – Что видишь?
     - Палец.
     - Не палец. Не палец. Смотри внимательно.
     - А что?
     Юрик вдруг заинтересовался: если не палец, то что? За Костей водилось – напустит многозначительный вид и говорит загадками. Но интерес быстро слинял, сжало внутри режущей болью. В последнее время живот Юрика крепко доставал. Он ничего хорошего не ждал от своей требухи. Отпустило – и следом опять…
     Юрик сморщился. Костя все держал свой палец, направив неотрывный взгляд на соседа.
     - Ладно, объясняю… – Он как бы сжалился над ним, непонятливым. – Это – центр. Вокруг, – Костя пальцем левой руки прочертил в воздухе линию вокруг вздернутого пальца, – то есть на периферии, лежит плоскость. Понимаешь? Плоскость. Пространство. Центр – это я. Или ты. Следишь? – Палец Костин заплыл Юрикиной слезой, но Юрик покорно кивнул, мол, слежу. – А пространство – все прочее. Окружающее. В том числе транспорт. Следишь? – Юрик кивал почти безутешно, расценивая Костину многозначительную хмурость как безотрадный для себя знак. – В том числе метро. Поезд – пошел! – Костя уже двумя пальцами показал отход и пробежку поезда, набирающего скорость, будто делая Юрику «козу», и Юрик отпятил от его пальцев живот, в котором опять щипнуло сухой болью. Он и сглотнул заодно – горло тоже царапнуло сушью. Оно жаждало хоть глотка, хоть капли. А Костя тем временем развивал начатое, непонятное:
- Я хватаюсь за поручень. Пространство не тесное – не час «пик», - и вот поворачиваюсь – сидит. Не видел сто лет.
     - Кого? – с тоскою спросил Юрик.
     Он знал: Костю не остановить. Костя плотно садился на какого-нибудь конька. Но это случалось, когда… И Юрика снова опахнуло надеждой. Он вгляделся, моргая, сгоняя радужную муть. Костино лицо казалось непроницаемым.
     - Кого? Это интересный вопрос. А ты почему вчера не зашел? – спросил внезапно Костя, отвлекшись от рассказа.
     - Вчера? – Юрик заморгал часто. Что было вчера? Вчерашний день растаял в туманном его сознании. Кажется, он что-то ел. Выходил он вообще вчера?
     - Ты зря не зашел, – с осуждением сказал Костя. – Ладно, не имеет значения. А встретил я одного человека, любопытного человека…
     И он сделал паузу и хитро вдруг прищурился, сломав свой непроницаемый образ, так что у Юрика от набежавшего предчувствия прокатился холод по ногам. Собственно, предчувствия чего? А кто его знает. Просто две холодные мышки скользко прошмыгнули от коленей к кончикам пальцев – и ничего более. Никакой даже мысли не возникло, или он не успел ее поймать.
     - Очень любопытного человека, – тянул свое Костя, таинственно щурясь, и Юрику представилось, что тот сейчас подмигнет ему. Но Костя так же внезапно стал серьезным.
     - Короче говоря, – продолжил он, – я с ним работал вместе. Еще там, – он махнул рукой куда-то за окно. – В былые времена. Когда деревья… нет, не то. Он меня не сразу узнал. Все мы возмужали. Или постарели? Но я его узнал с первого взгляда. Есть такие люди, не меняются… А я что, сильно сдал? – спросил он у Юрика, делая новую паузу.
     Но Юрик не мог судить, он его молодым не знал. Тем не менее потряс головой из стороны в сторону, стараясь, чтоб вышло поэнергичнее.
     - Сдал, – угрюмо сказал Костя. – Ладно. Разговорились. То, се. Он теперь, понимаешь, не то что раньше. Упакован, как ныне говорят, отменно. И морда другая. Нет, в том смысле, что понимает свою значительность, а так-то не изменился. Теперь в глазах этакое… снисходительное – знай наших. Я хотел его одернуть, знаешь, так, по старой памяти… но, думаю, ладно, разливайся, я послушаю. Он сразу заявил: меня встретил по случайности, редкий, значит, случай, что он в метро катается. Машину недавно долбанул. Хочешь знать, какая машина у него? – Костя опять перебил себя, остро прицелившись в Юрика с каким-то тайным значением.
     - Не хочу. – Юрику все меньше нравились Костины зигзаги. И отчего-то начал страх забирать. Не страх, впрочем, с чего бы ему взяться, но что-то похожее. Опасение, не вышло бы чего из этого рассказа. Что могло выйти – а кто знает?
     Юрик отвлекся от Кости и поелозил глазами туда-сюда. Ничего не видать такого. Баллон от пива у газовой плиты валялся. Он бы спросил, не впервой, да Костя его подавил своим словесным потоком: как остановить его – он же и рассердится. И тогда совсем худо.
     Костя у него здесь – опора, мать родная, а по снисходительной или жесткой строгости – чистый отец. Которых он лишился – отца еще в детстве, мать же с этого этажа в последний раз снес в санитарную машину, чтоб везти в больницу, три года назад. Как раз только Костя переехал сюда.
     Костина речь текла. А Юрик витал в зыбкой пелене его слов, влетающих в одно ухо и вылетающих из другого. У него накатило внутри очередное обмирание, и показалось на мгновение, что Костя умолк. И исчез за влажной пленкой. Юрик непослушными пальцами, будто кто-то другой это делал за него, отер глаза – Костя вновь возник, шевеля губами, и одновременно стал опять слышен его монотонный голос, рассказывающий про случайную встречу в метро. И снова обмирание, томление, как перед концом. Юрик, превозмогая себя, скрипнул:
     - Костя, как у тебя? – и пальцами показал выразительно: не мучь, мол. Засранец все же Костя, отчетливо скакнула мысль, называется – друг.
     Зряшная была мысль: Костя умолк и вздохнул; Костя встал и качнулся к полке, открыл дверцу, и там Юрик узрел искомое. Бутылку Костя поставил на стол. И две стопочки. Они были мутны – Костя не считал нужным их споласкивать, поскольку постоянно бывали в деле.
     Но, поставив, Костя продолжил свою укоризненную игру, он отвалился в сторону, покачивая головой, и Юрик отдаленно подумал, сам звякая бутылкой о стопку, что Костя, значит, недоволен собой, недоволен им и хотел бы все переломить и переиначить. Костя и подтвердил мрачным тоном, наблюдая за манипуляциями его подрагивающих пальцев:
     - Я же тебе сказал: я кончил. Русского языка не понимаешь?
     - Понимаю. – Юрик слабо улыбнулся всем своим блаженным существом. В животе прокатывалась живительная судорога, которая сейчас сменится теплом и покоем. Вот, вот, сейчас… Вот оно. Теперь Юрик и сам не прочь был поговорить. – Я, Костя, понимаю. Что уж делать. А ты не сиди. Что уж так… Не сиди, Костя. – Костя, будто застопоренный, пронизывал его стылым взглядом. – Возьми, возьми, Костя.
     В Костиных глазах пробежала искра. Они неуловимо изменились, посветлели и расслабились. И перетекли с лица Юрика на стол. Костя обмяк как-то. Он что-то увидел, показалось Юрику, на поверхности налитой до верха стопки. Долго смотрел туда. Юрик тоже смотрел. Его, опорожненная, гляделась как-то жалко.
     - Ну?.. – Костя ведь и его держал.
     Ну вот. Юрик удовлетворенно наблюдал. Костя, очнувшись от бездействия и словно наверстывая потерянные секунды, стопку опрокинул рывком. Он теперь вспомнил, что стол пуст, и достал из холодильника банку с огурцами. К удивлению Юрика, огурцы еще оставались – интересно, с каких же пор?
     И Юрик, не мешкая, налил снова.
     - Между первой и второй пуля не должна пролететь, - вспомнил он измусоленную поговорку, услышанную от Кости же.
     Костя жевал огурец. Что было теперь в его глазах? – пытаясь проникнуть, Юрик заглядывал в них, но Костя стал уводить глаза. Его рассказ про встречу с бывшим сослуживцем сам собой пресекся – и вот то ли он продолжал молча вспоминать, плюнув на слушателя, то ли после двух стопок перевалил свою мысль на сторону. Юрик тоже плыл уже, покачиваясь на мягких теплых волнах. Молчание тянулось, но оно не могло тянуться весь вечер. А уже был вечер, темнота за окном сгустилась, заползла в кухню и сперва попряталась по углам, а затем, словно темный туман, все обволокла и придала предметам вкрадчивые очертания – плита, раковина, полка таинственно обступили сидящих. Но они свет не зажигали. Впрочем, на пятачке стола, напротив окна, все было достаточно различимо, а они не отрывали от стола уже привыкших к темноте глаз.
     Затем Юрик, в какой-то момент вплыв в реальность, обнаружил, что Костя вернулся к своему рассказу. Точно привязанный, он не мог совсем уйти от избранной истории. Отойти, помолчать мог, но потом непременно вернуться. Юрику казалось, что это уж слишком. Параллельно со своими словами Костя ворочал в голове какую-то упорную мысль. Такое во всяком случае у Юрика складывалось впечатление. Ему опять сделалось страшно непонятно с чего.
     - Костя, – воззвал он, спеша опередить и увести в сторону, – ну что ты, ей-Богу, ну, Костя, встретил и встретил, мало ли встречал, а вот ты мне скажи…
     - Погоди, – перебил в свою очередь Костя, цепко держа свою мысль, – не влезай – я говорю. Я же не просто… я не болтаю, понятно? Нетерпеливый ты мужик, Юрик.
     - Ну ладно, – согласился Юрик, – давай, но только… что там осталось?
     Что-то еще осталось, и еще можно было различить в бутылке призрачную грань пустоты и того, что оставалось, и пустота, увы, сильно вытеснила непустоту. А когда Юрик чуть ли не на ощупь, но неожиданно твердой рукой налил, то Костя первый, и как-то сердито, цапнул свою стопку. Он был явно обозлен – и тем, что не дают высказаться, и оттого, что вынуждают пить. И потом опять с отвращением кусал вечный свой огурец, подкисший в рассоле.
     - Там еще был народ, – сказал он, прожевав, – ты улавливаешь? Но я его узнал. А вот ты бы узнал?
     - Я? – Юрик решил со всем соглашаться. – Тоже узнал бы, наверно.
     - Может быть, – проговорил Костя. – А может, и нет. Хотя скорее всего… – он, Юрик почувствовал в потемках, пытливо уставился на него, – скорее всего, конечно, да… Обязательно.
     - А кого, вообще-то? – решил полюбопытствовать Юрик, уловив в его словах какую-то намекающую странность, что ли. Или просто странность. Что-то в них было, затеплившее его интерес.
     - Рындина, я же сказал.
     - Разве сказал? Какого Рын…
     Он весь сосредоточился на этом буквосочетании, всколыхнувшем его своим звучанием. Нет, Костя впервые произнес, он бы не пропустил. Ну и что, собственно? Только буквы. Вовсе не обязательно они должны означить канувший образ.
     - Какого Рындина?
     Юрик моргал. Нутряная дрожь стала пробирать его. Собственно… Мало ли? Какого Рындина? Костя держал заполненную ожиданием паузу. Его неразличимые глаза, казалось, мерцали, буравя Юрика. Юрик попытался вглядеться в них. Выражения не видно. Но он явно ждал его слов, не отвечая на вопрос.
     - Что за Рындин? – опять спросил Юрик.
     - Высокий, – сказал Костя безучастным голосом. – Такой… я уже говорил. Фу-фу-фу такой. Весь, в общем… Я говорил.
     - Звать как?
     - Звать? Звать его… звать его… а я забыл, – с недоверием к собственным словам ответил Костя. – Надо же. Ведь вот вспомнил, когда увидал, а потом забыл. Да какая разница? Он-то тебя знает, как звать.
     - Меня?
     - Тебя, тебя, – подтвердил Костя, впав в прежнюю мрачность.
     Юрик обреченно примолк. Какая нелепость. Случайная встреча. Ну и что? Что он Косте наговорил? Вот Костя уже знает что-то. Они о нем, Юрике, говорили. «А у меня сосед…» – «Иди ты! Да я же с ним…» - «Правда? Сосед он мой, сосед. На одной площадке…» Можно представить, что тот сказал… Роковой случай. А впрочем… Поросло быльем. Но неприятно. Рассказал он Косте? Или просто обмолвились, дескать, общий знакомый нашелся. Нет, наверное, не просто. Вот откуда эта Костина многозначительность.
     - Виктором его зовут, – прошелестел Юрик.
     - Кого? – За то время, что он блуждал мыслями в своих опасливых догадках, боясь обратиться к прошлому, Костя успел выпасть куда-то, тоже знакомое его состояние; но выпадал Костя не напрочь, не насовсем; и теперь то же самое – он ухватил ускользающую нить: – А, этого… Точно. Витя Рындин. Галстуки любил поярче.
     - Не замечал.
     - Точно!
     Галстуки? Может, и галстуки. Да, разумеется, галстуки, как он мог забыть? Конечно же яркие, этот Рындин любил все броское. Экспериментировал на своем лице: то бородкой опушится, то усики прорежутся.
     - У него борода, усы?
     - Гладкая морда, – незамедлительно ответил Костя: не переставал, значит, думать о нем. – Лощеный, я же сказал. От Таганки до Выхина.
     - Чего?
     - Долго с ним ехал, – объяснил Костя. – Хорошо разглядел. – И решил еще пояснить: – Он с работы возвращался, а я к отцу… отца навестить. Болеет.
     «Хорошо разглядел». Было время разглядеть. И послушать… Юрик порадовался, что сидят они в потемках и не видит Костя его глаз. А то бы пришлось прятать их. Костя… он ведь такой – прилипнет… Хорошо, что выпили. Какой-то блаженный стыд сейчас испытывал Юрик. Блаженствовало тело, а стыдилась душа, и получалось нечто смешанное, неразборчивое, дающее ощущение неуюта. В молодости ему делали операцию под местным наркозом – аппедицит, - и вот вкололи в плечо что-то веселящее, и он лежал на столе словно пьяный, радостно возбужденный, болтливый, в то же время маясь от боли, когда наркоз стал проходить, а операция затянулась. Вот подобное сейчас: водка умаляла боль, то бишь стыд, но совсем не снимала.
     Рындин давно был загнан в подполье сознания. На месяцы исчезала всякая память о нем. От какой-то мелочи, или вовсе ни от чего, вдруг показывался и корил Юрика, обещая грядущее возмездие. А так ли уж Юрик виноват? И в пересказе, тем более от лица пострадавшего, все может так перекоситься, так могут сместиться пропорции… поди отыщи верную грань вины или оплошности, преступления или роковой случайности.
     Там была целая очередь случайностей, события выстраивались в необъяснимой очередности. Начать с того, как появился Рындин. Так нормальные люди не появляются. Его приход сразу же породил неясные предчувствия. Тогда Юрий Вячеславович Городков этого щеголя воспринял как неуместное яркое пятно в спокойных своих стенах. Откуда он взялся? Просто пришел. Ни по какому объявлению – не хватало еще давать объявления, на это место подыскивали человека исподволь, по цепочке, чтоб надежный, толковый, характером бы подошел к коллективу. А он от одного из своих и узнал и свалился с неба.
     «Нет, нет, – сказал тогда Юрий Вячеславович, – мы еще не решили, пока справляемся, может быть, поделим ставку».
     «Странно, – удивился Рындин так, будто не предполагал даже легкой возможности отказа, – мне определенно обещали».
     «Кто обещал?»
     «Я вам только что сказал».
     «Мало ли… Впрочем, позвоните, я вам окончательно не отказываю».
     Тут причина была в рекомендателе. Если б не он, разговаривать бы не стал. Так не являются, знаете ли. Вообще, веяло от соискателя места неуловимой небрежностью. Так не приходят, так не держатся, так не просят. Да он и не просил, он вел себя так, словно главное обговорено и решено положительно, а детали не столь и важны. Мог будто бы и вовсе не приходить, на то его добрая воля. У Юрия Вячеславовича быстро окрепло лишь наметившееся поначалу чувство необязательности всей этой сцены для визитера. Это оскорбительное чувство разлило в обычно спокойной душе Юрия Вячеславовича злейшую желчь, усугубленную невозможностью прямо указать небрежному соискателю на неуместность его манер. Ведя деловой разговор, не смотрят мимо, праздно крутя на пальце новенькое обручальное кольцо. (Потом подтвердилось, что он недавно женился). Не садятся без приглашения. Не закидывают ногу за ногу. Есть в конце концов приличия… Посреди разговора Юрий Вячеславович внезапно встал и подошел к нему. И что-то почуял вблизи – нет, нет, ничего такого определенного, что ясно говорило бы о скрытой слабости Рындина, скорее было подсознательное чувство, навеянное сквозистым парфюмерным ароматом от его гладких, свежевыбритых щек, – ароматом, прозорливо связавшимся в подкорке Юрия Вячеславовича с более сильными и специфическими запахами… хотя это и маловероятно, вернее всего, он позже так раскрутил свое будто бы тогдашнее прозрение… Глаза Рындина были чисты и безмятежны, дыхание свежо… молод он был, но, как выяснилось, из ранних.
     В тот же вечер Юрий Вячеславович позвонил рекомендателю и деликатно попенял ему: надо было предупредить хотя бы… «Хотел, Юра, хотел, да он, значит, опередил. Но должен тебе сказать, парень толковый. Я бы кого-нибудь не направил. В твоем Центре он будет полезен. А что производит легкомысленное впечатление – ты зри в корень. Говорю тебе – толковый… Вредные привычки? А почему ты спрашиваешь? Ну, понимаю, на всякий случай. Нет, ничего такого не… Ты уж слишком перестраховываешься. У тебя все там ангелы? Шучу. Но не надо всех на свой аршин мерить. Ты-то у нас… тоже из ранних, из перспективных. За что и ценю». Потому он и помог ему с Центром. Юрий Вячеславович рано защитил докторскую. Центр он сбивал, можно сказать, по дощечке, складывал по кирпичику. Эта ставка освободилась случайно (роковая предварительная случайность, заложившая, как казалось после, основу для дальнейших: человек умер от сердца, причем на сердце не жаловался. Близкий его товарищ).
     Близкий его товарищ Коля Воронцов умер – и спустя отмеренное судьбой время появился на горизонте Рындин. Сел без приглашения на стул в его кабинете. Вертел обручальное кольцо. Он еще не привык к нему.
     Жену Рындина Юрий Вячеславович увидел по другой случайности: шел той же осенью, вскоре после зачисления нового сотрудника, по улице, бывшей и будущей Тверской, а тогда Горького (куда попал нечаянно: в суетном центре города бывал редко, а в тот раз возникла какая-то необходимость, выпавшая из памяти), и встретил щеголеватого Рындина под руку с изящной женщиной ровно на полголовы ниже его – пара смотрелась идеально, нечего было ни убавить, ни прибавить. «Мой шеф», - рассеянно представил его Рындин, вовсе не удивившийся их встрече. Представил и жену ему. Она улыбнулась с приличествующей теплотой. У Юрия Вячеславовича немножко поплыло сердце. Оно всегда немножко отклонялось от курса, стоило встретить подобный этому взгляд прекрасных глаз. Хорошая пара. Юрий Вячеславович с незваной грустью и смущенной заминкой в душе проследовал дальше. Он недавно расстался с первой женой, и пустота еще зияла. Странен человек: расстались по доброму согласию, он сам хотел, а пустота слишком долго не затягивалась. И один такой взгляд, видимо, по этой причине мог пронизать, прожечь его, хотя он готов был посмеяться над собой; впрочем, в усмешке была немалая доля глупой печали.
     Да, вот как устроен человек: с того дня на облик Рындина проецировался образ его жены. Куда уж глупее – единожды увидел, но с тех пор всякий поступок, всякий жест, всякое слово Рындина соотносились с тем мимолетным взглядом и корректировались им. Рындин словно бы существовал для него в тени своей прекрасной жены, она незримо присутствовала рядом.
     Притом нельзя было определенно ответить себе: что это такое? Молниеносная влюбленность? Но она имеет свойство быстро улетучиваться, если лишаешься возможности лицезрения своего предмета. Как-то задумавшись в особую, прозренческую минуту, Юрий Вячеславович, при некоторой своей вялой мягкости и несклонности к резким оценкам, вывел жесткое заключение, что он, должно быть, повредился в уме или поддался непонятным чарам. Может, кто-то наслал на него порчу. В самом деле, что это было такое – эта неотступность образа рындинской жены?
     Которая все не проходила. Юрий Вячеславович было изжил первое неприятное впечатление от Рындина, смирился и даже втайне гордился своим умением подбирать людей, поскольку его благодетель, как быстро выяснилось, не зря нахваливал своего протеже, в работе тот проявил себя наилучшим образом, и Юрий Вячеславович считал собственной заслугой то, что выказал широту и не поддался первым чувствам. Трудно сказать, как бы развивалось дело дальше, окончательно притерлись бы они друг к другу (маленький коллектив, надо заметить, принял Рындина вполне дружелюбно, сразу простив ему по молодости независимо-вольные манеры и вечный вид как бы делаемого одолжения, хотя и не обходилось поначалу без добродушных пересмешек за спиной), перестал бы Юрий Вячеславович замечать то, что резало глаз в первую встречу, или нет – это теперь определить нельзя. Тогда-то он к этому стремился всей, так сказать, душой, желая, чтобы все в коллективе шло без сучка и задоринки, и пытался одолеть беду, свалившуюся на него. Нужно было – либо так, либо так. Либо выкинуть из головы и нормально работать с Рындиным. Либо уж под каким-то благовидным предлогом с ним распроститься. Вот до чего мысли доходили. Он им воли не давал и, разумеется, с Рындиным держался подчеркнуто свободно, больше всего на свете боясь его прозревшего вдруг взгляда (а с чего бы ему прозреть – никаких разговоров о чем-нибудь личном, никаких упоминаний о его жене, упаси Боже), его насмешливого изумления. Можно вообразить… нет, лучше было не воображать себе реакцию Рындина на саму возможность каких-либо видов на его жену со стороны не больно разбитного, изо всех сил старавшегося быть строгим шефа. И, надо сказать, такая возможность самому Юрию Вячеславовичу представлялась не как допустимая реальность, и даже не как мечта, а как вот читал он в детстве сказки и близко не допускал, чтобы прочитанное могло осуществиться в жизни. Потому что это разные вещи – сказки и жизнь.
     В жизни, однако, случались и встречи – ровным счетом три, помимо той первой. Все они приходились на праздники: как-то сам собой завелся такой порядок, что на праздничные мероприятия, а проще сказать посиделки, сбивались парами, с женами, мужьями. Ни-где вроде бы такого не водилось, а у них кто-то первый свою половину привел, потом еще кто-то… Жена Рындина была явлена под Новый год: тот снисходительно решил не тащить свой устав в монастырь, и коль все с женами, то и он. Удивительным исключением был сам разведенный шеф, всесторонне опекаемый дамами. Уделила ему некоторое внимание и она, ее звали Ниной, Юрий Вячеславович опять немножко тушевался, встречая ее памятный взгляд. Сидела она не близко, взглянула на него, собственно, всего раз-другой, но ему хватило. Ее муж, Рындин, поместился от нее поодаль, демонстрируя и по отношению к ней ту же свою рассеянную небрежность, как бы вовсе не видя ее, что странным образом уязвило Юрия Вячеславовича. Почему, интересно? Верно, он ее уже возвел на некий пьедестал. Прямо оскорбленным себя чувствовал. Кстати, глаза его отметили и другое. По разнокалиберным чашечкам и стаканчикам разливали разведенный спирт, и каждый себе наливал сколько душе желалось. Юрий Вячеславович более или менее знал потребности своих людей, а Рындин в этом смысле для него пока был неясен. И он обратил внимание на то, что тот отнюдь не гнушался дармовым угощением, отнюдь не пригубливал только. Юрий Вячеславович это взял на заметку, вспомнив сказанное им своему благодетелю. Отчего бы? Рындин не так уж выделялся среди других, не так уж усердствовал. Должно быть, пристрастный взгляд автоматически ставил каждое лыко в строку.
     Вот тут лежала самая больная точка, здесь воспоминания кололись как репья, именно с этой точки Юрий Вячеславович сворачивал в сторону, спеша перевести мысль на другое. Кому же лестно видеть себя пристрастным придирой с налетом подлянки. Но он, надо отдать должное (и он отдавал себе должное), вины своей не умалял, что ему причиталось по справедливости – на себя принимал, однако отвергал зряшное, то, что на него навешивал  Рындин. Не он же безобразно напился в том приснопамятном году (уже следующем после появления Рындина), когда вся страна превратилась в огромный нос, вынюхивающий запах спиртного как самого злейшего своего врага, когда за один этот запах любого могли поволочь в вытрезвиловку. Какой там запах – Рындин явил всю широту своей независимой натуры, вместе со школьными друзьями (как после стало известно) ввязавшись в свалку у ресторанных дверей с какими-то приезжими молодцами. И молодцы, и школьные друзья успели улизнуть на виду у милицейского патруля, а Рындин, надо полагать, посчитал это ниже своего достоинства и был быстренько доставлен в то самое не пустующее заведение. Конечно, он не распространялся о том случае. Но своим чередом пришла бумага в их институт – система не знала исключений. Еще до того бывало, что Юрий Вячеславович морщился и подумывал с раздражением о слабости Рындина, становящейся все более заметной, а значит, поначалу просто скрываемой. Разумеется, тут тоже была проекция на жену: при такой удаче да дергаться к стакану… вот уж я бы… Бумага пришлась кстати. Здесь Юрий Вячеславович себя не обманывал – кстати. Трудненько было бы ему Рындина отстоять. Тем более, не имея сильного желания. Ребята ему после пеняли: как же так, нельзя было разве отмазать? Он сокрушенно разводил руками. По совести, и потом не мог ответить себе – в самом-то деле, можно было или нельзя? Хотя ответ где-то внутри мерцал: все можно при соответствующем желании.
     Рындин вылетел с треском. Он ничего не сказал Юрию Вячеславовичу на прощание. Вообще не было разговора. Юрий Вячеславович предельно кратенько сослался на институтский приказ, не преминув и тогда сокрушенно развести руками. Должно быть, он убедительно смотрелся со стороны – мягкий, сочувствующий, увы, поддавшийся обстоятельствам… Никак он не смотрелся – Рындин избегал глядеть на него. Очень симметрично выстроилось: избегал в первый день, когда нанимался, и избегал в последний, и легко было свести это к одной лишь его заносчивости, отринув возможность обиды и упрека, которые в ленивых глазах Рындина прочесть было невозможно. Он не хлопнул дверью. Он попрощался с обычной своей небрежностью. Юрий Вячеславович неожиданно испытал столь острое чувство довольства, глядя в его прямую спину, исчезающую за дверьми, что понял в единый этот миг, насколько мешал ему Рындин. Он все обрубил – Рындина, его жену, свое непонятное томление.
     Оказалось все не совсем так. Новая случайность – новая встреча – новый всплеск мутного чувства, затем оборвавшегося навсегда.
     - Какая неожиданность. – Она смотрела в упор, вцепившись в удачную возможность все ему высказать. – Вы, Юрий Вячеславович, спешите?
     На этот раз встреча в метро – людской поток, их отнесло под лестницу, над ними шел народ на переход.
     - Не то чтоб слишком, – ответил Юрий Вячеславович, вбирая ее холодноватый взгляд. Он сейчас только заметил, когда стояли лицом к лицу, желто-крапчатый обвод вокруг зрачков, придававший ее прекрасным глазам кошачью цепкость; или же само их выражение струило кошачье, тигриное, угрожающее. – В самом деле… как-то мы с вами все неурочно встречаемся…
     О той первой встрече она, видно, забыла – пробежало в глазах легкое недоумение, случайное, постороннее ее мыслям.
     - Да? Действительно… Как вы поживаете, Юрий Вячеславович?
     Он, испытывающий неловкость и нехорошее предчувствие, и скованность, и странным образом смешанное с радостью видеть ее желание раствориться в толпе, скромно повел плечами, осознавая определенную неуместность любого бодрого ответа. Как-то очень ясно было по ее лицу, что их с Рындиным жизнь катится не в том направлении и не так бодро, как им хотелось бы. Он не решился спросить. Она сама сообщила, все не сводя с него почти уже невыносимого своего взгляда:
     - Витя тут в запой ударился… Что вы так смотрите? Работу не нашел, а время на что-то тратить надо. У него библиотека была собрана – распродает. Не во времени, конечно, дело, а так… пустоты не бывает… разве не правда?
     - Не нашел? – машинально переспросил Юрий Вячеславович.
     Оказалось хуже, чем он предполагал. Да он, по чести сказать, так уж конкретно ничего и не предполагал, и если б не эта встреча, вероятнее всего, скоро и забыл бы о существовании Рындина. Его жена напомнила, она предъявляла претензии. Она ничего не говорила прямо, но от этого ему было еще томительнее. На прямое обвинение что-то можно ответить. На умолчание, многозначительную интонацию, режущий взгляд ответить нечего.
     - Да, не нашел. А сейчас он в больнице, ногу сломал.
     Юрий Вячеславович подумал, что это она сочинила для пущего драматизма и укора ему, хотя в сломанной-то ноге его какое участие? Позже, однако, узнал, что и с ногой она не нафантазировала. А чему он удивился? По пьяни и сломана, обычное дело.
     - Господи, – сказал он, – неужели? Перелом закрытый хоть?
     - Вот еду к нему…
     Из ее сумки выглядывало горлышко пластиковой бутылки, вероятно, с соком или минералкой.
     Она так ему и запомнилась: с этим горлышком, с этой разбухшей сумкой, не сводящая с него глаз, излучающих невидимые стрелы. Она мучительно мешкала, все не уходя, а он тоже не мог решиться, чего-то еще ожидая и боясь. Прошел с одной стороны поезд, потом набежал с другой, хлынул поток из дверей, задевая их и словно поторапливая разойтись. Он трудно соображал: передать привет? Не стоит. От него? Представил себе лицо Рындина, его ленивое удивление: от кого, от кого?.. ишь ты, умилительная вежливость… Не стоит. А не передать – вроде бы грубость, нарочитость выйдет… Он размышлял над этим, а еще над тем, что эту женщину теперь уж наверняка больше не встретит в жизни. Она переложила сумку из одной руки в другую.
     - Юрий Вячеславович, пойду я, пожалуй.
     Она подумала. И еще кое-что она сказала. Она сказала:
     - Сочтемся, Ю р и к…
     Он не успел по-настоящему опешить, как она исчезла.
     Сочтемся, Юрик… Тогда уже наступали новые времена, отношения упрощались, не за горами была пора, когда и не такие абстрактные угрозы стали звучать, и многие из них с легкостью фантастической приводились в исполнение.
     А это даже была не угроза, а простое пожелание ему, имеющее в ее глазах силу заклинания. Тогда ли он ощутил мерное движение рока, дыхание холодной враждебной силы ему в затылок? Позже он был уверен в этом. Темное предчувствие и желание что-то немедля исправить руководили им, когда он двинулся ей вслед, делая бессмысленные, никуда не ведущие шаги.
     Ее слова все бились в ушах. Скажите, пожалуйста!.. Просто наглость. Как меняются люди, стоит измениться обстоятельствам. Когда больше не зависишь от человека, можно и нахамить… Он чувствовал, что несправедлив. Рындин не менялся ни при каких обстоятельствах. Откровенно надерзить он посчитал бы для себя излишней суетой. Он даже взглядом не выражал своих истинных чувств. Другое дело – так накачаться, чтоб уж себя не помнить, напропалую кинуться в драку… А с женщины что взять? Женщина не может удержать в себе то, что ее распирает.
     Так Юрий Вячеславович выстраивал свой трезвый и снисходительный анализ, не позволяя возжечься в душе законной обиде. Потому что – чувствовал – обида его не до конца законная, она с ущербом, со слабинкой: можно понять женщину. Она обозлена за мужа, его, Ю р и к а (опять обожгло это слово), считает последним гадом, с которым приспеет время свести счеты. Нет, не месть она имела в виду, он для нее недосягаем. Никогда больше не увидятся, как пить дать. Одно тут было благое, вызывающее мрачное удовлетворение: с этой минуты не осталось и тени от его чувства к ней (которое он так упорно не признавал в себе).
     Давно ее след простыл, давно и его умчал поезд с этой станции, и в грохоте колес, в вагонной толкотне ее глаза плыли перед ним, все не таяли, внося уже иную смуту в сердце – как понимать ее слова? Что за ними?.. А, бабий выплеск, эмоциональный плевок в лицо, ничего больше. Однако не утешало это, плевок нельзя было стереть. Вторым слоем там, в душе, позади уговаривающего и успокаивающего, стоял оцепенелый страх, над которым как-то не тянуло посмеяться. Словно рука грозила скрюченным пальцем, со значением водя им перед носом, пророча нехорошее.
     Доходили потом вести о Рындине: с кем-то из ребят-программистов он успел сойтись более-менее накоротке, перезванивался. Однажды Юрию Вячеславовичу передали, подбирая и смягчая слова, рындинскую фразу, из которой было понятно, что и он, не только жена, держит на него сердце. Ребята посожалели, мол, получилось с Виктором не ахти как изящно, обвиняя не прямо Юрия Вячеславовича, а как бы деля вину на всех. Еще некоторое время Рындин оставался в их поле зрения. После больницы что-то с ним стряслось новое – он, видно, попал в полосу свирепых неудач, и стартом, возможно, как раз послужило его увольнение. Не исключено, он так считал. И тогда главным виновником оказывался Юрий Вячеславович, кто же еще.
     И новые слухи долбили в ту же точку, как нарочно не давая Юрию Вячеславовичу забыть, совсем отключиться, выбросить из головы, полной других забот, всякую мысль о бывшем сотруднике Центра. То его встретили в непотребном виде. То донеслось, что его крепко где-то побили. Или, наоборот, он кого-то побил, и ему светит уголовное дело. Юрий Вячеславович сразу же подумал, что если обратятся с запросом, то он даст хорошую характеристику. Так в старину откупались за грехи. Но никто не обратился – видно, весть оказалась неточной, пойманной рассеянным слухом и искаженной. Да и прочие – что тут было правдой, что переврано? Но вот же хороших отголосков не было – значит, фигура Рындина так или иначе знаменовала собой в глазах вестников отсутствие чего-либо радостного в тот период его жизни.
     А потом докатилось и другое – и Юрий Вячеславович готов был и это записать на себя, как говорится, до кучи, нелепой, все громоздящейся, – что Рындин свою жену оставил, уйдя в семью к какой-то девочке, где его лечат от пьянства, а она, покинутая жена, попала в психушку, вследствие, что ли, потрясения. Рындина видели с девочкой-спасительницей – лощеного, небрежного, посвежевшего, с отпущенными усиками, в невообразимой красоты галстуке. Галстук Юрию Вячеславовичу особо описали. Он уточнил про брошенную жену: неужто правда? А зачем Рындину врать? Другой бы умолчал, но не Рындин. Всегда правду режет, даже для себя невыгодную. В этих словах прочитывался холодок – Рындина потихоньку забывали, да и сообщенные новости как-то не настраивали на особую теплоту в отношении его. Юрий Вячеславович ощутил как бы завершающий и самый болезненный укол в сердце – все прочее, связанное с Рындиным, показалось уже не столь существенным, а вот это – истинная драма (вонзившаяся в его последующую память), и есть в ней и его доля участия, как ему думалось. Он вспомнил золотистый обвод вокруг зрачков, брошенные ею слова при их последней встрече.
     Затем его самого неожиданно подхватил темный вихрь. Время пошло шаткое, рушились, казалось бы, незыблемые устои, рассыпались в прах сильные структуры, распадались организации. Настал черед и его Центра. Один за другим уходили ребята, не выдержав нищеты. А потом ушел и он, покинул свое детище, оставив его на зама Володю Фурина, и это было как обвал подрытого водой речного склона – вода долго роет, но обрушивает враз. В его жизни она хорошо нарыла: был один брак, завершившийся мирным разводом, и был, спустя годы, брак второй, оказавшийся из тех, что все ломают. Юрия Вячеславовича он на удивление быстро разрушил: нежноликая Лера, которая в его родительской квартире жить отказалась, и он был мужем приходящим, – эта его Лера нрава была весьма свободного, и хотя ничего конкретно уличающего он не замечал, но был уверен в ее мимолетных посторонних связях. Приезжал к ней без звонков. Ни разу никого не застиг, но всегда была выпивка. Возможно, кем-то принесенная. Она это дело любила. Усаживались, пили: не пить же ей одной… А Центр вскоре приказал долго жить,  Юрий Вячеславович лишь чуть упредил события.
     Есть между ними разница: Лера пьет ровно, постоянно, не шибко, что называется попивает, а он ударяется в шквальные запои – вдруг налетит на него такой порыв, замутит голову, а потом и с ног сшибет – на три дня, на неделю, как придется. Он однажды признался соседу Косте, что всю жизнь этого боялся: дед был запойный; он надеялся, что минует его – не миновало.
     - Я, Костя, такое допускал и всегда старался держать дистанцию. Понимаешь, что хочу сказать? Старался быть подальше. И от спирта удерживался, понимаешь? Что ты – кто б из моих мог что сказать...
     - Судьба, – определил Костя. – От нее – только на велосипеде.
     - Почему на велосипеде?
     - Нет, – подумав, поправил себя Костя, – и на велосипеде не уедешь. Но хоть педали покрутишь – все дело.
     Костя отмахнулся от его откровений. Он с некоторых пор стал видеть в Юрике искусительного беса – так Юрику казалось, и он винился, в то же время не в силах от Кости отстать. Наверное, потому-то Костя не один раз допытывался:
     - Почему Лера твоя к тебе не перебирается?
     Вопрос, который ей Юрик сам задавал. И на который она никогда прямо не отвечала. Была жива его тяжко больная мать – из-за нее. А матери не стало – уж и не понять из-за чего. Так сложилось, так они оба привыкли. Теперь уже и он к ней реже ездил – и главным образом чтоб разжиться деньжатами. Она неплохо зарабатывала в своей фирме.
     - Не хочет перебираться, – сказал откровенный Костя. – А квартиру твою хочет. Ты ж приватизировал. Детей нет. Никого нет. Только она.
     - Ты тоже приватизировал, – заметил насупившийся Юрик.
     - Дочери достанется. У меня дочь есть, ты забыл? А у тебя…
     И Костя хмыкнул, потому что никаких возражений у Юрика в запасе быть не могло, его карта была окончательно бита. Судьба.
     В этот вечер Костя, пока не впал в тяжелый внезапный сон, что случалось с ним непременно к концу таких вечеров, старался удержать в неверной памяти ускользающий облик встреченного накануне Рындина, с которым всего-то несколько месяцев когда-то проработал в одном институте. Вернее, Рындин там проработал несколько месяцев и уволился – вчерашний полуголодный студентик в дешевом костюмчике, пытавшийся произвести впечатление хотя бы галстуками. Теперь тоже особо запомнился галстук, выглядывавший из-под шарфа, – красные ромбики на золотом и блестящем…
     Костя мусолил и мусолил, никак не мог оторваться от своей странной обиды ли, тяжести ли, – может, просто желание грызло понять, что такое эта жизнь, в которой один поднимается, а другой опускается, и существует ли какая вселенская справедливость? Он подозревал, что существует, – и это хуже всего. Нет, справедливость не может быть хуже или лучше, она – справедливость, но за что он, Костя, наказан? За что он полысел, за что обрюзг, за что достались ему ругань с женой и развод вместо счастливой семейной жизни? За что он, человек с образованием и совсем не молодой, должен спозаранку тащиться к молодежной редакции и потом торчать в вестибюле метро с пачкой газет, с похмельно гудящей головой, проклиная весь белый свет? За что ему все это? И за что хлыщеватому Рындину потрафляет судьба? Стартовали они примерно в одно время и примерно одинаково.
      Он не завидовал – он просто хотел разобраться. А мысли сбивались. И не у клюющего же носом Юрика искать ответа.
     Все-таки он не оставлял попыток понять:
     - Своя фирма у него, слышишь, Юрик? Машина – иномарка. Он что, такой талантливый?
     - Очень. – Юрик сразу услышал и сразу ответил. Рындин был программистом от Бога. Создал свою фирму? Сейчас его время.
     - А зачем ты его выгнал?
     «Городков? Юрий Вячеславович?» - «А я отчества и не знаю. Юрик да Юрик. Так, по-соседски…» - «Начальник мой был. Взашей меня погнал». – Он улыбался. – «За что?» - «А ты у него спроси… по-соседски…» Костя не так уж и интересовался. Он задал свой вопрос машинально.
     Юрик не ответил. Он молчал, и Костя молчал. Лишь когда Костя спросил, не зажечь ли свет, а то бутылку не нащупаешь, Юрик испуганно вскинулся:
     - Не надо!
     Ему не хотелось ослепляющего после темноты света, а бутылку – неправда – можно и на ощупь найти. Ему казалось, стоит озарить этот ранний зимний вечер светом старого Костиного плафона под потолком, все выйдет наружу, полезет в глаза: все терзающие его угрызения, сожаления, все, что еще как-то уживается в нем и худо-бедно терпится, все это вырвется на потеху Косте, усмешка которого так порой пронзает, что хоть беги прочь. Лучше смотреть в скудно освещенное с улицы окно на крапины медленно падающего снега сквозь мало-помалу смыкающиеся веки.