Разноцветная жизнь. Строго конспиративная квартира

Сразу оговорюсь, я описываю историю нашего Курса и его окружения очень однобоко, пусть меня простят мои дорогие однокурсники. То, что вспоминается, о том и пишу, и почему-то в памяти осталась преимущественно неофициальная сторона истории нашего Курса, можно сказать, частная жизнь некоторых наших однокашников. Понимаю – это не совсем верные и субъективные воспоминания.
   
Но я надеюсь, кто-то ещё напишет о наших достижениях, нашей преданности военной медицине, достигнутых нами нравственных и профессиональных высотах. Мне же это сделать вряд ли удастся. К тому же из головы не выходят слова Оскара Уайльда о внешней, известной всем стороне жизни: «Всё, что общеизвестно, – не верно».
   
По моему разумению, биографии наших однокурсников состоят не только из светлых и темных, но разноцветных сторон жизни. Ещё хотелось сказать, пусть у вас не складывается впечатление, что мы только и делали, что пили, пели и дурачились, – но дурачились, пели и пили – мы тоже. А собирались за бутылкой вина, чтобы представить на суд нашей компании свои стихи, рассказы, спорили друг с другом, пели свои и бардовские песни, находя друг в друге и талантливых исполнителей, и благодарных слушателей.
   
Кто видел Вульфия и слышал его исключительно задушевный голос под его же гитарный аккомпанемент – тот никогда этого спектакля не забудет – он выкладывался полностью, особенно, когда чувствовал, что им восхищены. Не ставлю себе цель его расхваливать, Вульфий в этом совершенно не нуждается, хотя он против этого никогда не возражал.
   
Тем, кто был с ним был знаком – мои слова не нужны; а кто не был – вряд ли поймут что-нибудь из моих путанных слово-конструкций. Образ Вульфия иррационален, – ни вербализации, ни описанию не подвластен. К нему можно только приблизится на словесных цыпочках, и понять только посредством эмоций. Другого подхода я не вижу. Хотя, если мне удастся когда-нибудь снова, как в юности, войти в творческий экстатический транс, я бы написал его портрет – это единственный способ реанимации этого дорогого нам образа. Больше не могу о нём говорить, пусть говорит он сам.

 – Я много лет пальто ношу, / Поистрепалось и не ново, / Но я его надену снова / И заскочу я в нём к Дроню.
   
С этих слов начиналась одна из песен Вульфия (по мотивам песни Окуджавы «Я много лет пиджак ношу»). Первые строчки – представление Олега Дроня, студента физико-математического факультета Ленинградского госуниверситета. Их отношения имели давнюю историю в то время, когда ещё Вульфий пытался учиться вместе с ним на том же факультете, но, вследствие наклонностей гуманитарного свойства, вынужден был оставить «универ», чтобы затем поступить в Военно-медицинскую академию.
   
Заметьте, в этих строчках «пальто» исключительно только фон, хоть и достаточно глубинный. Этот элемент одежды следует понимать, как олицетворение тех многослойных дружеских отношений, которые когда-то появились в жизни автора, какое-то время «поизносились» в днях обыденных, утратили свою новизну, затем в них снова появилась нужда, хоть бы и на короткое, но приятное время, «но я его надену снова».

– Меня мой друг в дверях встречает, / Меня он часто выручает, / Ах, Боже мой – ведь там покой. (Возможно, я не точно воспроизвел слова песни, но не суть)
   
На Петроградской стороне у нашей компании была конспиративная квартира, в которой нас «выручали покоем», мы могли по субботам собираться и проводить время в задушевных разговорах, спорах; могли выпить сухого вина, и не только, поделиться своим творчеством; обсудить всё, что произошло на курсе и в академии за прошедшую неделю, часто в шутливом и сатирическом стилях.
   
«Квартира» принадлежала Дроню, который, помимо учёбы, работал дворником, и благодаря этому получил служебную жилплощадь в виде комнаты в коммуналке, поэтому я взял слово «квартира» в кавычки. Вход в неё располагался в одной из подворотен Петроградской стороны. Если мне не изменяет память – это было настоящее полуподвальное помещение дореволюционной постройки, что придавало ему особенную прелесть, неповторимость и таинственность. В дверях после звонка появлялся Дронь с неизменным ироничным вопросом: «Хвоста не привёл?»
   
Как правило, по субботам на лекции «среди наших» передавалось короткое как пароль: «Сегодня у Дроня. Кофе с собой». На языке доморощенных конспираторов это означало – каждый приносит столько, сколько может выпить сам. Принцип очень демократичный и справедливый, позволявший не испытывать дефицита в вине.

– Я говорю ему как врач, / Что нынче водка дорожает, / А он всё ночь переживает, / И гонит как слезу первач.
   
Слова «гонит как слезу первач» имели свою отдельную историю, к которой мы ещё вернёмся и обязательно её расскажем, но позже.

– Я говорю примерно, так, / Готовь стаканы, Дронь, для сходки, / Сегодня будет много водки, / А он и рад, такой чудак.
 
В этом пассаже о водке сказано только с целью зарифмовать слово «сходка», это принципиально, помните известное «водка-селёдка», – так и здесь «водка-сходка». Водка не самоцель, самоцель – сходка. Сборища более пяти человек на Петроградской стороне в нашей компании именовались «сходками». В то время ещё многие были увлечены революционной романтикой. У Вульфия в приоритетах были: ранний Маяковский и Герцен с его книгой «Былое и думы». Шустов рассказывал, что его родственник спас Ленина и октябрьскую революцию. Майкл зачитывался описанием провокаторов революционеров у Горького. Ваньша задушевно распевал под гитару о «комиссарах в пыльных шлемах». Наконец, на одной из сходок все были объединены под общими знамёнами – это произошло на VI-ом сходе. Об этом ещё предстоит рассказать.
   
Надо сказать, наши сборища имели свой колорит и определённый шарм. Однажды я услышал такое мнение из уст какой-то университетской знакомой Дроня: «Вы собираетесь совсем не так, как это происходит у нас в общежитии. У нас вино, музыка из магнитофона, девчонки, ребята, танцы, редко кто на гитаре сыграет, напьются и расползаются. А у вас всё так организованно, весело и интересно».
   
Дронь жил в коммуналке со своей подругой-женой. Называть её светлое имя мы не будем, не испросив на то позволения, так как наши женщины были для нас вопросом особого деликатного свойства. Но она анонимно присутствует в воспоминаниях, так как незамысловатая закуска зависела от неё, и та теплота, и тот уют, «ах, Боже мой, ведь там покой», творчество её рук.

– И пусть пророчат нам беду, / Мы провернём свою затею, / И если я пальто посею, / То в пиджаке домой пойду.
   
Возвращаясь к символу «одежды», как олицетворения многослойных дружеских отношений, согревающих душу, – поверхностные отношения утрачивались (пальто терялось) и под ними оставались более глубокие, которые автор и уносил с собой (в пиджаке пойду, пиджак ближе к телу, не так ли?). Вы скажете бред? – но на подобном бреде основан весь психоанализ. Это я вам предложил его наиболее мягкий, выхолощенный вариант, без сексуальных символов.
   
Так какую же затею мы должны были провернуть? Вульфий в своей песне об этом непрозрачно намекает: «водка дорожает», «гонит как слезу первач», «будет много водки», впрочем, это уже не намёки, а прямое указание – пора бы заняться изготовлением самогона.
   
Сказано – сделано. И эта идея стала реализовываться. Дронь на химфаке разжился змеевиком и другими необходимыми для самогонного аппарата приспособлениями. Два ведра браги уже забродили, когда мы в очередной раз появились в его коммуналке, предвкушая нечто новое.
 
При этом, не помню кто предложил, но мы стали пробовать брагу, зачерпывая её кружкой, якобы для проверки готовности продукта. Всё это носило первоначально невинно-познавательный характер и производилось с серьёзными лицами псевдознатоков-дегустаторов. Затем «истинные ценители» браги стали шутить по поводу проверки всякого эксперимента практикой и независимой повторной экспертизой.
   
Когда же процесс «самогоноварения» пошел, все сгрудились около кухонной печи. Всем было весело и интересно, и неожиданно, кто-то нечаянно задел ведро с брагой. Стоящее на возвышении десятилитровое ведро было опрокинуто, образно говоря, с эффектом разбрызгивания на окружающих. Как результат, все мы оказались в мокрых от «ароматной» браги мундирах слушателей ВМА. Эксперимент был частично сорван, однако веселье продолжилось…
   
Когда же мы возвращались в общагу на трамвае с Петроградской стороны, питерские мужики с пролетарскими лицами, загадочно улыбаясь, перемещались к нам на заднюю площадку, постоянно принюхиваясь, и одобрительно, как нам казалось, поглядывали на нас, вероятно, принимая за своих.
   
По истечению короткого срока, нашим «казамленным» поэтом Шустовым была сочинена очередная песня, тоже по мотивам Окуджавы. Особое внимание прошу обратить на строчки: «А когда-нибудь в новом краю, в царстве чуждый замашек, / Предо мной проплывут, словно память ушедшему дню». Прокручивая их в голове, «в царстве чуждых замашек», «предо мной» проплывают воспоминания нашей молодости. Плохие они или хорошие – это не важно, они были, а значит они живы до сих пор.

«Сахар, дрожжи куплю и залью родниковой водою,
И семь дней обожду, и старательно перегоню,
И друзей созову, и бутылки расставлю с любовью,
А иначе зачем мы сегодня собрались к Дроню.
 
Посмотрите сижу, и стакана нисколько на прячусь,
Беломор неразменный и крепкий, как прежде, курю,
И со всеми смеюсь, и со всеми шучу, и дурачусь,
А иначе зачем мы сегодня собрались к Дроню.
 
А когда-нибудь в новом краю, в царстве чуждых замашек,
Предо мной проплывут, словно память ушедшему дню,
Мудрый Майкл, хмельной Десимон и румяный Барашков,
А иначе зачем мы сегодня собрались к Дроню».
   
Последнее четверостишие наши остряки сразу же дополнили: «Пьяный Майкл, хмельной Десимон и нетрезвый Барашков, / А иначе зачем мы сегодня собрались к Дроню». Из этой троицы, только ваш покорный слуга не изменил своего состояния и остался «хмельным», тогда как остальные оказались пьяными и нетрезвыми, – я только цитирую.