Дети Декабря, часть V

Глава XI


«Не станем даже упоминать так называемые социальные достижения Советской власти, которые по сравнению с нашими могут вызвать только смех или шок. Это едва ли дело вкуса, однако можно удивиться тем фактом, что большевистская пропаганда значительно преуспела в изолировании большинства русских рабочих и крестьян от внешнего мира, глупо и методично убеждая их, что они живут в раю земном. Независимое суждение требует возможности сравнения. Для них это было исключено. Рабочие и крестьяне Советского Союза подобны человеку, заточённому на четверть века в тёмное подземелье, обитателей которого не стоит труда убедить, что керосиновая лампа на самом деле является Солнцем».

«Это просто неописуемо. Большевизм предстаёт в свете как отвратительная смесь пустых высказываний и нищеты, упрямой доктрины и полного отсутствия конструктивного мышления, великолепных социалистических стадий и самого горького социального упадка. Это и есть массовое предательство в самом истинном значении слова».

«Складывается впечатление, что через каждые четверть века Америка обязательно участвует в какой-нибудь войне в Европе, чтобы иметь возможность беспрепятственно и по дешёвке поживиться здесь всем, чем придётся, например, достижениями культуры».

«Америка выросла на том, что привозили из Европы, и к тому же американцы одержимы страстью к деньгам; вот они и стараются завладеть здесь результатами научных исследований и творчества, не заплатив за это ни цента. У них есть всего один приличный оперный театр на всю страну — Метрополитен-опера, да и тот стоит закрытым, а их руководители еще имеют наглость заявлять, что мы (и в нашем лице — европейская культура) им угрожаем! Они тащат свой народ к дикости! Между тем нам приходится жить вместе с ними в этом безумном мире!».

«Англичане во всём мире известны отсутствием совести в политике. Они знатоки искусства прятать свои преступления за фасадом приличия. Так они поступали веками, и это настолько стало частью их натуры, что они сами больше не замечают этой черты. Они действуют с таким благонравным выражением и такой абсолютной серьёзностью, что убеждают даже самих себя, что они служат примером политической невинности. Они не признаются себе в своём лицемерии. Никогда ни один англичанин не подмигнёт другому и не скажет: «Но мы понимаем, что имеем в виду!»… Они не только ведут себя как образец чистоты и непорочности — они себе верят. Это и смешно, и опасно».

«Достоевский на несколько дерзких шагов оказался впереди своего времени. Следуешь за ним со страхом, недоверчивостью, потрясением — но всё равно следуешь. Он не отпускает, ты обязан идти за ним… Его следует просто назвать уникумом. Он пришёл из ниоткуда и ни к какому месту не принадлежит. И всё же, он всегда остаётся русским».


Небезынтересно – подумал Лафрен, отложив листовки, которые он изучал примерно с час, пока Аня отсутствовала, репетиторствуя музыкой. Этот переведённый на французский сборник цитат Йозефа Геббельса, идеолога Новой Германии, ему накануне вручил редактор Дени с лёгким напутствием:

– Обязательно изучите. И вы, как и я, осознаете: это – шанс для Европы. Как в борьбе с Советами, так и против всё более растущего влияния Америки, которая беззастенчиво-цинично спекулирует нашей рецессией, искусно подбрасывая дрова в костёр кризиса Старого Света. Время дипломатичных полумер миновало, Мишель.

– Я никогда не видел его фотокарточек, в отличие от Гитлера. Вы могли бы описать Геббельса внешне-психологически?

– Разумеется. Спортивен. Подтянут. Худощав. Аскетичен. Возможно, его лицо хранит слегка нездоровый отпечаток, как у Достоевского, но это свойственно всем незаурядным личностям – не столько от раздирающих их страстей, сколько по причине ежечасной работы острого ума.

Дени сделал многозначительную паузу.

– И, главное, за него говорят дела и результаты. Он поднял из руин Германию, начиная ещё со времён Веймарской республики. А мы оба понимаем, сколь важна в этом роль Слова – слегка патетично произнёс Дени. – Впрочем, не подумайте, что я оказываю на вас давление в принятии решения. Просто, прочтите эти листовки.

Мишель кивнул. А сейчас крепко задумался о только что прочтённом. Внешняя чопорность англичан, проскальзывающая в их речах и манерах культурная надменность экс-колонизаторов; не говоря уж о большевистской России, где людей сажали без объективных суда и следствия, а многие и вовсе бесследно исчезали за одну ночь – всё это было ему созвучно в личной неприязни. Импонировала и прямота изложения мыслей Геббельса. Быть может, Дени, съевший собаку в политике, не так уж и неправ…

Он вспоминал свой визит на Игры в Берлине двумя годами ранее. Тогда, весной-летом 1936 года, вокруг Олимпиады было сломано множество копий. Международная конференция в Париже заявила о несовместимости Олимпийских принципов и факта проведения Игр в тоталитарном расистском государстве. Но Le Petit Parisien – конечно, не без прямого влияния Дени – эту ноту не поддержала. Однако Лафрен и сейчас прекрасно помнил горячие споры в стенах редакции. Свою неприязнь пришедшему к власти тремя годами ранее Адольфу Гитлеру (право на Игры в 1931 году заполучила ещё Веймарская республика) выразила и Америка. Более того, если Франция поговаривала лишь о возможном бойкоте Олимпиады своими атлетами, то США призывали перенести Игры в Барселону, уступившую Берлину на финишной прямой голосования МОК.

Голоса противников звучали всё громче и влиятельней, но совершенно стихли после визитов в Берлин почётного президента МОК Пьера де Кубертена и его американского коллеги Эверли Брендеджа. Сам приём был организован на высшем уровне, и Брендедж вернулся на совещание в Нью-Йорк вполне удовлетворённым увиденным, прекратив тем самым все протестующие разговоры в американской прессе. Кубертен и вовсе был искренне очарован Новой Германией, завещая Третьему Рейху все права на свои Олимпийские мемуары и называя Гитлера «одним из лучших творческих духов нашей эпохи». В итоге Берлин собрал рекордные для Игр 49 стран-участниц и почти 4 тысячи атлетов, исключая бойкотировавших Олимпиаду по политическим причинам СССР, Испанию и Литву.

Когда стихли все ноты протестов, Лафрен выдохнул с облегчением. Ему, молодому спортивному обозревателю, Берлин дарил новый шанс заявить о себе, поскольку в дни летней Олимпиады в Париже 1932 года он ещё трудился стажёром в редакции. 24-летнего Мишеля мало занимали сложные политические коллизии Игр; он был сосредоточен лишь на противостоянии атлетов и вдохновенно писал ежедневные колонки, а сам приём произвёл на него прекрасное впечатление, пускай даже, на пару с Дени, они успевали лишь по маршруту гостиница-стадион-гостиница, ограничившись краткой экскурсией по городу только в день закрытия Игр. Но немцы вызывали у него если не симпатию, то, как минимум, уважение: опрятны, приветливы, доброжелательны и деликатны, при всей закрытой немногословности. А сам город дышал чистотой и порядком, невзирая на паломничество со всех концов Старого и Нового Света. 

В своей итоговой колонке к тем Играм Лафрен особо подчеркнул ложность опасений Европы и Америки за дух Олимпийского движения. А успех завоевавшего 4 золотых медали афроамериканского атлета Джесси Оуэнса, которому рукоплескала немецкая публика, окончательно развеял нападки в адрес Германии в связи с расизмом пришедшей к власти национал-социалистической партии.

Потёмкинская витрина Берлина-1936, в самом деле, сияла во славу Новой Германии. Расизм, неприкрытый национализм и преследование евреев – всё это возобновилось и разрослось уже после окончания большого спортивного праздника. А цитаты, которые Геббельс распространил среди редакторов влиятельных европейских СМИ, намеренно опускали его мысли о пропаганде и «превосходстве арийской идеи мироздания». Они предназначались «для внутреннего пользования» – вербовки новых сторонников национал-социалистов, и главным образом, в среде бюргеров-обывателей, жаждущих «порядка и стабильности во имя процветания великой Германии», а также гарантированных фюрером низких цен на пиво и достойную продуктовую корзину немцев. Впрочем, человек с достаточно критичным умом и бронёй здорового цинизма, как у Шантора, мог подметить многое и тогда, в дни Игр. Но Мишель с головой окунулся в спортивную составляющую сюжета Олимпиады, а его прохладное отношение к политике и ежеутренние «уроки политинформации» благосклонного к Третьему Рейху главреда Дени довершили своё дело. Из Берлина он вернулся уже ведущим спортивным обозревателем Le Petit Parisien, получившим законную колонку на 4-8-й полосах издания, в зависимости от степени важности события.

Дени не лукавил и очень высоко ценил его перо. А сейчас, и тоже совершенно искренне, предлагал оценить новые перспективы для карьеры, едва ли возможные во Франции…   


От новой серии раздумий под сигарету его спас ласковый звук открывающегося замка. Бросив на стол листовки, Мишель весело рванул к двери навстречу Анне. Возлюбленная загадочно улыбнулась:

– Я зашла по пути в продуктовую лавку. Цены привычно кусаются, но сегодня вечером попотчую тебя своим фирменным салатом!

– Анечка, это лишнее. Ты устала после занятий. А завтра у тебя концерт.

– Нет, я хочу, чтобы ты это попробовал. Так что, не спорь с женщиной. Если желаешь, помоги сготовить – улыбнулась она.

– Конечно, помогу... Он замялся, но на несколько секунд:

– Сегодня с утра в редакции я получил очередное месячное жалование. Оставил себе часть на сигареты и оплату квартиры. Остальное – возьми и потрать, как сочтёшь нужным.

Анна взглянула на него как-то немного насмешливо и нежно одновременно.

– Да, Миша. Ни француза, ни, тем более, американца из тебя не выйдет никогда.

– Пускай, только возьми, всё равно. Знаешь, я спокоен к деньгам. И они отвечают мне взаимностью – пошутил он.

Её сердечко вновь застучало в такт энергичной джазовой пьесе. Джо не был совсем уж прижимист, но был весьма рачителен. Он мог потратить на неё и весьма внушительную сумму, но только тогда, когда осознавал, что это неизбежно. В иных случаях, виртуозно избегал любых разговоров о своих финансах.

Она уже не впервые беззвучно корила себя за эти прямые сравнения, но ещё не научилась их избегать. В том числе потому, что в этой «очной ставке» Джо ежедневно проигрывал Мишеньке, как она всегда называла его в мыслях, с разгромным счётом. И ей самой было неясно, отчего она не перестала вспоминать его вовсе.



***



Мишель увлечённо возился на кухне, пока Анна ненадолго отлучилась в комнату. Спустя несколько минут он застал её склонившейся над письменным столом с листовками Геббельса.

– Миша, что это? Прости, но ты сказал, что не имеешь никакого отношения к политике в твоей газете. И я не верю, что ты мог написать такое…

– Нет, конечно, – слегка натужно улыбнулся он. – Просто, мой главред месье Дени периодически устраивает мне «уроки политинформации», как я это именую. Просвещает в геополитике. Я отношусь к этому с пониманием, потому что многим ему обязан.

В его голове застучала лишь одна мысль: ничего не произносить про Германию, ни слова! Не сейчас… потом, позже… не сейчас…

Она пристально взглянула на него:

– Миша, у тебя всё хорошо в редакции? Я не та дурочка, которой можно сообщать только приятные новости.

Рассказать обо всём? Поделиться сомнениями? Посоветоваться? Но её ответ – очевиден. И она начнёт думать об этом, возвращаться к теме возможного отъезда в разговорах, что неизбежно потопчет её душевный покой. Нет. Не сейчас.

Эти мысли пронеслись в его голове за пару секунд. А потом, внезапно, он произнёс совсем иное:

– Анечка… Давай поженимся, а? Только, не сочти меня сумасшедшим.

Она взглянула на него в упор, и в этом взгляде смешались лёгкое удивление и детское любопытство. Анна, конечно, сразу поняла, что Мишенька не только искренен – он ещё ищет спасения в ней от иного, мучающего его вопроса. 

– Миша… У тебя что-то случилось на работе, да?

–  Ты мне не ответила.

– Ты тоже. Расскажи об этом – произнесла она с доселе незнакомой ему настойчивостью.

– Хорошо. Но… не то, чтобы «случилось». А просто, мне предстоит принять определённое решение, связанное с профессиональной перспективой. Нет, я не буду заниматься политикой, это другое. Просто, если позволишь, давай поговорим об этом не сейчас. Не сегодня. Я прошу тебя лишь об этом. И у меня есть несколько дней на размышления.

– Ладно – произнесла она через несколько секунд, пускай и с долей обиды. – Хорошо. Я знаю, что ты, всё равно, расскажешь мне.

– Конечно, Анечка.

Лёгкое напряжение от разговора почти растворилось за ужином и окончательно исчезло в постели. Уже засыпая после близости, она тихонько засмеялась:

– Я согласна. Не сочти и ты меня сумасшедшей. Потому что я видела, что ты произнёс это спонтанно, сердцем.

– И, всё-таки, думала над ответом.

– Нет, Мишенька. Просто мы, женщины, на такие вопросы отвечаем всегда вовремя. Даже если они заданы некстати – улыбнулась она.


Где-то в Берлине, при тусклом свете ночной лампы, новый фанатик-идеолог Третьего Рейха строчил фашистские опусы. В СССР очередной врач или инженер тревожно засыпали, словно предчувствуя, что уже под утро превратятся во «вредителей» или «врагов народа». Да и в прозрачном воздухе осеннего Парижа растекался Непокой, как предвестник будущих страданий всей нации.

Но для детей эмигрантов, обломков прежнего крушения России, засыпающих в объятиях на окраине столицы Франции, это не имело никакого значения. Казалось, они даже дышат в такт, не нуждаясь в новых словах и благодатно освободившись до утра от всех превратностей времён.




Глава XII



– Что это такое?

Месье Жинол, уже завершая свой день в издательстве, поймал себя на ощущении, что близок к тому, чтобы прийти в бешенство. Подобные моменты в его жизни можно было пересчитать по пальцам. Литератор, мечтавший в молодости о признании Гюго, а после сорока – самый влиятельный парижский, а значит и французский издатель, происходил из аристократичного рода, унаследовав от отца манеры, воспитание и дипломатизм знати, а от мамы – врождённый такт, чуткость и благодатную мудрость в общении. Ум и интеллект оказались уже его собственным благоприобретением – в том числе, от наблюдений за жизнью и следствием собственного творчества побитого литераторством, но некогда юного французского идеалиста.

Ранее незнакомый молодой человек, лет 25-ти на вид, явился без записи, бесцеремонно миновал слегка испуганную секретаршу мадам Клотье и без стука вошёл в его кабинет. Жинол удивлённо вскинул брови.

– Добрый день, месье Жинол.

– Уже вечер – иронично ответил он, успокоив глазами заглянувшую в кабинет бледноватую мадам Клотье и безошибочно предчувствуя вариации одной и той же бесконечной темы.

– Это неважно. Позвольте представиться: Франческо Силенци, по отцу – итальянец, по маме – француз. Мне 22, образован, знаю три языка – итальянский, французский, разговорный английский; сейчас учу немецкий.

– Очень рад за вас, молодой человек. Но, при всём этом, не мешало бы поучиться хорошим манерам. Если не из старика Ларошфуко, то, хотя бы, в соответствии с этикетом нашего времени – холодновато-иронично произнёс Жинол.

– В том-то и дело, что весь этот этикет, в данном случае, ни к чему! – с энтузиазмом воскликнул юноша. – Мы лишь напрасно потеряем бесценное время. Выслушайте меня сейчас, только и всего!

Он бесцеремонно подвинул стул и присел напротив редактора.

– Так вот… Мой талант к прозе друзья подметили лет с 17-ти. Ум, наблюдательность, язык, диалоги. Способность захватить, я бы даже сказал, – схватить читателя и увести его за собой.

Жинол посмотрел на него с долей отеческого сострадания. Будь этот ребёнок (по его меркам) просто голодным и отчаявшимся непризнанным литератором, пустившимся ради банального куска хлеба в акт самовосхваления и дорисовки несуществующих достоинств, он бы напоил его чаем, утешил философиями и выписал чек из редакционного фонда – по крайней мере, чтобы юноша смог нормально питаться хоть какое-то время.

Но ничего подобного. Сей отпрыск сиял дорогим отглаженным костюмом, идеально выбритым лицом и самоуверенными глазами – пускай даже, наглость эта была отчасти напускной. Поэтому Жинол, не испытывая ни малейшего удовольствия от беседы, тем не менее, беззвучно потешался изнутри.

– Но книжный рынок завоюет тот, кто первым предугадает соль новой эпохи и напишет о ней! – с привычным для юности энтузиазмом, но комичной для неё же патетикой воскликнул Франческо и предсказуемо протянул объёмную рукопись.

Жинол, едва заметно, но усмехнулся.

– Молодой человек, вы позволите мне зажечь сигару в моём собственном кабинете? – не удержался он от иронии.

– Это означает продолжение нашей беседы, так что – бога ради! – на полном серьёзе ответил он.

Жинол бросил на него слегка насмешливый, но внимательный взгляд. Не сумасшедший ли сейчас сидит пред ним? Нет, не похоже. Скорее, привычный авантюрист, следующий извечному принципу о том, что девушку завоюет тот, кто первым ринется в атаку без всяких рефлексий.

– Что ж, я вас слушаю.

– Для начала, позвольте полюбопытствовать, месье. Вы читали Mein Kampf?

Жинол усмехнулся.

– Молодой человек, последнее, что я прочёл (точнее, перечитал) – роман-эпопея Ромена Роллана «Жан-Жак Кристоф». Если вам хоть о чём-то скажет это имя. Сборники политических листовок с приукрашенными фактами автобиографии националистов-антисемитов меня не интересуют.

Столь бесперспективный поворот беседы внешне не произвёл на юношу ни малейшего впечатления. Он комично понизил голос и произнёс:

– Я написал роман. Примерно, на 300 страниц. О нём.

– Что это? Что это такое? – уже слегка раздражённо спросил Жинол, полистав рукопись и сразу же обнаружив в ней известную фамилию со льстивым предисловием «от автора».

– Реальные факты биографии, упакованные в художественную прозу. Адольф Гитлер, лидер Новой Германии и нашей эпохи. Его путь и борьба за справедливость. А также, пунктиром, – мастерски прописанные портреты его сподвижников: Геббельс, Борман, Гимлер. И Муссолини, конечно. 

Жинол вконец утратил свою умную иронию. И поймал себя на мысли, что… В его сейфе близ стола лежал пистолет и набор патрон. Подарок ветерана Первой Мировой Анри Менуа – в знак признательности за издание документальных мемуаров, все расходы за которые взяли на себя редакция и месье Шантор. Сам Жинол, трудясь медбратом и не раз бывая на полях сражений в годы той войны, написал роскошное предисловие.

Сейчас ему захотелось достать оружие из сейфа, направить на самоуверенного нахала и произнести: Вон! Вон из моего кабинета, раз и навсегда!

Конечно, он сдержался. Затянулся сигарой непривычно глубоко, словно успокаивая себя. А потом подобрал слова:

– Молодой человек, раз уж вы такой энтузиаст своей рукописи и пророчите ей блестящее будущее, обратитесь в Марсель. В издательство Бенуа. Думаю, вы встретите в его лице куда большее понимание. Но между нами вопрос закрыт.

– Очень жаль, что вы – с вашей проницательностью и издательским опытом – не оценили перспектив рукописи – почти примирительно произнёс юноша с маской сожаления на лице. – Могу ли я, хотя бы на недельку, оставить у вас рукопись, а потом забрать её и отвезти в Марсель? – вкрадчиво спросил он с напускной интеллигентностью.

– Нет, и это совершенно бессмысленно – твёрдо прервал его манипуляции Жинол, слегка повысив голос. – Она будет пылиться здесь годами. Я по-деловому откровенен с вами, дабы вы не теряли своё время и, тем более, не занимали моё в конце рабочего дня. Всего доброго, молодой человек! – отрезал он и, к счастью, тем самым выпроводил нахала без дополнительных уговоров и препирательств.

Отпустив домой секретаршу («не волнуйтесь, я всё закрою сам!»), он ещё с полчаса просидел в кабинете. Зажёг новую сигару и откупорил хронически недопитую бутыль коньяка, плеснув в стопку грамм 50. Надо бы ответить старине Шантору в Бостон – подумал он – третий день уже собираюсь. Но… что ему написать? Что для издательства, в самом деле, наступают непростые дни, как он и предсказывал? Что цены в Париже растут с каждой новой неделей, и он всё чаще подмечает хмурые лица случайных прохожих? И что у него тоже зародилось предчувствие катастрофы, словно Европа ничему не научилась за 20 лет после окончания Первой Мировой? Ничего нового я ему не сообщу – понимал Жинол.

Чуть позже его мысли приняли иное направление. Интересно, как там поживает наш русский идеалист Лафрен? Всё не теряет надежд издать свою рукопись? Или оставил свои тщетные попытки?

Вспоминая «политические дебаты» с его главредом Дени, Жинол поймал себя на ощущении, что отчасти, но беспокоится за судьбу Мишеля. Надо бы повидаться при случае – решил он. И уже не ради разговора о литераторстве…




Глава XIII


– Аню, красавица, – привет!!! – услышала она знакомый голос. В свой выходной Анечка вышла в продуктовую лавку близ дома – пополнить провизию и сготовить что-нибудь на вечер к возвращению из редакции Лафрена. Где её и увидела мадам Жаке. Находясь не в одиночестве, а рядом с худощаво-галантным мужчиной, на вид французом лет сорока, в длинном светлом плаще. Подруги обнялись.

– Я телефонировала тебе на днях, но никого не застала дома. Познакомься: Кристоф, мой всегда верный спутник в парижских прогулках. А это – мадмуазель Савиньон. Для меня – просто Аню.

Мужчина элегантно кивнул и улыбнулся: «очень приятно, мадмуазель!». Анна лишь подумала: Тот? Или, уже другой? Милен как-то непривычно-кротко произнесла:

– Милый, ты не против, если мадмуазель Аню похитит меня по моему же желанию на часок-другой? Возвращайся домой, я скоро буду, хорошо? Шампанское и всё-всё-всё сегодня вечером – улыбнулась она.

– Хорошо, милая. Он на несколько секунд, но страстно приобнял её талию. И было видно, что доверяет ей полностью.

Минут 20 спустя они присели уже в квартире Анны. Идти с закупками в кафе было неудобно, и она пригласила её в гости. Разлила в бокалы чай и улыбнулась:

 – Ну, рассказывай. Как ты?

– Ой, да ничего нового, Аню! Когда у нас случились посиделки в последний раз? Месяц назад, не меньше. Даже не знаю, с чего начать…

– Кто он? – улыбнулась Анна.

– Ах, да, ты же его раньше никогда не видела. Мой верный любовник Кристоф. Слишком щедрый для юриста – произнесла она с долей привычного цинизма.

– Вы не расстались?

 Милен закурила. Помолчала несколько секунд. А потом произнесла:

– Аню, у тебя другой голос. Иной взгляд. И счастливые глаза. Я заметила сразу, едва ты обернулась ко мне в лавке и заговорила.

– Да, наверное. Тебе виднее. Не смейся, но мне повезло. Я… я скоро выхожу замуж. Но дело даже не в этом. У меня случилась Встреча…

Милен резко затушила сигаретку и пристально взглянула на подружку.

– Аню, ещё один такой Джо тебя добьёт окончательно, вне зависимости от замужества. Прости, я лишь беспокоюсь о тебе. Зная твою восприимчивость и способность домысливать от одиночества. Не обижайся…

– Нет – засмеялась Анна – это совсем иное, поверь. Я не хочу много рассказывать – просто, поверь моим глазам, если не веришь словам.

– Фраза из женского романа. Нет, определённо, я совсем тебя не узнаю.

– И поэтому, поверь тоже – улыбнулась Анна.

– Впрочем, я догадываюсь. Твой несостоявшийся русский писатель. Видимо, из породы меланхоличных мечтателей, вечно разобиженных на то, что Мир не оценил их таланты.

В ином душевном состоянии и в другой ситуации, сиди напротив не Милен, Анна бы крепко разобиделась. А сейчас – улыбнулась вновь:

– Быть может, он ещё состоится. Рядом со мной. И ты его совсем не знаешь, но судишь о нём – позволила она себе единственный лёгкий упрёк.

– Хорошо, прости. (Милен примирительно коснулась её руки). – Это твоя жизнь. А моя история, подозреваю, ещё банальнее. Даже не знаю, так ли это интересно…

– Конечно. Рассказывай!

– Мы расстались всего на неделю. После того предложения руки и сердца в ресторане. Он был убит горем, конечно. И… я сама его нашла и вернулась.

Анна чуть не пролила чай на скатерть.

– Теперь уже я не узнаю мадам Жаке – произнесла она с дружеской иронией.

– Сама не понимаю, как так вышло, подруга. Да и надо ли это понимать? Захотела и вернулась. Он ожил и расцвёл, конечно. Но, знаешь, и я – тоже… У нас были чудесные прогулки и встречи. Дни и ночи. Как и сейчас…

– Милен… Твой язык – и тот стал другим. Влюбилась?

– Не знаю, как это назвать, Аню. Нет, не Ромео и Джульетта, совершенно точно. Но… я вдруг поняла, что с ним мне по-настоящему хорошо, во всех смыслах. И мы доверяем друг другу. Я всегда, и раньше, была спокойна за него. А теперь и он уверен во мне, в плане верности. А это… какая-то взаимная защищённость, тепло, покой и уют. И само по себе обручальное кольцо уже неважно – есть оно, нет его. Мы сейчас живём вместе, а не просто встречаемся, как раньше. В общем, я даже не знаю, как тебе это объяснить…

Она вновь закурила, словно снимая стресс после невольной исповеди. Анна долила чаю. Потом тепло коснулась её руки.

– Я так рада за тебя. Потому что теперь – почти спокойна. Знаешь, при всём твоём уме, всегда боялась, что наткнёшься на какого-нибудь талантливого парижского альфонса, что промотает твоё состояние. А ты и сама не заметишь.

– Исключено – едва заметно усмехнулась Милен. – Я тоже теряю голову, но до определённого предела. Не как ты в своё время, прости.

– Я не обижаюсь. Ты права, если про Джо.

Она невольно взглянула на часы. Милен, конечно, поняла.

– Ждёшь его с работы? Ладно, я пойду.

– Нет, что ты. Не торопись. Знаешь, я так рада видеть тебя… совсем иной. Что у тебя всё наладилось. Телефонируй Кристофу, попроси ещё часок, если возможно.

Милен иронично улыбнулась.

– Хочешь познакомить меня с ним? Чтобы я потом составила резюме? Не боишься, подруга?

Анна от души рассмеялась.

– Вот, теперь я узнала прежнюю мадам Жаке, циничную и остроумную. Мишель вернётся через часок. Телефонируй домой и помоги мне сготовить ужин. Потом посидим и немного выпьем вина за твою новую жизнь…



***



Услышав шум замка, Анна подошла к двери. Мишель привычно обнял её с порога, но она тихонько приложила палец к губам. Он понял.

– Миша, это мадам Милен Жаке. Я вскользь, но упоминала о ней в наш первый вечер в кафе. Моя лучшая, да и единственная настоящая подруга на всю Францию – пошутила она.

Лафрен поздоровался. Вкусам Анечки он доверял с первого дня знакомства и уважал её считанных друзей. А главное, он с облегчением понял, что неизбежный разговор о Германии сегодня точно откладывается. Улыбнулся и произнёс на прекрасном французском:

– Что бы там ни рассказывала обо мне Аню, она привычно преувеличила все мои мнимые достоинства. Как, впрочем, и мои недостатки, мадам Жаке.

Милен определённо понравился этот русский. Он вовсе не напоминал самовлюблённого диванного писаку с обострённым чувством личной значимости. И при всём этом, свободно общаясь, ни разу не глянул на неё «с мужским смыслом». Подобные вещи мадам Жаке чуяла безошибочно. Как и долю неизбежной обременительности своего вечернего присутствия, несмотря на сложившуюся беседу, дружеский ужин и прекрасное вино.

– Мишель, Аню, мне пора – произнесла она неполный час спустя после начала трапезы. Спасибо за гостеприимство. Вы оба – чудесные, и оба так не похожи на сегодняшнюю Францию – улыбнулась она.

– Я провожу тебя, Милен – откликнулась Анна. – Миша, не беспокойся, это совсем ненадолго.

– Хорошо – кивнул он.

Подруги вышли на свежий ноябрьский воздух и слегка поёжились от поздней осени.

– Не переживай – улыбнулась Милен, – ты же знаешь, мне здесь рядом. Ещё не так уж поздно, и я спокойно дойду до дома.

Она закурила.

–  Аню… ты была права. Тебе, в самом деле, повезло. Один шанс из тысячи, я так думаю – и произношу это не из симпатий и нашей дружбы. Теперь я тебя понимаю. Береги его. И ещё больше – себя, ради него. Берегите друг друга. Вот и всё, что я хотела тебе сказать. Ты ведь ради этого вышла попрощаться?

– Да нет, я и так знаю всё это, как и догадывалась, что мне произнесёшь сейчас ты. Просто, хотела тебя обнять и порадоваться, что всё так складывается… у нас. Ты телефонируй мне, хорошо? И пригласи Кристофа. Как-нибудь, посидим вместе, вчетвером – в кафе, или у меня.

Они обнялись, и вскоре Анна вернулась домой, пока Милен отсчитывала последние шаги до своего жилища…



***


Кристоф Пети, 42-х летний юрист и парижанин от рождения, оказался её последней и самой счастливой любовью. На Рождество, 25 декабря 1938 года, они обвенчались. А когда Париж без единого выстрела пал под сапогом немецких оккупантов, он мигом переправил жену и сына к родственникам, в деревушку Эттьен под Осером, где было намного безопаснее, нежели в столице. Оттуда они (со временем) перебрались уже до конца войны в Швейцарию. Сам Кристоф, изобразив из себя лояльного коллаборациониста, продолжил работу юристом, тайно помогая движению Французского Сопротивления. Он писал ей почти ежедневно и при первой возможности наведывался в деревню, выручая деньгами и продуктами.

В мае 1942 года Гестапо накрыло активистов Сопротивления на конспиративной квартире в пригороде Парижа. Зная о зверствах немцев в ходе пыток, Кристоф, невзирая на отсутствие должных навыков солдата, предпочёл отстреливаться и погиб в неравном бою.

До конца своих дней мадам Пети хранила трогательную память о муже. Для Милен, некогда легкомысленной парижской аристократки и роковой красавицы, это стало почти единственным смыслом жизни, как и их сын, рождённый в последний месяц перед началом Второй Мировой. Она исправно посещала могилу мужа на аллее героев Сопротивления кладбища Сен-Женевьев-де-Буа и часто рассказывала о нём юному Кристофу, названному в честь отца.

После 50-ти Милен Пети посвятила себя благотворительности, хотя сама вовсе не жаловала это слово. Её фонд регулярно оплачивал исследования о неизвестных героях Второй Мировой, погибших в Европе и во Франции. До последних дней жизни мадам Пети вынашивала мечту открыть музей памяти героев Сопротивления в Париже, но не успела.

Она ушла на Рождество 1970 года во сне и без особых мучений.  Кристоф, прощаясь с мамой, в тот же вечер рассматривал её немногочисленные и заметно пожелтевшие фотокарточки 30-х годов, читая на обороте даты и подписи её аккуратным почерком: мадам Жаке в Cafe de Paris… парижская модница в новой шляпке… у кафе с Кристофом… прогулка по Елисейским полям… венчание с Кристофом…

И обнаружил ещё одну, которую мама никогда не показывала ранее. На ней симпатичные женщины в белых платьицах, на вид чуть за 30, сидели и улыбались за столиком в кафе. Кристоф даже не сразу узнал маму, но её умные глаза и губы с ироничной улыбкой, сохранившиеся и к старости, заставили его вздрогнуть. Он прочёл надпись на обороте:

Моя любимая Аню. Париж, сентябрь 1938 года. Пускай у тебя всё будет хорошо…


(продолжение следует)