Иван Премудрый Часть III Глава VIII

По всем человеческим законам тот факт, что царевич Гвидон влюбился окончательно и безостановочно, должно было быть видно сразу же и невооружённым глазом. Да куда там! Никто ничего не заметил. И дело был не в том, что всем: Царице, Старику и Старухе было наплевать на то, чем занят царевич Гвидон. Здесь не иначе или Щука помогла, или Анна Ивановна постаралась. А я по–другому думаю.

Взять Старика. Тот за целый день на Самом Синем море до того уставал, что недосуг ему было присматриваться и разговорами за жизнь к стенке припирать. Старуха, та тоже целый день по хозяйству, да по хозяйству. Оно конечно, женщина, она по части наблюдательности куда сильнее мужика будет – талант у неё к этому. Да, талант есть, а времени на его реализацию хватает не всегда. Вот Матрёнихе, той времени всегда хватает, потому ничем другим, кроме как реализацией своего этого таланта она и не занимается. А у Старухи целый день дел полным–полно, да ещё прибавьте сюда – о Старике надо постоянно думать, ждать его.

Ну а Царица, та после того как супруга своего по Щучьему велению увидела, так вообще больше ничего видеть неспособная стала. Конечно, ребёнок он завсегда на первом месте для матери стоит, но и муж – не чужой человек, понимать надо. К тому же царевич Гвидон, вон он, на двор пошёл, жив и здоров. А раз так, то зачем о нем ещё думать, если перед глазами он? Ну и почти точно так же размышляли Старик со Старухой. Так что чувств царевича Гвидона никто не заметил. Наверное оно и хорошо, с расспросами не приставали.

Зато, ну не бывает, чтобы хоть где–то, хоть чуть–чуть, пусто было. Поэтому всё внимание обратилось на Царицу, которая теперь ходила, как будто макового отвара напилась – никого и ничего толком не видела и на всякие предметы что в избе, что на дворе натыкалась и наступала. На неё–то и обратилось всё внимание и все заботы домашних. Да, хоть с тех пор, как Старик бочку из Самого Синего моря вытащил и Царицу с царевичем из жуткого плена освободил, стали они для него, да и для Старухи тоже, родными людьми. Не как бы родными, а родными, не путайте. Кто не согласен, можно поспорить. И получилось, Царица своим состоянием, вернее, своими впечатлениями от лицезрения супруга своего, царственного, отвела от царевича Гвидона все вопросы и расспросы по поводу того, чего он и сам ещё толком не знает.

***

Женщины, это такие люди, которых человек понять не в состоянии. Ну не рассчитан человеческий мозг на понимание женщины. Наверное поэтому женщины и обвиняют мужиков в тупости, прямолинейности, а значит в недалёкости. А как вас, милые женщины, понимать, если вы говорите так, что ничего непонятно? Та же Княжна–Лебедь – хоть и лебедь, но сразу видно, женщина, сказала царевичу Гвидону, мол, ты ещё приходи, и всё… А когда, в какой день, к которому часу? Ничегошеньки не сказала. Вот и сиди, и думай, когда идти. И не ходить нельзя, потому как влюблённый. Видимо поэтому влюблённые мужики часами ожидают своих возлюбленных – те говорят крайне непонятно, потому так и получается.

Царевич Гвидон не стал особо мудрствовать на этот счёт, а следующим утром, да пораньше, отправился к реке. То, что Княжна–Лебедь придёт, вернее, прилетит, царевич Гвидон нисколько не сомневался.

А вот здесь надо поподробнее. Такая уверенность, она двух видов бывает. Первый, это когда парень считает себя, мол, я весь из себя такой красавец, что она, девица–красавица, как миленькая прибежит, да ещё от восторга визжать будет. А потому что я, весь такой разэтакий, потому и деваться ей некуда. Уверенность такая, она вся из себя истерическая. На самом деле парень тот нихрена не уверен в том, что девица–красавица придёт. Это он так себя успокаивает. Вторая же уверенность, она тихая и внутри человека дурным голосом не кричит. Она просто есть и этого вполне достаточно.

Вот такая, вторая уверенность, была в душе царевича Гвидона, поэтому он хоть и волновался, а как же, пошёл к реке в довольно–таки спокойном состоянии, насколько это возможно конечно. Единственное, чего слегка опасался царевич Гвидон, так это того, что Щука может объявиться, причём, объявиться тогда, когда…, короче нечего ей тут делать.

***

Щуки не было, и хорошо. Царевич снял с себя лук с колчаном и присел в траву, ждать начал. О чём он думал? Откуда я знаю, о чём? Сходите и спросите, если вам так интересно. Сидит человек себе и сидит, тихо сидит: не кричит, не ругается, хмельное не пьёт. Вот и пусть сидит. Зачем ему мешать дурацкими вопросами? И ты, любопытный такой, отойди подальше, ну чтобы не мешали вы друг другу, присядь в траву, а ещё лучше приляг и в небо посмотри. Глядишь, и тебе повезёт. Да, а ты лук со стрелами с собой захватил?

Погода, вместе с синим небом, гусями–утками, рекой, камышами и комарами–мухами, радовалось жизни и шелестела, пищала и крякала на все лады. А чему тут удивляться? Ты что, из других краёв, что ли? Не знаю, как у вас, а у нас жизнь именно так и выглядит, именно так и звучит.

Царевич Гвидон сначала сидел и то на реку, то в небо поглядывал. Ну понятно, в небо, это он Княжну–Лебедь высматривал, а на реку, тоже понятно, смотрел, а вдруг как Щука появится? А потом незаметно как–то прилёг и уснул. Между прочим, очень хорошо, что уснул. Какая разница, в каком состоянии дожидаться? Если в спящем, то даже лучше, нервная система здоровее будет. Ведь как ни крути, даже при наличии тихой уверенности, нервы, они всё равно работают. А если ты спишь, то и они спят, вернее, отдыхают.

Уснул значит царевич Гвидон и это уж как водится, сон ему приснился. Нормальный такой сон: как будто он в городе каком–то. Город хоть и небогатый, зато чистенький весь такой, убранный и он, царевич Гвидон, по улицам этого города ходит, да по сторонам смотрит. И как во всяком сне полагается, чудо начинает присутствовать. Откуда–то появляется Старуха, берёт его за руку и ведёт куда–то. Ведёт, значит, на царевича поглядывает и как заведённая шепчет, повторяет: «Это твой город, это твой город...». А потом, и откуда она эту травинку взяла, начинает царевичу Гвидону ей по губам и под носом водить, и смеётся. А потом, вдруг голосом Княжны–Лебедь говорит:

– Ты всегда так спать любишь?

Царевич Гвидон открыл глаза. Рядом с ним сидела Княжна–Лебедь и улыбалась. В руке она держала травинку, видать это она царевича ей и щекотала.

«Неудобно получилось. – стряхивая с себя остатки сна подумал царевич Гвидон. – Ещё подумает, что я всегда такой. Вон, даже спросила. А куда город со Старухой делись? Ах да, это же во сне было...».

– Не всегда. – окончательно просыпаясь ответил царевич Гвидон. – Это меня кто–то заколдовал.
– И кто же это?! – Княжна–Лебедь широко раскрыла глаза и засмеялась.
– Наверное ты. – почему–то недовольным тоном ответил царевич Гвидон. Правда он сразу хотел исправить допущенную оплошность и свалить всё на Щуку, но почему–то передумал.
– Смотрю, ты недоволен? – хоть и весело, но хитро так, как только женщины умеют делать, прищурилась Княжна–Лебедь.
– Доволен, очень даже доволен. – принялся оправдываться царевич.
– Поди врёшь?!
– Не вру.
Видать ответ царевича был до того своей простотой искренним, а может сказал так, что глаза Княжны–Лебедь, и без того большие, стали ещё больше, как небо:
– Как это, не умеешь? – скорее спрашивали её глаза, чем она сама.
– Не знаю.
– И я не умею. – вздохнула Княжна–Лебедь.

Нет, радость от встречи никуда из глаз Княжны–Лебедь не исчезла, а вот шутливый и несерьёзный тон, с которого началась встреча, куда–то пропал.

Сейчас Княжна–Лебедь смотрела на реку, а может ещё куда и взгляд её, царевич Гвидон аж слегка удивился, был до того внимательным и пристальным, что ему даже немного не по себе стало. Куда смотрела Княжна–Лебедь и что там видела, наверное знала только она и больше никто.

«А она красивая. – глядя на Княжну–Лебедь подумал царевич. – Вот именно, такая как сейчас».

– Меня Василисой зовут. – не поворачивая головы к царевичу сказала Княжна–Лебедь.
– Ты же говорила, что у тебя сейчас нет имени. – не иначе как с дуру ляпнул царевич и сразу же замялся–засмущался, потому как понял, что сказал глупость.
– А теперь появилось. – казалось Василиса не обратила никакого внимания, как на слова царевича Гвидона, так и на его смущение. – Раньше, с самого начала, оно было. Потом, – Василиса грустно вздохнула. – перестало быть. А теперь снова появилось.
– Можно я тебя буду называть Василиса?
– Можно. – смутилась Василиса и как бы желая перехватить инициативу, а то этим парням только волю дай, наверное так. – А ты правда царевич?
– Матушка говорит, что да. – а сам подумал: «Конечно царевич, сам видел» и хотел было об этом сказать, но сказал, вернее, спросил совсем другое. – А твоё княжество где?
– Здесь. – и Василиса как бы обвела рукой видимое вокруг. – Это и есть моё княжество.
– Стало быть ты княжна рек лесов и полей? – казалось бы царевич Гвидон до того уже привык ко всяким чудесам и волшебствам, что и удивляться больше нечему. Однако пришлось, в смысле, удивиться ещё разочек.
– Ну, и этого тоже. – засмеялась Василиса и тот беззаботный и шутливый тон, который присутствовал в самом начале их встречи, а потом куда–то исчез, вновь вернулся. – Это земли моего княжества. – и опять вздохнув, добавила. – Бывшего.

***

– Почему бывшего? – Царевич Гвидон с удивлением посмотрел на княжну. – Неужели и тебя, также как и меня, изгнали?
– Наши родители рано померли. – продолжая смотреть куда–то вдаль начала свой рассказ Василиса. – Я тогда совсем ещё маленькой была, не помню ничего. Мне Никита,  управитель нашего терема, рассказывал.

Сказывал, в тот год, в княжестве, болезнь страшная случилась. До того страшная, что народ прямо на улицах, на ходу помирал. А батюшка с матушкой, они помогали всем, ну чем можно было помочь и сами заболели, а потом умерли. Остались мы вдвоём с братом, с Русланом. Руслан, он постарше меня будет, но тогда тоже малым ещё был, тоже не понимал ничего. Вырастили и воспитали нас: городской голова, боярин Захар и управитель Никита. Растили нас, уму–разуму учили и в обиду никому не давали.

И всё хорошо, выросли мы. Руслан, тот так вообще, возмужал – красавец красавцем и богатырь каких поискать. Когда нужный возраст ему подошёл, стал он сам княжеством править, а я, что я? Я княжна, девица, а значит при нём, при брате и вроде бы как на выданье. Но ты не подумай, мы с Русланом про меж себя хорошо жили, ладили, и даже почти не ссорились.

Так и жили: Руслан княжеством правил, в людские труды и заботы вникал и по мере сил своих помогал им жить ещё лучше. И вот, даже не знаю, как и сказать…

В ту ночь, гроза сильная была, а вместе с ней буря, и тоже сильная. Представляешь, вековые деревья с корнем вырывало и по небу носило, как те щепки. Крыши с домов срывало, а уж что до заборов, то их в городе почитай ни одного не осталось, всё бурей куда–то унесло.

Сам понимаешь, буря, она и есть буря: прилетела, побушевала, и дальше улетела. Буря–то улетела, но вместо неё другая напасть прилетела – беда называется. Руслана, брата моего, как будто в ту ночь на другого человека заменили. Стал он каким–то, ну как тебе сказать, уж очень глупым каким–то, так что ли. То, что почитай весь город разрушенным оказался, его нисколько не тревожило. Непонятно с чего и почему, стал он вдруг на войну собираться. Мы отговаривать, а он ни в какую.

Два дня вот так вот он на войну собирался. Хорошо Никита всё оружие попрятал и конюхам наказал, всё конское снаряжение тоже спрятать. Вот и получилось: Никита оружие прячет, боярин Захар Руслана умными словами отговаривает, а я вишу у Руслана то на шее, то на руках, и реву без остановки. Отговорили, слава Богу, успокоился.

После этого вступило ему в голову замуж меня выдать, причём, срочно выдать, будто мне завтра сто лет должно исполниться. Ладно, думаю, выдавай, всё равно я согласия своего не дам. А силком заставлять будешь, из дома сбегу. – Василиса продолжала смотреть куда–то вдаль, наверное видела всё то, о чём рассказывала.

– Это в честь чего же он так с ума сошёл? – царевич Гвидон слушал так, что дышать забывал, а спросил только потому, что воздух в груди закончился.
– Откуда я знаю? Женихи валом повалили, всякие разные. Разные–то они разные, зато все, как один, или глупые, или старые, хоть сейчас закапывай. Ну да ладно, отбилась я от женихов этих. Прямо так Руслану и сказала: если не прекратит женихов мне, уродов сплошных, таскать, сбегу! Да так сбегу, что во век не найдёт и не сыщет. Успокоился вроде бы.

Какое–то время всё тихо было и даже почти как до бури той, а потом по–новой началось.
– Что началось? – теперь уже у царевича Гвидона и рот был открыт, причём открыт так, когда галок в гости приглашают.
– Не перебивай пожалуйста. – Василиса посмотрела на царевича Гвидона, а тот лишь кивнул в ответ, согласился, стало быть. – На этот раз Руслану самому жениться приспичило. И ладно бы влюбился в кого, девок, женихов дожидающихся, вокруг полным–полно. Так нет, купец ему какой–то рассказал, что в каком–то княжестве, не помню в каком, живёт княжна Людмила и что она уж очень хороша собой. И всё, потерял покой мой братец, влюбился на расстоянии. Так и говорил мне: люблю, говорил, её больше своей жизни как люблю, поэтому и женюсь на ней.

Боярин Захар, не иначе у тех же купцов узнал, кто такая на самом деле та Людмила. Он Руслану прямо так и рассказал: мол, маленькая она, толстая и некрасивая, а значит и дети будут такими же. Ещё он рассказал, что Людмила та, уж очень большая любительница хороводы водить и другими срамными делами потешаться.

А Руслану, тому хоть бы хны: люблю её говорит и женюсь на ней, обязательно женюсь. Надо, говорит, собираться и к батюшке её, к князю, ехать, руки просить. Но прежде чем просить Людмилиной руки, надо ему, Руслану, подвиги богатырские совершить, чтобы слава о нём по всем землям пошла. Тогда ни Людмила, ни князь, батюшка её, не устоят, и всё тогда будет именно так, как он задумал. Отговаривай, не отговаривай – бесполезно. Собрался, и на другой день уехал. С тех пор я его и не видела: ни живым, ни мёртвым. – по щёкам Василисы медленно скатывались капельки слёз, но она их не вытирала, не смахивала, видать не до них было.

После того, как уехал, какое–то время жили мы тихо и спокойно. Ничего не поделаешь, пришлось самой княжеством править. – Василиса немного помолчала, как будто новые силы к себе призывала, чтобы свой рассказ, грустный, продолжать.

«Вон, оказывается как бывает, а я со своей бочкой ношусь, будто страшнее беды на свете и не бывает. – думал царевич Гвидон глядя на Василису. – Надо бы помочь ей. А как? Разве что у Щуки спросить?».

– А что с Никитой и с боярином этим, Захаром? – спросил царевич Гвидон и опять не заметил, как ляпнул очередную глупость.
– А что они? – как будто ждала этого вопроса продолжала Василиса. – Они хорошие, добрые. В трудную минуту нас не бросили: вырастили, воспитали.

Но видать беда, она до того страшная, что на всех подряд распространяется. Не успел Руслан толком и уехать, беда на Никиту, да на боярина Захара накинулась. Меня аж страх взял: стали они, ну прямо на глазах, изменяться.

Всего–то и недели не прошло, а Никита стал каким–то, даже не могу сказать каким. Раньше хоть и строгим был, зато справедливым. Весёлым был, песни любил играть, и вообще всякое веселье любил. Бывало, если кто из детишек ему на пути попадётся, обязательно или пряником, или конфетой какой угостит, своих–то детишек у него не было.

– А женихи? – да уж, не зря говорят: у кого что болит, тот о том и говорит.
– Какие женихи? – Василиса сначала даже не поняла, о чем это её спрашивают?
– Ну те, которые сватались…  – царевич Гвидон понял, что сморозил очередную глупость, но увы, поздно, пришлось договаривать.

То ли Василиса сразу же вспомнила, что она – девица–красавица, то ли оно само по себе сработало. Посмотрев на царевича тем самым, хитрым женским взглядом, улыбнулась, и спросила, хитро так:

– А тебе зачем? – и даже слегка засмеялась. – Или у тебя одни женихи на уме?
– Почему одни женихи? – теперь царевич Гвидон глупел на глазах. – У меня и Никита и этот, как его, боярин Захар, тоже на уме.

Теперь Василиса уже не слегка, хоть и не громко, но вполне весело рассмеялась. Видать понравился ей ответ царевича, нелепостью своей понравился. Чего такого она в том ответе услышала – поди знай, да и вообще, не поймёшь их, женщин.

– Женихи, сразу все куда–то подевались. – теперь Василиса продолжала рассказывать не так грустно и трагично, а повеселее. – Как только Руслан уехал подвиги совершать, так и женихи все, сколько их было, сразу по домам засобирались. В один день собрались и поминай как звали, а другие не приехали.
– Понятно…
– Что тебе понятно? – опять хитрый, женский вопрос.
– Так, ничего…
– Ну раз ничего, слушай дальше. Если раньше Никита был весёлым и добрым, то стал каким–то, знаешь, когда человек всего боится, он хочет как бы меньше сделаться, чтобы его никто не заметил, ну и не обидел наверное. Вот и Никита стал таким. От веселья его и следа не осталось. Ходит, даже не ходит, прямо как будто крадётся по терему и каждого угла боится. На детей внимание совсем перестал обращать. А дети они же привыкли, что тот завсегда их пряником одарит, а тут такое… Хорошо хоть лютовать не начал, не стал все свои страхи на слугах вымещать. Я его спрашивала, мол, Никита, что с тобой приключилось? А тот головой, мелко так, кивает, по сторонам оглядывается и говорит: ничего не приключилось, княгинюшка, жив–здоров я. И завсегда готов любую службу тебе сослужить. А какая я ему княгинюшка, если я ещё в девицах? Может ещё про женихов рассказать? – Василиса опять посмотрела на царевича Гвидона и опять засмеялась. Видать уж очень ей вопрос его понравился.
– Не надо про женихов. Лучше про боярина расскажи. – итак из–за своего глупого вопроса царевич Гвидон сейчас пребывал в состоянии, которое люди называют: «не в своей тарелке», а Василиса ещё и подначивала. Видать уж очень ей нравилось такое состояние царевича и она всячески хотела его продлевать.
– Ну раз не надо, значит не надо.

И без того красивые глаза Василисы сейчас стали ещё красивее. Поселившаяся в них та самая женская хитрость, которую некоторые люди называют лукавством, делали их, ну просто неотразимыми и какими–то волшебными. В них хотелось смотреть и смотреть как в тот омут, а потом даже не набирая воздуха прыгнуть туда и утонуть, без остатка. Один в один, как в омуте.

– Ну если тебе боярин Захар интереснее женихов, слушай тогда. – вот скажите, а почему женщины жить не могут без всех этих своих женских хитрых шпилек? – Боярин Захар, он, говорила уже, городским головой был, да и сейчас тоже. – Василиса вздохнула, на этот раз грустно. – Мужчина он из себя видный, крупный. Ну и характер у него соответствующий. Мы и не знали даже, когда он спит, и спит ли вообще? В любой час дня или ночи случись что в городе он тут как тут первым всегда в том месте появлялся. Ну и, чего уж тут греха таить, если где непорядок какой или ещё что–то непотребное, на расправу был скор и крут. Но просто так, ради потехи и чтобы показать свою значимость, никогда никого не наказывал, всегда только за дело.

А тут, ну прямо как наперегонки с Никитой, стал боярин Захар глупеть и неизвестно в кого превращаться. Если Никита, тот вокруг себя страхи какие–то увидел, то боярин Захар вокруг себя свою исключительную важность и значимость усмотрел, ей весь и пропитался.

Если раньше в городе чистота и порядок были, потому как боярин Захар и люди его за порядком тем и день и ночь следили, то теперь стало на порядок тот боярину Захару наплевать. Теперь для него самым важным стало его важность: целый день только и делал, что ездил по городу, а всё больше по торговому месту ходил и на людей кричал, даже оскорблял.

Я конечно сомневаюсь, не верится как–то, но сказывали: нечист на руку стал, с торговых и с ремесленных людей стал прибыль себе требовать. И получилось, своей персоной озаботился, а на город рукой махнул, плюнул одним словом. А народ, он хоть и хороший, ну, в большинстве хороший, но всё равно, безалаберный, потому пригляд за ним и требуется. А если того пригляду нету, что ему, народу, остаётся делать? А ничего не остаётся, кроме как безобразничать. Вот и принялись горожане безобразничать. Нет, про меж себя не дрались и у друг дружки ничего не воровали, оно даже хуже – вести себя стали, как те поросята. Если раньше, а боярин Захар за этим строго следил, всю грязь и весь мусор куда–то за город вывозили, то теперь, видя что боярину Захару не до них, принялись прямо у своих заборов сваливать. Вот такая вот беда с нами приключилась.

Да и сам он мало того, что перестал за порядком в городе следить, он и за собой следить перестал. Прямо смотреть было тошно: сапоги пыльные, грязные, штаны, аж блестят от той же грязюки, а глядя его рубаху, можно было узнать, что боярин Захар ел за последнюю неделю.

***

Да уж, действительно, рассказ получился очень грустным. А что делать, если ничего другого в то время не происходило врать, что ли? Грустным–то грустным, но не до конца рассказанным. Как ни жалел сейчас царевич Гвидон Василису, как, прямо в лихорадочных темпах не старался придумать как бы ей помочь, сейчас самым главным для него было узнать, кто же превратил Василису в птицу–лебедя и почему, если уж превратил, превратил не до конца? Почему она, будучи лебедем, умеет опять в человека превращаться? И почему превратил в лебедя, почему не в ворону, например? Ведь судя по её рассказу, ей, как от всей этой беды пострадавшей, самое подходящее, в ворону превращённой быть.

Василиса же, опять их не поймёшь, этих женщин, то ли рассказывать было больше нечего, а может не захотела дальше рассказывать, а может ещё что, опять сидела и смотрела куда–то,  далеко–далеко, туда, где царевичу Гвидону и места не было.

– А как же…? – на этот раз царевич Гвидон старался выбирать такие слова, чтобы вопрос его опять глупым не оказался. Оно конечно можно было и не спрашивать, но как это не спрашивать?! Вы бы не спросили?
– Что, как же? – похоже на этот раз вопрос удался. Василиса посмотрела на царевича Гвидона несколько удивлённо, как бы говоря: вроде бы всё рассказала, чего тебе ещё надо?
– Ну это… – царевич Гвидон, помня своё неудобство от предыдущих вопросов, не отважился спросить прямо, а помахав руками, как бы изобразил вопрос.
– Ах вот ты о чём?! – теперь Василиса смеялась звонко, да так, что у царевича Гвидона аж мурашки по телу побежали.

«Неужели опять что–то не то спросил? – испуганно подумал он. – Всё! Больше ни о чём спрашивать не буду! Захочет, сама расскажет. Но всё–таки, почему её превратили именно в лебедя?».

– Никто меня в лебедя не превращал. – Василиса перестала смеяться, веселье уступило место лёгкой грусти, но не той грусти, которая ей владела во время рассказа, темно–грустной, а другой, светло–грустной, грустью воспоминания о чём–то очень хорошем. – Это мне о матушки досталось. – начала следующий рассказ Василиса.
– Как это, от матушки? – царевич Гвидон ожидал услышать всё что угодно, вплоть до самых ужасных ужасов, но только не такое.
– А так! – Василиса посмотрела на царевича и улыбнулась слегка грустной улыбкой. – Это у нас в роду передаётся, по наследству. Матушке моей этот дар от её матушки перешёл, а бабушке, от её матери и так до самых–самых неизвестных моих предков, женщин. Откуда оно взялось и почему передаётся только от женщины к женщине не знает никто, видать, уж очень давно это началось. Я в любой момент могу превратиться в лебедя и точно также, в любой момент превратиться обратно.
– Тогда понятно… – задумчиво произнёс царевич Гвидон.
– Что тебе понятно? – Василиса опять посмотрела на царевича хитро–женским взглядом.
– Всё непонятно. – вздохнул царевич Гвидон.
– Я уж думала, что минула меня беда эта. – Василиса опять смотрела куда–то вдаль и рассказывала. – Думала она, беда, теперь будет надо мной трусливым Никитой и глупым боярином Захаром издеваться, со свету сживать. Ан нет, по–другому вышло.

Не каждый день, но в лебедя я превращалась, или просто полетать хотелось, люблю я в синем небе летать или надобность в этом возникала. Раньше, когда Руслан княжил, он почитай каждый день людей, специально для этого назначенных, отряжал с тем, чтобы они ездили по княжеству и смотрели, где какой непорядок происходит, а после ему сообщали. Как уехал Руслан, подвиги свои совершать, так и люди те куда–то делись, разбежались наверное. Вот и пришлось мне самой за порядком в княжестве приглядывать. Бывало превращусь в лебедя и летаю, смотрю. Оно получалось, и приятно, и полезно. Приятно, уж очень мне нравится летать, а полезно, потому что сверху всё очень хорошо видно.

И вот однажды лечу, вниз смотрю, нет ли где какого непорядка, как вдруг птица большая, ну та которую ты подстрелил, появляется. Уж если она с земли большой кажется, представляешь какая она большая там, в небе?

– Представляю. – кивнул царевич Гвидон, хоть на самом деле в небе никогда и не был. В море был, и то в бочке, а в небе нет, не был.
– Ничего ты не представляешь. – грустно усмехнулась Василиса. – Испугалась я тогда очень сильно. Ну сам посуди, что я могу супротив неё сделать? Думала: ну вот Василисушка, вот и твоя беда в гости пожаловала. Сейчас схватит тебя своими когтищами страшными и унесёт к себе, или же тут же, в небе, заклюёт так, что лететь сил не будет. Правда птица та, она меня не трогала, она меня домой не пускала. Если летаю где, самое главное, подальше от города, тогда птица та близко ко мне не подлетает, издали за мной присматривает. А стоило мне только в сторону города полететь, так она вокруг меня кружить принималась, и чем я ближе к городу подлетала, тем круги те сужались. К городу–то мне подлететь удавалось, а чтобы к терему, ни в какую, птица мешала.
– А где же ты всё это время жила? – рот царевича Гвидона снова был открыт по–настоящему, галок приветствовал.
– Здесь, недалеко. Если вдоль реки на полночь лететь, там, рядом с рекой, озеро есть. Вот там я и ночевала.
– А птица та, где? – спросил царевич Гвидон и сразу же понял, что опять ляпнул что–то глупое. Пришлось аж покраснеть.