Сломанные игрушки века 2

Николай Ангарцев (nestrannik85@yandex.ru)
               
                СЛОМАННЫЕ ИГРУШКИ ВЕКА (2)
               
                возрастные ограничения: 18+
               
                …The Sun was always shinin’ — we just lived for fun
                Sometimes it seems like lately — I just don’t know
                The Rest of my life’s just a show.
                /Солнце светило всегда, — и мы жили ради веселья,
                Порой мне кажется, это было вот только — и я даже теряюсь, 
                А остаток моей жизни — всего лишь спектакль (англ., пер. авт.)/.
                QUEEN (любимая группа Бабая) , песня “These Are The Days Of Our Lives”


            
                Думаю, трезвость порой бывает писательству не помеха.               
                Я невольно остановился у Владяновой двери: мне, чисто выбритому, в отглаженной рубахе и в тон ей брюках — этаким летним ансамблем; импозантно подсушенному страстями и блудом (я вновь эффектно расставался с прежней, от которой вроде бы ушёл и пылко встречался с той, кого в глаза до этого не видел, — к осени всё предсказуемо закончилось приступом язвы), с лицом, отмеченным остаточно нездешним загаром (недавно вернулся из глубоко Средней Азии), было немного совестно за своё уединённо-мещанское благополучие, к коему за прошедшие два месяца, я внезапно оказался очень даже расположен, — или, заимствуя из лексикона людей сведущих, — распробовал консюмеризм на вкус.
                Дверь, на которой яично-жёлтой плёнкой с белым кантом и шрифтом, умело стилизованным под сигаретный CAMEL, было выклеено слово СЕМЬ, оказалась незапертой и сверх того, чуть приоткрытой. Столь броское обозначение порядкового номера квартиры, свидетельствовало о проживании в ней несомненно творческой личности, а отомкнутый замок на входе, означал традиционную для творческих натур кризисную пору, т. е., сомневаться не приходилось — Бабай опять забухал. К слову сказать, эффектная замена традиционных для славян арабских цифр, на заметную даже издали кириллицу желткового цвета, вызвала к жизни некого подъездного маньяка — с гнидным усердием неведомый гадёныш всякий раз соскрёбывал заново наклеенные буквы. И происходило это, насколько помню, раза четыре, не меньше, — тяга к прекрасному на глазах умирала в соотечественниках, так и не развившись в нечто осмысленное. Бабай, изобретательно матерясь в миноре, в очередной раз вырезал и клеил злосчастные буквы, грозясь при этом «пидорёнку гнойному», ежели посчастливиться отловить, «грабки вырвать под самый корень» и, после недолгого раздумья, «в жопу, сучёнышу, вставить».  Вспоминая, как пару лет назад он в кабаке без страха попёр на бывшего крупнее него раза в два, рязанского боксёра, я не сомневался — «вставит» безотлагательно, — если поймает.
                Подавив кокетливый вздох человека, из списка возможных пороков оставившего себе лишь сигареты и размашистый секс (в смысле размахивания членом при всяком удобном случае), я толкнул дверь и шагнул во внутрь. Бабай привычным способом переживал тотальную интоксикацию, лёжа на диване, коконом завернувшись в любимый, с поясом и накладными карманами, банный халат. Стиснутые, чтобы не бренчать похмельной морзянкой, зубы, придавали хорошо знакомой физиономии моего друга, пугающе-басмаческий вид. Но вот рядом… а рядом, оседлав кухонный табурет, потому что обычных стульев у Бабая не водилось, расположился, склонившись в подвижнической позе Девы Dolorosa над замершим на распутье между мирами, субтильным телом, его сосед сверху — наркоман Серёга. И был это не какой-то там «босяк-укурок», а ухоженный, не без лоска выглядевший, типичный представитель местной «внутривенной» аристократии, — с пугающим стажем и озадачивающим послужным списком. В руках у Серёги наблюдалась пластиковая бутыль молока в 1л., нежно поглаживая которую, он демонстрировал скорбно сморщившемуся Бабаю. И при этом, с размеренностью засыпающего метронома, Серж произносил следующее:
                — Ва-а-ди-ик (именно так, словно изношенная лентопротяжка на катушечном магнитофоне немного, но раздражающе заметно на слух, подтягивала, притормаживая, ленту), слу-у-ушай: завязывай с бухлом, брат (темп речи ничуть не изменился, просто я полагаю, нет нужды упражняться в стенографии)! Это беда, Вадян (далее с нажимом), бухло — беда! Вот молоко, Вадян — пей лучше его, отвечаю — лучше будет! Реально во внутрях зашевелится, без понтов… я с отходняка только молоко пью — и видишь — ништяком всё, брат (Серёга действительно выглядел очень неплохо для патриарха героинового хобби — при любой погоде ходил в стильной замшевой куртке, в зеркально начищенных ботинках и признавал только классические, чёрные брюки — бл..ь, у меня даже на «парадке» таких стрелок не водилось!)! Я вот с кем начинал на поля за маком ездить — почти все в жмуры записались, — а я ничё, пока нормуль!
                По убеждённости изложения Серёга шёл вровень с адептами «Гербалайфа» и Свидетелями Иеговы, а мне незамедлительно припомнился случай с ним, происшедший в этой же квартире примерно год назад. В тот вечер я заскочил ко вдохновенно трезвому Бабаю, увлечённо сочинявшему очередную пылкую вещицу, посвящённую модельной внешности продавщице круглосуточного киоска, с которой он, видимо под утро, всё-таки переспал, — но не успев выкурить по неспешной сигарете, мы стали свидетелями процедуры «вмазывания», так сказать, вживую. Сломав стереотипы явлением «нежданным гостем» на порог к татарину, и получив от того великодушное согласие на просьбу «ужалиться, а то дома полные вилы», Серёга велеречиво, с долгими паузами — т.е. нескончаемо, благодарил Бабая за гостеприимство, неторопливо распаковывая замшевый чехольчик со шприцом и «запаской»: «Во, пацаны на «крытке» (городской тюрьме) сточали мне на днюху — я ведь малёха авторитет имею…» — меланхолично пояснил он происхождение изящно сшитого кожушка. Я же слышал от дворовых акынов, как некоторое время он сидел под следствием по подозрению в убийстве. Оно даже наделало на районе немного шума: удручённые вялым, некачественным «приходом», местные торчки, столь же вяло вознегодовав, порешили одного жадного сверх меры барыгу, бодяжевшего зелье анальгином совершенно «без берегов», — и, говорят, сделали это с такой жестокостью, что на лице убиенного без труда угадывалось выражение крайней изумлённости. Сержа, вроде бы замеченного позднею порой в краях, где обнаружили тело, расторопно повязали. Но предъявить ему у ментов более оказалось нечего, и стоически перенеся допросы со «слоником», равно как и жуткую ломку, не сказав лишнего, он был с сожалением отпущен.
                Серёга достал ампулу:
                — Парни, без напряга — если задвигаться начну, в «скорую» накрутите, добро? Надпись, сука, стёрлась (районные шакалы, видно «обнесли» по наводке квартиру блокадников-ветеранов, имевших стародавние запасы рецептурных излишеств), но барыга божится, тема верная, — но х.й его знает! Я раз тоже по ломоте "слепую" ампулу надыбал, — хоть и ломает, но децл очкую — мало ли чё? Думаю — а х.ля? Пойду к поликлинике (она действительно располагалась недалече) и вмажусь прям на ступеньках, — если чё, не бросят людишки в белых халатах, откачают… Короче, распаковался я у входа и вмазался — б.я, так потащило! — барыга не стуфтил, накрыло достойно… человечки ходят, через меня перешагивают, а мне, пацаны, вот до того по х.ю — не описать! —  Серёга мечтательно прикрыл глаза, в деталях вспоминая тот солнечный эпизод своей биографии, — сейчас та же беда, не знаю, чё за отрава…
                Далее, с самурайским спокойствием, легко и даже изящно введя в вену иголку, он едва даванул на поршень — в колбу испуганно метнулась кровь, словно организм умолял: «Хватит, не надо!» — смотрелось, что и говорить, страшновато, но завораживающе, будто древний, реанимированный мрачной сектой, языческий ритуал, — не хватало только музыкальным фоном дребезжащего «сёрфа» от каких-нибудь SURFARIS или старины DICK’а DALE’а из «Криминального чтива». Введя дозу полностью, Серж с минуту внимательно и напряжённо, как главный конструктор при запуске ракеты, прислушивался к реакции своего тела, сканируя ощущения — вдруг расплылся в блаженной улыбке: «А ништяк, парни, ништя-я-як…» — ближайшие минут пять он потухшим фитилём сгибался к столу, за которым расположился, но по неведомой причине замер в паре сантиметров от него, окончательно «утухнув», —  в течении последующего часа его с нами не было — да и был ли он вообще?  По прошествии означенных 60 минут, Серж вполне себе бодрячком заглянул в комнату — мы с Бабаем как раз с лёгкой завистью наблюдали на видео похождения неутомимого ROCCO SIFFREDI…
                — Эта, Вадян, от души… Оба, вот он ей приладил! — распрощался тогда Серёга, а нынче, судя по проповедническому задору, он уже «втёрся». Его красноречие имело тот особенный, присущий нарикам пафосный характер, проявляющийся в момент вдохновенного «прихода», когда их прёт безостановочно, и каждый из них ощущает себя если не мессией, но, самое малое, носителем охренительно  сокровенных знаний. Ко всему, возросла и назидательность произносимого:
                — Вадян, послушай — б.я буду, это не гонево! Давай, подлечись молочком! — Бабай в этот момент зримо содрогнулся от кощунственного использования, полного скрытого благородства, термина «подлечись». Здесь Серёга, наконец, заметил и меня: — Опа, брателло! А я, вишь, Вадяна лечу, как с бухлом завязать! — заслышав имя надежды, Бабай, судорожно запрокинув голову, оскалился в мою сторону. Я сибаритским образом кивнул:
                — Тебе, Вадик, тоже привет!
               После краткой паузы Серж взялся проповедовать снова, а я сподобился перекурить, присев на прихваченный с кухни табурет, чтобы заодно и послушать. Но очень скоро вязкая, как битум, с множеством повторений, речёвка о пользе молока меня утомила, — к тому же, я окончательно определился, где сегодня заночую.  Я резко поднялся: — Чего-нибудь нужно, Серый, может, мне остаться? 
                — Нее, брателло, я его не брошу (чёрт, я даже ничуть в том не сомневался, раз он пообещал), токо это, не в напряг, похавать придумай, а? 
                Я споро сварил картошки в мундире, подумав, почистил и обжарил её с кусками возможно «докторской» колбасы, давно позабытой в холодильнике — чтоб не пропала. Даже из остатков хлеба сварганил им гренки. Серж расчувствовался чуть ли не до слёз и засобирался было напоить молоком и меня, но я отказавшись, откланялся. Закрывая за собой дверь, слышал, как подкрепившийся Серёга («Б.я, кентуха твой, Вадян, ништяковскую жарёху замакарил!»), увлечённо что-то втолковывал Бабаю — то ли о пользе бега трусцой, то ли о достоинствах орального секса, — а тот смирно лежал и покладисто мычал, изредка, через силу кивая, — надеясь, что Серёга забьёт на излишнее подвижничество и всё же сбегает за «стекляшкой». А я — я ушёл: мне становилось скучно в однокомнатной, с копиями Дали и Валеджио на стенах, DIO и MERCURY в динамиках, юдоли классического провинциального «white trash», принадлежностью к которому я долгое время силился отличаться — но гниленькое, конформистское интеллигентство взяло-таки верх. Мне казалось тогда, я «выплывал»: зачем-то снова поступил в университет, правда, на заочный, подсуетился с нормальной работой, обустроил «гнёздышко» для молодой жены, — наивно пытаясь обмануть себя, и тот путь, который давным-давно уже меня выбрал… 
                Много позже, услыхав название фильма: «Все умрут, а я останусь», — напыщенное и помпезное, как и почти всё в «глазированные» нулевые, я сразу спроецировал его на себя: словно могильщик, заснувший на кладбище от усталости или по пьяни, — проснулся, а вокруг безмолвие да кресты. Действительно, все они, торопливо и во многом нелепо, к тому времени покинули меня: Бабай, Старый, Борода, — а для чего, спрашивается, остался я? Получить диплом «заушного» юриста, зачем-то чудом выжить после 4-х суток реанимации, развестись и снова жениться, — ну, а в промежутках меж этим, отчётливо старея, для успокоения, при приглушённом свете, слушать обрыдлых DEEP PURPLE, с их не тускнеющими с годами “Pictures Of Home”/ «Видами дома» (англ.)/?
                А тем далёким сентябрём 98-го я только вернулся из азиатского рандеву, полный отважных впечатлений и заработав бесценный опыт выживания на чужбине. Месяцем ранее, вся страна с утробным, как по сливным трубам, воем, ухнулась в глубоководный финансовый кризис — дальнейшее показало, отнюдь не последний. Ну, а Бабай — он довольно улыбался, записав новую песню; для «поддержки штанов» ваял новомодным аэрографом дамочек с мускулистыми животами, сидевших верхом на чудных рыбинах; роковой красочности фруктовой нарезкой (клубника, киви, малина) и копеечным «Степным ароматом», идентичным по цвету MARTINI и в бутылке из-под него же подаваемым, встречал длинноногих, зачастую на голову выше него, красавиц — чем, блин, он их брал? — до сих пор не понимаю! А на второй срок Бориски-алкаша, на засаду с долларами, коих у него отродясь не водилось, на Монику и Билла, на полное временами е..натство вокруг — на всё и всех, он клал свой, по мусульманским канонам, обрезанный. Зато, когда строила его неказистая, самопальная электрогитарка, и запевая, он попадал с ней в терцию, Бабай был по-настоящему счастлив…
                И закрывая дверь, я знал всё это, знал и завидовал ему, умевшему жить просто, ясно и с таким, б…ь, вкусом, находя прелесть существования в удивительно тривиальных вещах, что я до сих пор чувствую себя обделённым — словно на пиру, меня единственного, обнесли главным блюдом. Только, притворяя дверь, не знал одного: тогда, в удивительно сердечно-тёплом, сентябре 98-го, жизни моему другу оставалось чуть более 10-ти месяцев, а мне — долгие, никчемные годы…
                Пару лет назад я решил восполнить пробел (каюсь!) в знании текстов братьев Стругацких, замахнувшись на собрание их сочинений. Но, осилив половину (каюсь вновь!), понял, что стать их фэном мне не суждено. Однако, я всё-таки отыскал для себя главную у них строчку, прочитав которую, вздрогнул и опешил: они-то откуда про это узнали? 
                «Сказали мне, что эта дорога меня приведёт к океану смерти, и я с полпути повернул назад. С тех пор всё тянутся передо мною кривые, глухие, окольные тропы…» /А. и Б. Стругацкие «День затмения»/.    
                Или, как там у ТЁМНО-ЛИЛОВЫХ:
                «…My body is shaking anticipating|The call of black footed crow|I’m alone here| With emptiness, eagles and snow…»
                /Дрожит моё тело — ворон чёрный его зовёт. Я один в безмолвии снежном — лишь орлов надо мною полёт (англ., пер, авт.)/ DEEP PURPLE, песня “Pictures of Home”.