Э. Хемингуэй. Перейти картину вброд

                (О стилевых особенностях рассказов Хемингуэя)

   …Времени на культурное чтение не хватало. С работы я приходил  уставшим и после  ужина  уже клевал носом. Книги  таскались за мной  по теплушкам, тряслись в бардачке самосвала, замасливались в шкафу деревообрабатывающего завода… Но я не менял их  на новые экземпляры. 
        Томик  Хемингуэя был куплен давно.  Потертая обложка с белыми узкими полосками, - то ли дороги, то ли контуры волн…Избранные произведения,  издание 1959 года. Зато в отличных переводах   М. Лорие,  В. Топер,  О. Холмской,  Н. Дарузес… И со вступительной статьей Ивана Кашкина.  Сейчас страницы этой  книги желты, на них разводы от  потопов и четырех квартирных переездов…
       Хемингуэй  был  очень популярен, – бородатый, в грубом вязаном свитере, - мужчина – боец, романтик и путешественник. Спортсмен, охотник – рыбак.  Но ценил я его вовсе не за трофеи, выпивки и дружбу с матадорами. 
       Мне нравилась его литературная манера, -  особая скупая выразительность, мужественность, может быть,  напускная. В книге был и сборник рассказов «В наше время».  Там были замечательные пейзажи. Лишь позже я встретил у Хемингуэя фразу:  «Живопись Сезанна учила меня тому, что одних настоящих простых фраз мало, чтобы придать рассказу ту объемность и глубину, которой я пытаюсь достичь. Я учился у него многому, но не смог бы внятно объяснить, чему именно».
      Хемингуэй вспоминал годы, когда он вырабатывал свой стиль. «С тех пор, как я изменил  манеру письма и начал избавляться от приглаживания и пробовал создавать, вместо того, чтобы описывать, писать стало радостно. Но это было отчаянно трудно».
      Не описывать, а изображать! Об этом писал и Горький: «Надобно  изображать, действовать образом на воображение читателя. Описание не есть изображение. Мысль, впечатление должно претворять в образ. Находите слова, чтобы читатель видел, осязал. Добивайтесь, чтобы ваши образы вставали как живые, дышали, действовали».
      Вспоминаю и Гете: «Поэт призван изображать. Наш дух сообщает описаниям такую жизненность, что начинает казаться, будто все здесь видишь воочию».
      
      Действительно, художник стремится к представлению нам не банальной копии жизни. Потому что в ней много случайного, малозначимого для создания образа.  А к тому, что более захватывающее и убедительней, чем сама действительность. В этом сила искусства…
      В стиле   Хемингуэя мало определений,  одно – два на рассказ. И те, словно слепки с существительных - «чужая» лодка, «темная» вода, «песчаное» дно, «жаркий» день… Они давали  весомый, ощутимый признак предмета. Секрет заключался в  выразительности, которая  воздействовала на чувства, ощущения. 
       «В рассказах, - вспоминал Хемингуэй, - я пытался передать ощущение  настоящей жизни – не просто описывать или критиковать ее, а перенести на бумагу реальную жизнь. Так, чтобы прочитав рассказ, вы пережили все сами. …Сделать вымысел достовернее реальной жизни.  Превратить неосязаемое в осязаемое и чтобы все казалось естественным,  а читатель верил, что это произошло с ним. Невозможная задача».
     Это было нелегко, находить нужные слова.  Нужны были зримо – ощущаемые, материальные приметы. «…Он набил магазин тяжелыми желтыми патронами и вытряхнул их обратно. Они рассыпались по кровати».
«…На берегу лежали четыре больших буковых бревна, почти совсем занесенные песком. Эдди повесил пилу на дерево, ручкой в развилку». «…Пиво наливали в высокие кружки, пена поднималась и окаймляла края». «…Ник лыжей прижал верхнюю проволоку».
      Сами по себе, вырванные из текста рассказа, фразы не производят  эффекта. Но в ткани текста эта зримость доставляет литературному гурману  настоящее удовольствие. И в своем восприятии читатель  погружается в  воду реки…
        «… Делалось жарче, солнце припекало ему затылок». Другой автор не пожалел бы строк на описание данного состояния погоды… Вообще же,   отношение Хемингуэя к природе интимно – мистическое, сродни с религиозностью.  При этом изображения пейзажей лишены прилагательных и патетики.
    «…Ник вошел в воду. Она была холодна и реальна. Идя по картине, он пересек реку вброд…»
         Хемингуэй старался, чтобы читатель ощущал и потому искал «говорящие» слова. Даже глаголы его рисовали картины.   «Краска лупилась», «дожди шуршали в траве»… Той же  реальной жизненностью (но не копированием)  отличалась и речь  персонажей. Сопроводительные ремарки, типа «сказал с гневом», «нахмурив брови», «ответил с  улыбкой»   – исключались. Не было нужды писать «иронично ответил», «страстно», «запальчиво», «неуверенно»…Сама фраза давала ощущение иронии, восхищения или печали. 
        И дело не в том, чтобы искусственно лишать диалог пояснительной расцветки. Сами герои «жили», а не просто излагали мысли автора. Стиль Хемингуэя рождал то, о чем писал Л. Толстой: «Главное – дать читателю пожить другой жизнью, дать прикоснуться к тайне перевоплощения, к тайне искусства, где главное – тот невидимый, неслышимый дух, который побеждает читателя, вбирает в себя его сознание, душу и волю, давая ничем не заменимое духовное наслаждение».

        Вспоминая юность, когда я интуитивно отбирал  «настоящих» писателей в свой багаж, конечно,  стиль Хемингуэя впечатлял. За  будничной речью, между строк простого, в два-три словечка диалога, подчас жаргонного – огромное напряжение чувства, смысла…Тот самый, вошедший чуть ли не в поговорку скрытый подтекст, знаменитая эстетика сдержанности.
        И   еще раз обращаю  внимание на мастерство переводчиков. Это они находили русские слова, делающие фразу живой и выпуклой. «Шофер осадил к тротуару», «площадь была запружена народом», «куда ни повернись, были горы», «дома, словно прокаленные солнцем»… Переводчики не переводили буквально. Они создавали образы. Отличные профессионалы старой школы! Они создавали оттенки, которые много значат в скупой речи героев.
        Например, – «У вас тут не протолкнешься»  (буквально было бы – У вас тут много народу). Или – «меня туда не тянет», «повеселимся на славу», «смерть выпить хочется»… Все это находки переводчиков, точно в духе Хемингуэя.
     Например, фраза «What а morning!»  буквально переводится «Что за утро!» А у переводчика лучше – «Ну и утречко!» Или английское «wonderful» (чудесный, замечательный, удивительный) переведено как «он бесподобен!»
      Английское «agreed» (согласился) в контексте  выглядит более удачно – «поддакнул». Вместо «типичный» тореро, - «тореро чистейшей воды». «Бежали «по - настоящему» - бежали во весь дух… It has a look of a pub – «смахивает на кабачок». Did not lose money on it – «не в убыток себе»…

       Мне было интересно, как  Хемингуэй находит художественные «мазки», делающие рассказ  естественным и ощутимым.  Короткая рубленая фраза перешла к нему из газетных репортажей,   с которых он начинал писать. Но в  рассказах  Хемингуэй – художник  тщательно избегал журналистики. Писателю нужны были – вечность и прямые удары кисти. Он стался писать картины, срезы жизни. 
     Казалось, задача  ясна.  Черпай из  жизни реальные виды и персонажи, рисуя их реальными красками. Подчеркивая материальность, вещественность… Но все оказывается сложней.
     Многие писатели и художники отмечали, что простое копирование сюжетов и явлений из жизни не приводит к хорошему результату. Здесь приведу размышления Хемингуэя из его рассказа «О писательстве». «…Болтать всегда плохо. Еще плохо описывать то, что действительно с вами случалось. Губит наверняка. Чтобы вышло толково, надо писать о том, что вы сами придумали, сами создали. И получится правда… Все толковое, что ему удалось написать, он выдумал сам. Ничего из этого не было. Правда, было другое. Может статься, что лучше. Никто из его родных так ничего и не понял. Считали, что все, что он пишет, он сам пережил.
       Нельзя работать слишком близко к натуре. Впечатления надо переплавлять и создавать людей заново. Ник из его рассказов не был он сам. Он его выдумал. Никогда он, конечно, не видел, как индеанка рожает. Потому получилось толково. И никто об этом не знает. А видел он женщину, рожавшую на дороге, когда ехал на Карагеч,  и постарался помочь ей. Вот как оно было».
        О натурализме в писательстве говорили многие. Чехов: «Субъективность ужасная вещь. Выдает бедного автора с руками и ногами. Берегись личного элемента. Людям давай людей, а не  себя…»
        Белинский: «Чтобы изобразить верно данный характер, надо совершенно отделиться от него, стать выше его, смотреть на него, как на нечто законченное».  Флобер: «Не выводите на сцену своей личности…Усилием разума… перенеситесь в  персонажей. Чем больше личного в нашем творчестве, тем мы слабее».
        Хотя он же утверждал: «Художник в своем творении должен, подобно богу в природе, быть  всемогущим, но не видимым: его надо всюду чувствовать, но не видеть. Влагайте  всю свою личность…»
       «Но ради объективности целого – учил Гегель, - поэт как субъект должен отступить на задний план перед своим предметом и растворяться в нем. Является только создание, а не творец. И, однако, все выражающееся в поэме, принадлежит автору».
        В разрешении этого противоречия и заключена суть искусства, стоящая перед творцом. Такое произведение дает читателю (зрителю) представление и об объективной действительности и об авторе. «Секрет мастерства находится между сходством и несходством. Излишнее сходство – заигрывание с обывателем, несходство – обман».      
             «Искусство находится на неуловимой границе между тем, что есть и тем, чего нет. Берега реки Искусства. Стоит одному берегу исчезнуть - и нет реки…»

          Не сразу Хемингуэй пришел к  своему стилю,  чеканному и  сдержанному. Писал  со школьной скамьи, но его ранние рассказы страдали и многословностью, и недостаточной выразительностью. Но он хотел стать большим  писателем, чувствовал искусство и  природу,  работал над языком.
       Творчество Хемингуэя хорошо изучено. Время от времени приятно перечитывать его лучшие рассказы, чувствуя,  как на листе бумаги дышат   картины жизни. Но современным переводчикам и литературоведам тоже хочется приобщиться, оставить свой след возле старого Хема. Они не успокаиваются и находят, как им кажется, новые надуманные сентенции…
       Вот пример из опуса современных критиков: «Снимая смысловые слои, видишь, как герой после эсхатологической катастрофы добирается к Реке переосмыслить картину мира. В архаическом сознании Река отождествляется с жизнью, но она еще и разделяет жизнь и смерть. Герой, как демиург, творит там, куда деструктивные силы хтонического хаоса разрушили космос.  Финал перекликается и  с мифами индейцев, и с Книгой Бытия, где творец – первопредок,   вылавливая Рыбу, символ плодородия, строит новый мир…»
      Думается, Хемингуэй улыбнулся бы, читая такие «прозрения»  о своей прозе. Он, конечно, понимал символизм и пользовался им, но не в такой же степени. И если бы думал о рыбе, как о символе, то и «На Биг – ривер», да и «Старик и море» получились бы  без соленых запахов волн и пота рыбака…
         Есть в примечаниях И. Кашкина  фраза: «Самому Хемингуэю претит всякое шаманство вокруг его творчества.  Когда к нему, десятилетиями добивающемуся «сильной, голой, кремнистой прямоты утверждения», приступили репортеры с требованием  разъяснить скрытый смысл «Старика и моря», Хемингуэй ответил не без насмешливого лукавства. «Не было еще хорошей книги, которая  возникала бы  из заранее выдуманного символа, запеченного в книгу, как изюм в сладкую булку. Сладкая булка с изюмом хорошая штука, но простой хлеб лучше. Я попытался дать настоящего старика и настоящего мальчика, настоящее море и настоящую рыбу. И, если это мне удалось достаточно хорошо и правдиво, они, конечно, могут быть истолкованы по-разному».
     Хемингуэй стремился писать «простую, честную прозу о человеке». Без всяких фокусов и ухищрений. У него «мускульное ощущение мира, который он чувствовал, как тяжесть форели на конце лесы…»
       Сейчас в новых изданиях Хемингуэя обложки глянцевые и красочные, а хорошие прежде переводы зачем-то испорчены новыми переводчиками. Есть там и заумные толкования рассказов. А  фразу самого писателя о настоящей литературе  убрали с глаз. Мешает она зарабатывать рыбешкам – прилипалам…