Б. Глава вторая. Главка 8

     Борис рассеянно листал историю болезни, силясь разобрать свои собственные записи. Это было не так-то легко. С годами почерк у него начал портиться, и он не вполне понимал почему. Вроде и руки не дрожат (руки хирурга, куда уж там), и на зрение грех жаловаться. Но написанное им всё упорнее начинало напоминать каракули врачей из анекдотов. Следует, пожалуй, последить за собой, решил он.
     – Простите, доктор, – услышал он робкий голос пациента. – Вы правда считаете, что мне не о чем беспокоиться?
     Борис поднял глаза от записей и некоторое время разглядывал его, как бы примериваясь. На самом деле он почти не слышал вопрос и смотрел не на пациента, а сквозь него. Пауза затянулась чуть больше того, что позволяли приличия. Пациент кашлянул. 
     – Доктор? – переспросил он.
     Борис чуть заметно вздрогнул, и сфокусировал на нём взгляд.
     – Ах, да, да, конечно, – голос был слабым, непослушным. – Разумеется, вам не о чем беспокоиться. Это просто… скопление жировых клеток. Оно может со временем увеличиться и начать причинять неудобства… В таком случае приходите ко мне, и мы его удалим. Но пока можете не думать о нём.
     – Хорошо, доктор, спасибо, – пациент шумно выдохнул. – Вы меня очень сильно обрадовали, думаю, вам стоит принять от меня… в качестве благодарности, – он порылся в сумке и вынул оттуда бутылку коньяка.
     – Нет-нет, что вы, – запротестовал Борис. – Это совершенно лишнее.
     – Но я бы хотел…
     – Нет, нет и нет! Мои услуги и так обходятся вам недёшево, и в дополнительных расходах нет никакого смысла. Вы мне благодарны – этого мне вполне достаточно. А коньяк лучше выпейте сами, вам по-прежнему можно.
     Когда дверь за пациентом закрылась, укороченный день закончился, однако Борис не спешил подниматься из кресла. Рассеянно перекладывал он различные рекомендации, рецепты и каталоги из одной папки в другую, задумчиво посматривал в окно и думал, думал. Мысли, наконец, начинали принимать определённую форму, обозначались, словно олово, попавшее в холодную воду. Он уже не боялся вспоминать. Теперь уже не боялся.
     Воспоминания эти всегда начинались с того тёплого воскресного октябрьского утра, когда он понял, что всё пошло не так. Странно, конечно, что именно тот день так отпечатался в его сознании, потому как были и более счастливые, и более светлые дни. Но память избирательна, и, вопреки утверждению психологов, далеко не всегда сохраняет только хорошее. Итак, то самое октябрьское утро в городском парке, и он сам… сколько же ему тогда было? Двадцать? или всё-таки двадцать один? Забавно, что он не может этого вспомнить. Но в любом случае, он был молод, очень молод, и очень наивен. Хотя в наивности имеются свои положительные стороны – она делает мир красивее и ярче, чем он есть на самом деле. Борис вдруг снова ощутил то восхищение перед красотой природы, владевшее им тогда. Солнце светило щедро, с запасом, не ведая, видимо, что уже наступила осень; деревья, ещё величаво жёлтые и красные, тихо шумели, колышимые лёгким ветерком; воробьи весело скакали вокруг его скамейки и, выворачивая голову под немыслимыми для человека углами, зорко осматривали его чёрными точками-глазами. Воздух был напитан запахом сырой листвы. В дальнем конце парка что-то жгли в больших жестяных баках, и прозрачный беловатый дым быстрыми завитками поднимался к небу. Да, чудесный стоял день, прекрасный день для любви. И именно в этот день она не пришла.
     Её лицо стояло сейчас перед ним как живое, вплоть до малейшей чёрточки ясное, как будто и не было этих двадцати пяти лет. Да и можно ли было забыть его? Светлые волосы, глубокие синие глаза, лёгкая россыпь веснушек на щеках. Она была удивительно, сусально красива, словно сошла с картин художников эпохи Возрождения. Но красота эта не казалась искусственной или холодной; жизнь била ключом в этой маленькой, весёлой девочке, которую он в первый раз увидел на городском балу в честь выпускников школ. В глаза он всегда называл её Евгенией – полным именем, которое нравилось ему своей звучностью и благородством, но про себя ласково и нежно произносил “Женечка”, и три этих слога отдавались сладкой истомой где-то глубоко внутри его существа.
     Она и правда была прекрасна. Люди на улице всегда оборачивались ей вслед, и он гордился, хотя немного ревновал. У них сложились лёгкие, почти дружеские отношения, не омрачённые серьёзными ссорами или расставаниями, но скреплённые, сильным и, как ему казалось, исключительно взаимным чувством. Однако воскресный октябрьский день, так хорошо ему запомнившийся, перевернул всё вверх дном.
     Женечка не пришла. Он помнил, как в волнении расхаживал по аллее, не в силах сидеть на одном месте, как, прождав три часа, бежал со всех ног домой, холодея при мысли, что с ней случилось несчастье. Но когда он набрал заветный номер, вежливый холодный голос матери Женечки сообщил ему, что её дочь просит у него прощения за то, что не смогла сегодня прийти по “независящим от неё причинам”. Борис прекрасно помнил, как стоял, огорошенный, с телефонной трубкой в руке, из которой раздавались мерные унылые гудки, и недоумённо рассматривал себя в настенное зеркало. Он уже тогда понял, понял шестым чувством, что всему наступил конец. Однако понять вовсе не означало принять, и уж тем более это было невозможно в двадцать лет.
     Да, у него был взрывной характер тогда, гормоны играли, голова кружилась. Борис прекрасно помнил, как они, наконец, встретились, и как он бушевал, требуя от неё объяснений, а Женечка лишь стояла молча, опустив голову, и слушала, слушала, слушала… И ничего не сказала. Просто – “Нам лучше пока прекратить общение”. Да, вот так вот официально – прекратить общение. Он недоумевал или делал вид, что недоумевает, хоть уже начал догадываться, в чём дело. О, эти ужасные несколько недель! Борис прикрыл глаза и глубоко откинулся в кресле, которое заскрипело и прогнулось под тяжестью его тела. Он тогда совершенно потерял себя, своё чистое, непорочное восприятие мира. До того казалось невозможным представить, что самое близкое в мире существо способно поступить с ним нечестно. Да что там нечестно – попросту предать его! А в предательстве через эти несколько недель он уже не сомневался. Женечка встретила другого – и предпочла этого другого. Всё произошло настолько неожиданно и быстро, он оказался совершенно не готов к подобным переменам.
     Потом… что же было потом? Последовательность событий несколько поистёрлась за долгие годы, хотя отдельные сцены вставали перед ним как живые. Он стал следить за ней – да, опустился до пошлой безвкусной слежки, и довольно быстро получил то, что сам называл “доказательствами”. Он увидел их вместе, возвращавшимися из театра. Помнится, он застыл посреди улицы, как будто поражённый молнией, а затем поспешил скрыться в подворотне, дабы не быть ими замеченным. Пошёл за ними следом, и шёл до самого конца. Тот самый человек проводил её до дому. Они шли рука об руку, и были, насколько можно судить, очень довольны увиденным спектаклем. Женечка весело смеялась, и смех этот тысячами острых игл ранил сердце Бориса. Потом они распрощались, и тот самый человек развернулся и пошёл ему навстречу. В тот момент, когда они поравнялись, Борис посмотрел прямо на него, испепеляющим, как ему самому казалось, взглядом. Но взгляд этот не оказал на того самого человека ни малейшего впечатления. Он скользнул глазами по Борису, как скользнул бы по пробегавшей мимо кошке или кусту сирени, и прошёл мимо, ничего не заметив. Оскорбительнее всего, оскорбительнее предательства Женечки и того унижения, которое он испытывал, был именно этот равнодушный скользящий взгляд.
     Но лицо он запомнил в тот миг навсегда. Худое, угловатое лицо с сильно выпиравшими скулами. Ненавистное безразличное лицо, которое впечаталось в его память, будто выжженное калёным железом. Невероятным казалось, что она променяла его на это лицо, на того самого человека. Он отказывался в такое поверить.
     Их решающее объяснение произошло в декабре, в канун Нового года. Он уже не бушевал, не кричал, потому что как-то сумел смириться, и если не простить, то, по крайней мере, отпустить. Однако ему необходимо было понять – почему? Почему она выбрала того самого человека? Что в нём было особенного, чего не мог дать Борис? Женечка не смогла толком ответить на эти вопросы, да и не хотела, конечно, отвечать. Она говорила о том, что жизнь – очень запутанная штука, и она сама бы никогда не подумала до последнего времени, будто их расставание возможно. Но в том самом человеке была, как она выразилась, затаённая сила, которая совершенно её очаровала. Сила… если бы она знала, о чём говорила!
     Борис медленно, с осторожностью поднялся с места, разминая затёкшие и вновь занывшие ноги. Странно, что ни разу в их разговорах не было упомянуто имя этого человека. Хотя почему странно? Ему это имя вовсе не хотелось знать, и Женечка, обладавшая природным, не привитым чувством такта, избегала его упоминать. Зато Борису стало известно другое, правда, не от неё самой, а от нашептавших на ухо товарищей: тот самый человек оказался не простым человеком, он был сыном секретаря райкома. Борис был поражён. Неужели она сделала свой выбор, основываясь на этом? Мирская власть и те несомненные преимущества, которые она давала? Женечка, его Евгения, всегда казалась бесконечно далёкой от столь приземлённых взглядов. Или это просто совпадение, что “затаённая сила” шла в комплекте с папой-секретарём какого-то там райкома? Кто поймёт извилистые пути, которыми идёт женская мысль? И кто измерит глубину верности и предательства, на которые способно её сердце?
     Прошло немало времени, три или четыре месяца. Они больше не встречались, они как бы умерли друг для друга. Он отказался от слежки за ней и пытался зажить новой, отрезанной от неё жизнью. Это было нелегко, очень нелегко. Вскоре до него дошли слухи, что она вышла замуж за того самого человека. Борис воспринял эту новость на удивление спокойно. Или просто он сам хотел убедить себя, что был спокоен? Затем началась ординатура, и он с головой погрузился в учёбу и работу. Хотя на фамилии в то время обращали уже меньше внимания, пробиться наверх с его паспортными данными оказалось непросто. Что же до Женечки… Периодически до него доходили о ней некоторым отрывочные сведения – даже, пожалуй, слишком отрывочные, учитывая, что они жили в одном городе и имели общих друзей. Она переехала в другой район, в отдельную квартиру, и жила в известном достатке. Была ли она счастлива? Мнения тех, кто кое-что о ней знал, в этом вопросе разнились. С одной стороны, муж окружал её заботой и вниманием – в своём роде, конечно. Но с другой… не создавалось впечатления, что брак был заключён по любви. Конечно, чужая душа потёмки, и понять отношения двоих нельзя со стороны, но люди упорно говорили о том, что мира между супругами нет.
     А затем у неё родился ребёнок, сын. Борис был рад за неё, насколько вообще возможно радоваться в такой ситуации. Всё-таки она всегда мечтала иметь детей, много детей. Однако счастье оказалось недолгим, младенец не прожил и месяца. Это, по-видимому, стало началом конца. Тот самый человек, если верить разговорам, охладел к Женечке. Ещё около двух лет просуществовал их брак, лишённый твёрдых опор, а затем они развелись. Развод был тяжёлым, семья мужа горой стояла за него, а Женечке не на кого было опереться. Вскоре после расставания она уехала из города, уехала на север. Если бы в то время Борис знал о случившемся! Если бы он только знал… Но в то время его направили на практику в другой город, почти за тысячу километров: фамилия дала-таки о себе знать, и ему не удалось остаться рядом с домом. Когда вести о разводе Женечки дошли до него, было уже слишком поздно. Через шесть месяцев после своего отъезда она заболела двусторонним воспалением лёгких и очень быстро сгорела. Ей было… – здесь Борис закрыл глаза, ощутив, как к горлу подступил тяжёлый ком – ей было всего двадцать два. Жизнь её прервалась в самом начале пути, и прервалась по вине того самого человека...
     Даже сейчас ему было невыносимо вспоминать, что он испытал, когда узнал о её смерти. Любовь не ушла, несмотря на время и расстояние, и боль казалась такой чудовищной, такой невыносимой, что едва не останавливалось сердце. О, как он ненавидел того самого человека (собственно, именно тогда он начал так его про себя называть)! Как клялся, что положит всю свою жизнь ради отмщения Женечки! Длилось это, впрочем, недолго, боль притупилась, превратилась в хроническую. Да и вряд ли он чем-то мог повредить сыну секретаря райкома, по-настоящему повредить. Как рассказывали потом, он сам воспринял известие о смерти бывшей жены с редкостным равнодушием. Через год или около того женился снова. Ну какая, скажите на милость, могла быть месть в отношении такого человека? Его можно убить, но его не заставишь страдать. И поэтому постепенно Борис отказался от такой мысли.
Потом было многое, в его жизни появилась Анна, они обручились, поженились, родили детей. Однако воспоминания о тех страшных днях юности, когда рухнула вся его жизнь, никогда не покидали Бориса. Огонь утих, угли подёрнулись пеплом, но внутри они были горячими, и в любой момент могли воспламениться. Такой момент наступил сейчас.
     Борис вернулся к столу, вынул из стопки историю болезни. И снова, в который уже раз, медленно, по слогам прочитал: “Николай Николаевич Петров”. Тот самый человек.