Лариса

 
                Лариса

        Осень, пора бабьего лета. Одиночество и томленье как предчувствие первой любви. Что-то нежное теплится в мыслях, складывается, не угадывается… А это предчувствие девушки. Ее звали Лариса. Я  полюбил ее  ребенком,  считал своей  невестой – девочку с именем сладким, как ландринка.   
     Вот иду через  рощу на станцию Ометьево. День будто замер, воскресный день. В огороде топят баню,  дым стелется по вялой картофельной ботве и блестит. В овраге плачет молодая овчарка, на цепи делает круги, смотрит вверх  на проходящих людей. И -  покой. Покой глубокий, ниспосланный, отдушенный, и, кажется, что откинута крышка неба и миром близоруко любуется Бог.
У переезда  меня окликает пожилая женщина. Хлопает себя ладонью по бедру и, сойдя с тропы, как-то странно улыбается.  Это тетя  Лена Аршинова. Смеющиеся глаза  смотрят  из самого детства…
Тетя Лена говорит, что как раз вчера виделась с Татьяной  Дмитриевной, матерью Ларисы.  Они каждый выходной встречаются. Дала ее телефон. 
… Мне пять лет. Татьяна Дмитриевна, фронтовичка, зенитчица,  преподает в   нашей поселковой школе русский язык и литературу.  На классных фото она в черном пиджаке, завитая, строгая и образованная. Она снимает у нас  угол с дочкой Ларисой. Ларису помню больше сердцем. Наяву и во сне. Во сне – нечто ласковое, пахнущее молоком и  подвластное чему-то сверху (у таких послушных девочек почти биологический контакт с матерью): рано утром они уходят в детсад, Лариса в пальто подбегает к моей кроватке и, уставясь в  лицо, в ожидании замирает…
– Ну, уж целуй, –  скажет мать от двери.      
И  девочка, приобняв меня, неуклюже ткнется губами в мою  щеку.
Помню весну, ее пальтишко из красного плюша. Мы играем в закоулке между северной стеной нашего дома и  соседской изгородью.     Зимой туда наметает сугробы. По весне мой отец грузит этот снег в  корыто и волоком на веревке таскает в погреб.
       Татьяне Дмитриевне  выделили от РОНО жилье, полуподвальную комнату на Сибирском тракте. Мы ездили к ней с ночевкой с моей старшей сестрой.  На ночь Лариса принесла мне в постель своего любимого плюшевого медведя. Но я долго не мог уснуть, слушал, как наверху ходят по асфальту люди. 
     Когда  Татьяна Дмитриевна перевелась в другую школу, она поддерживала с нами связь через Аршинову. Мы знали: Лариса – отличница, Лариса – красавица, Лариса любит животных, поступила в ветеринарный институт.
Еще до службы, когда  я поступал в университет, со мной сдавала экзамены  некая Валерия. Эта Валерия, с русыми кудрями  на плечах, была очень похожа на Татьяну Дмитриевну.  В университет я не набрал баллов, ушел в армию, и на втором году службы  мне приснился сон: будто эта Валерия умерла  и лежит в гробу в полуподвальной комнате у Татьяны Дмитриевны. Лежит вся серебряная, словно  литая, и невыносимая печаль кругом, тишина… Я проснулся с тяжелым сердцем…
        Поступив в университет на тот же факультет после армии, я легко нашел Валерию. Живую и невредимую. Был тронут, но не мог сказать, что мне снилось в армии. Мы стояли в коридоре с темным дощатым полом. Теперь Валерия была коротко пострижена,  подкрашена под шатенку. Она  успела выйти замуж и развестись. Говорила со снисходительной усмешкой, все же четвертый курс! И ушла, не прощаясь. Я глядел ей вслед и думал с горечью: ты никогда не узнаешь, как я жалел тебя!
Старческий голос по телефону, далекий,  подвальный, как будто испугавшись сначала, а после, спутав с кем-то, – Татьяна Дмитриевна, когда я назвался, вспомнила меня  тотчас, произнесла  имя ласково…
   Вот она, в  бордовой шляпке, шагает скорым, но твердым шагом. Прошло много лет со дня трагедии, и здоровье ее чуть  поправилось. Я  стою у кладбищенской арки. Она узнает меня издали. Подходит, тянется рукой и  целует в щеку. Идет, вытирая слезы…
          Мы двигаемся вдоль ограды Арского кладбища до западных ворот. Минуем надгробие почетной гражданки Воронцовой. Маленькие  ножки Татьяны Дмитриевны,  в крепких старомодных ботинках, ловко выбирают дорогу среди могил.
– Теперь одной ходить страшно: время бандитское! – говорит она, то и дело оборачиваясь.– Заскочу, почищу – и пулей обратно!
       У оврага – небольшой памятник из серого гранита. На камне выбито: «Витковская Лариса Геннадиевна». Татьяна Дмитриевна входит в ограду и начинает убираться.  Смахивает с лавки  листья, протирает ее тряпкой.
          – Пройти и садись. Вот фотографии. 
Серебряный голубь, тисненный по фольге на красном плюше  альбома, отклеившийся и  пришитый нитками мулине (очевидно, рукой самой Ларисы), свесился клювом. Взрослую Ларису я еще не видел… Сдерживаю дыхание, осматриваюсь. Впереди сумеречный овраг. Внизу косо, перпендикулярно склону,  торчат стволы кленов,  удерживают груды хвороста. Далеко на горе, за поймой Казанки, дворец со шпилем проступает в сумерках, как   акрополь.
– Ветинститут, где она училась, –   печально вздыхает женщина.
          Переворачиваю  страницы альбома. Утренники в детсаде. Девочка-гном, девочка в кокошнике. Выскальзывает крупная фотокарточка. Поднимаю. Юная особа смотрит на меня вполоборота.  Русые волосы расчесаны на прямой пробор, полные чувствительные губы и  глаза…  Это византийский разрез.  Резец творца проделал его одним движением – к вискам.  Лукообразный, влажный, как открытая рана… 
– Они   возвращались из института, – рассказывает Татьяна Дмитриевна, – темно, у трамвая давка. Ей прищемило дверью руку и  поволокло. Трамвай несся  так, что его мотало. Люди кричат, а вожатая – в первом вагоне. Любезничает с парнем из своей деревни. На остановке, когда двери открылись, Лариса поднялась: «Ой, девочки, позовите «скорую»!..»  – Татьяна Дмитриевна часто заморгала…
– Увезли не скоро, – продолжила она со вздохом. – А в травмпункте, на Горького, с ходу усадили на диван. Она приподнялась вся вот так, вздохнула и  осела...
Лицо Татьяны Дмитриевны строго. Наверное, это  повседневное выражение  ее лица. Горе заматерело, стало смыслом ее жизни. После трагедии  она два года была не в себе, ее лечили в психиатрической больнице. 
– Снится? – спрашиваю.
          – Нет, – отвечает она сухо. С обидой.
           На столе лежит рукопись дипломной повести. Деревянный дом, окруженный старыми яблонями, недосягаем для помех цивилизации. Ночами дом отрывается от фундамента и плывет над землей . Я думаю о ней.  Мистическое чувство подсказывает ,что усилием воли можно вернуть прошлое. Вот я  бегу за трамваем, подхватываю девушку за плечи,   электрическая тяга с воем уносит от меня   вагон, девушку треплет, как флажок на ветру. Но я меняю кадр, и все начинаю сначала…   Иногда мне кажется, что она  рядом, и между нами нет преград, лишь условность – как  флер, как вуаль между губ…
     С тех прошло много лет, и если у меня спросят: возродил ли я девушку, общался ли с ней теми осенними ночами, отвечу: да, возродил и общался, и те мистические встречи проходят сейчас в моей памяти как реальные.
      Почему мне приснилась в гробу абитуриентка  Валерия?  Возможно, это случилось в день гибели Ларисы.  В начале октября  1975 года. Я хорошо помню те дни , их не забыть, они  отмечены в сообщении ТАСС во всех газетах СССР. Наш полк  пускал тогда из Забайкалья баллистические ракеты в район Баренцева моря , вырезка о  предупреждении мировых авиакомпаний и судов хранится у меня до сих пор как память о службе. 
Итак,  когда в Казани вечер (время гибели Ларисы),  в Забайкалье – глубокая ночь. Известно, что  в минуту смертельной опасности в голове  человека проносится прошлое – вся жизнь перед глазами. Возможно, в последний момент  Лариса увидела свое детство,  наш старый дом, меня, – и это импульсом передалось  в Забайкалье. А так как лица взрослой Ларисы  я тогда не знал, то память моя, получив во сне сигнал, кинулась суматошно искать похожие лица, – и нашла, заменила в гробу образом Валерии, очень похожей на мать погибшей.