Я не герой

Февральское солнце медленно плыло по небу, проникая своими лучами в мою маленькую, но просторную квартирку. Окна на балконе были широко раскрыты, и резвый прохладный ветерок залетал в комнату, освежая её от тучного сигаретного дыма. Я сидел в своём кресле и курил, одновременно пытаясь услышать то, что говорят по радио. Оно то замолкало, то опять трещало несвязными раздражающими звуками. Сигарета быстро иссякла, а я за эти пять минут разобрал только, что сегодня учреждён день войск противовоздушной обороны. Не выдержав, я встал и направился к приёмнику. Постучав по нему несколько раз и поправив антенну, с радостью обнаружил, что слышу понятные связные звуки, тихо льющиеся из радио. Это была какая-то музыка. Видно, я опять пропустил всё самое интересное. Усевшись в кресло, я закрыл глаза. А тихая и спокойная мелодия продолжала звучать, гипнотизируя сознание. Я незаметно для себя провалился в какое-то непонятное состояние, дышал ровно и тихо, тело расслабилось. Стало так спокойно и хорошо, что даже петь вдруг захотелось: я принялся напевать эту красивую мелодию и стучать пальцами по ручке кресла в такт музыке. Мелодия постепенно повышалась, звуча всё громче с каждой секундой. В ней я отчётливо уловил звуки скрипки и флейты, которые идеально гармонировали вместе. Несмотря на то, что композиция состояла только из двух инструментов, она не звучала «голо», напротив, это было полностью целостное и красивое произведение. В голове мелькали солнечные образы: зелёные поля и деревья, весело бегущие в траве ребятишки, свободные и счастливые, как ветер, легонько развивающий их мягкие волосы. Голубое безоблачное небо над их головами было усеяно резвыми ласточками, которые словно гонялись за детьми на земле, весело стрекоча при этом. Я невольно улыбнулся, представляя такую картину. А медленная весёлая мелодия тем временем становилась всё громче, пока полностью не заполнила всю мою комнату и моё сознание. Я уже не слышал ничего, кроме неё; даже ветер не сумел заглушить эти мажорные нотки. Но достигнув апогея, музыка вдруг стихла. Моя рука задрожала, а глаза не хотели открываться, не хотели отпускать ту счастливую жизнь, что уже потихоньку рассеивалась. Секундное безмолвие чуть не свело меня с ума, но тишиной не суждено было окончится. Пронзительный и душераздирающий крик флейты резко вырвался из приёмника, моё сердце тут же сжалось, а голова безвольно упала на грудь. Так же стремительно в игру вошла скрипка, низкими частыми звуками нагнетая обстановку. По моему телу пронеслись мурашки, холодный пот капал со лба, я дрожал всем телом, прикованный к этому креслу и не мог ничего сделать: ни встать и выключить радио, ни открыть глаза — будто верёвками связан. Бушующий ураган смертоносного дуэта усиливался в звуке, теперь ужасающе громкая и мрачная мелодия, как бора, рухнула не меня, заставив согнуться от непонятной боли и страха. Из сомкнутых изо всех сил глаз капали леденящие обжигающие слёзы — я увидел то, что разбудило во мне немой ужас. Остатки тёплых ярких образов сменились на холодную, морозную, ветреную, зимнюю ночь, на злые языки пламени, в которых кричали от боли людские голоса, на безжалостную холодную вьюгу, погребающую живых существ, на чёрное от дыма и гари небо, полное мёртвых и падающих птиц, на громкие взрывы бомб и крови, которая после падала на мёрзлую мёртвую землю. Я шумно вдыхал и выдыхал ртом воздух и доподлинно ощущал на себе каждый крик, каждый звук, каждую смерть и каждую боль. Соленоватый привкус крови появился на моём языке, но мне казалось, что я весь тону в этой крови, крови невинных детей и женщин, смелых молодых солдат и бравых старых офицеров, я слышу их крики, будто они кричат мне в самое ухо, просят спасти их. Я начал трясти головой, отгоняя эти видения и ощущения, но это ничем не помогло. Музыка виртуозно падала из одной крайности в другую, делая винты и крюки, взлетая то высоко вверх, то резко падая вниз, звуки скрипки стали громче и жёстче, безжалостнее; жалобный писк флейты превратится в уверенный и безнадёжный вопль, и в то же время злорадный и словно смеющийся визг. Образы молниеносно сменяли друг друга, каждый новый был во сто крат страшнее предыдущего.


Я видел смерти, раненых солдат, безжалостных птиц-убийц, сбрасывающих свои огромные бомбы; гигантские танки, погребающих под собой всё живое; чёрные от пожара деревни; слышал выстрелы и плач бедных женщин; передо мной совершались предательства, насилие и зверские убийства — я кричал вместе с ними, вместе с убитыми и потерявшими родных людьми. Всё тряслось и дрожало, кричало и погибало в огне и душных камерах, людские тела падали и были размазаны по родной земле фашистскими машинами — дрожал, кричал и падал с ними и я. Один Бог знает, сколько бы это ещё длилось, если б в моём сознании вдруг не появились те счастливые ребятишки в поле травы, весело бегающие друг за другом. Я тут же успокоился и вернулся в кресло, медленно вдыхая холодный воздух. Всё хорошо, крови и смертей больше нет, мои мальчишки живы и радостны, не тронуты этим убийственным хаосом, ужасное видение мне только почудилось. Я облегчённо вздохнул и заставил мышцы расслабиться. Всё хорошо. Всё прошло. Улыбаясь, я с теплотой следил за детьми, радуясь вместе с ними их беспечной молодости и счастью. Музыка затихала и замедлялась; пронзительные аккорды превратились в нежные и спокойные звуки, словно не было всего того, что происходило минуту назад. Я засмеялся. Настолько глупой теперь показалась мне моя чувствительность, ведь по жизни я был человеком сухим и чёрствым — этот случай слишком явно выбивался из моей биографии, биографии человека, перенёсшего и потерявшего многое, но не сломавшегося. А сейчас какая-то незнакомая мне мелодия сумела на несколько минут в буквальном смысле свести меня с ума. Это не могло не удивлять мой трещащий по швам разум.

Мелодия теперь звучала откуда-то издалека, и я всё отчётливее слышал разговоры мальчишек. Сначала они спорили о том, кто будет всех ловить, а решив, быстро срывались с места и бежали. Они гонялись друг за другом, весело пропевая какую-то мелодию, сливающуюся с тихой песней скрипки и флейты. Они пели эту же мелодию... По коже снова прошёлся лёгкий морозец, я вцепился пальцами в ручки кресла. Музыка зазвучала громче. Она опять нарастала, превращаясь во что-то угрожающее и злое. Где-то вдалеке раздался стон скрипки, который стремительно приближался к полю. Флейта замолчала, а небо вдруг покрылось тёмными клоками дыма. Моё облегчение и беспечность мигом переросли в страх и ужас, когти прошедших ощущений вонзились в меня, повергнув всё тело в немое оцепенение. Запахло гарью и дымом. Жар обдал всё моё лицо. Где-то что-то неистово полыхало. Горело поле. Я поднял голову вверх — фашисты сбрасывали бомбы. Одну за другой. Беспрерывно и безжалостно. Гремели взрывы, напрочь оглушавшие. Я замер, но сердце колотилось, как бешеное. Мне то ничего не было, а дети... Дети бежали, но теперь не друг за другом, как раньше, а к спасительному дому. Но от дома ничего не осталось. Теперь они просто неслись, куда глаза глядят, пытаясь спасти свои жизни. Я кричал им, звал их изо всех сил, чтобы они бежали ко мне, ведь здесь, со мной, было безопасно. Но они не слышали меня. Музыка летела вверх, выше и громче, флейта выла в такт скрипке, начиная от низких, и заканчивая неимоверно высокими нотами, ускоряя темп с каждой минутой. Ещё одна бомба упала на поле. Взрыв на миг оглушил меня, но тело всё ещё стояло на ногах. Запах сгоревшего мяса ударил в нос. Я с ужасом вглядывался в дым, ища своих детей, но никого не видел. Музыка вдруг стихла. Дым рассеялся, и я увидел их... Бедные чёрно-красные полутельца только что живых детей валялись по всему периметру. Отдельные конечности были разбросаны, то тут, то там, лежали безжизненные ноги и руки, а точнее, то, что от них осталось. Крик вырвался из моего рта, я кинулся в гущу огня, как вдруг... Мелодия закончилась. Лишь ветер свистел в остатках крон деревьев. Тишина. Я быстро распахнул глаза, встал, хотел побежать, но обнаружил... Я обнаружил, что снова нахожусь в своей комнате. Мои колени сами рухнули на пол, и я дал волю слезам... Но в тот же миг встрепенулся и кинулся к телефону. Наспех набрав номер радиостанции, я позвонил. Мне ответила какая-то девушка, которой я тут же заорал в трубку:

— Кто прислал вам ту музыку, что сейчас играла по радио?!

— На кассете написано: «Аркадий Захаров», — ответила девушка слегка ошарашенно. — А зачем вам это?

— Назовите его адрес, срочно! — вне себя от волнения кричал я.

Девушка быстро назвала адрес и отключилась. Видно, приняла меня за сумасшедшего. Да я и сам считал себя таковым после того, что сделал.

Выхватив со стола бумажку с записанным на ней адресом, я накинул куртку и побежал к двери. Сердце всё ещё бешено стучало, но руки уже перестали дрожать. У порога я снова взглянул на бумажку и понял, что... что это адрес моего дома...

Этот человек всё это время жил здесь, в моём доме, только на два этажа ниже, а я узнал о таком таланте только сейчас... Это потрясло меня до глубины души.  Никогда ещё музыка не влияла на меня таким образом. От нетерпения я засунул бумажку в карман и побежал вниз.

Через пару секунд я уже стоял перед дверью. Сразу же после моего звонка её открыла хорошенькая женщина лет тридцати во всём чёрном и вежливо пригласила меня зайти, даже не спрашивая, кто я и что мне нужно. По всей комнате были аккуратно разложены картины, очевидно, хозяйка тщательно рассматривала их перед тем, как я её отвлёк. Но думать об этом и разглядывать убранство комнаты было некогда, да ведь я и не этим пришёл. Поэтому я сразу перешёл к делу:

— Здесь проживает Аркадий Захаров?

Женщина мгновенно подняла усталые глаза от картины.

— Проживал... Он умер две недели назад...

Этого я никак не ожидал услышать.

— Я соболезную... вашей утрате. Извините, — растерянно залепетал я.

— Ничего, — твёрдо перебила его женщина. — Что вы хотели от моего отца?

Так вот, кем она ему приходится... Дочерью...

— Я хотел поговорить с ним насчёт кассеты, которая от его имени была доставлена на радиостанцию. Музыка играла несколько минут назад.

— Да, это я её отправила, — грустно ответила она. — От его имени. Он всегда мечтал об этом, но боялся отправлять. Сегодня этот день настал. Видно, только после смерти это должно было случится, — она прикрыла мокрые от слёз глаза и тихо добавила. — Это была его последняя воля.

— Я только хотел ему сказать, что его мелодия произвела на меня сильное впечатление... — начал я. — Но раз теперь это невозможно, я скажу это вам...

Девушка подняла на меня своё заплаканное лицо.

— Когда я слушал её, со мной происходило что-то странное... Я погрузился в какой-то транс, видел много видений, чувствовал то, чего не ощущал ранее... Я видел войну, — широко распахнув глаза, женщина жадно ловила каждое моё слово. — Я видел много смертей... Это странно, ведь я не воевал, я родился в послевоенное время, и тот факт, что обычная быстрая мелодия сумела так на меня повлиять, а я, знаете, человек отнюдь не чувствительный, напротив, меня сложно тронуть за душу... Но музыка вашего отца... Я не знаю, что она сотворила со мной... Вы можете мне объяснить?

Она с улыбкой опустила голову и слегка засмеялась.

— Мой отец был талантливейшим  человеком, он мог своей музыкой достать до самых глубин человеческой души, мог пробудить любое сердце ото сна. Не знаю, как он это делал, но в его сочинениях присутствовала какая-то магия. Люди не могли спокойно наслаждаться его музыкой: они переживали вместе с ним всё то, о чём он играл. Всё, что он вкладывал в свои мелодии, всё, всё это ощущали в себе те, кто слушал его игру. — она вся светилась от гордости. — То сочинение, которое вы только что слушали, мой отец написал во время войны... Папа вложил туда все эмоции и чувства, всё, что с ним тогда происходило — именно поэтому вы так ясно ощутили это. Мне самой не по себе, когда слушаю её. Отец говорил, что «ощущать» музыку могут лишь глубоко тонкие люди, а его музыку — в особенности. Как вы наверняка заметили, там только два инструмента: скрипка и флейта. Мы с отцом исполняли эту мелодию вместе. Он играл на скрипке, я — на флейте. Мы записали эту композицию совсем недавно... — она тяжело вздохнула. — Его скрипка теперь одиноко лежит в углу... Я не хочу к ней прикасаться, пусть последним, кто её тронул, будет отец...

Девушка снова присела к своим картинам.

— Можете сыграть её мне?

Не знаю, зачем я попросил об этом. Но мне хотелось услышать это вживую.

Она быстро подняла удивлённые глаза на меня.

— Что? Ту мелодию, что вы слышали?

— Да.

— Давно её не играла, — сказала она, притягивая к себе футляр и освобождая из него инструмент. — Но я помню, как играть.

Она встала и приложив язычок флейты к губам, медленно начала дуть, рождая прекрасные высокие звуки. Это была та же мелодия, но в исполнении только флейты звучала нежнее и печальнее. В этот раз я не видел ничего, лишь наслаждался красивой музыкой, но чувствовал всю ту горечь, с которой играла дочь музыканта. Из её глаз текли слёзы, а мелодия неслась всё выше и громче. Вдруг взгляд мой упал на картины... Там я увидел то, что уже наблюдал в своём сознании: раненых солдат, самолёты и бомбы, чёрные поля и земли родной отчизны. Смерть и боль. Мне стало так горько, в голове снова вспыхнули те же образы... Теперь плакал и я.

Она закончила. Я стоял, опёршись руками о стену, и в разуме крутился только один вопрос. Вопрос, который я задал ей сразу же:

— Как у вас получается так доподлинно играть? Играть так, словно вы там были и видели смерть? И боль?

— А я не играла, — смотря мне прямо в глаза, отвечала женщина. — Тогда, когда мой отец ушёл на фронт, мне было шесть. Я не сидела с матерью дома, она погибла ещё в начале войны. В тыл и приют я тоже не пошла — я хотела быть на войне, рядом с отцом. Судьба забросила меня на пост часового, где я потеряла своего первого друга, который ценой своей жизни спас отряд наших солдат, он бросился на мины, лишь бы не попали на них солдаты... Они не слышали его криков, когда он предупреждал их, и он самоотверженно бросился навстречу смерти... Я помню те холодные, морозные ночи, когда мои пальцы немели от холода, а потрёпанный полушубок не спасал от ледяного ветра. Тогда мне казалось, что я уже никогда не увижу отца... Я держалась ради него. Ради единственного человека, который у меня ещё остался. Мы писали друг другу письма, и я знала, что он жив. Он прошёл всю войну, участвовал в битве за Сталинград и в мае сорок пятого шёл брать Рейхстаг. Мы встретились, когда всё закончилось, мне было уже десять. И с тех пор мы больше никогда не расставались. Он учил меня играть на скрипке и флейте, чуть позже мы написали ещё несколько композиций, посвященных войне. Раны моего отца затягивались долго и так никогда и не затянулись до конца. У него было больше опыта, больше боли, он знал и видел за эти четыре года больше, чем я на своём посту, но война вместо счастливого детства тоже оставила след в моей душе...

Она замолчала.

— Он герой. Как и вы, — только и смог вымолвить я.

— Нет, нет. «Я не герой, я лишь очередная жертва» — так всегда говорил мой отец. В этой войне нет героев или предателей, точно так же, как нет победителей и побеждённых. В этой войне есть только жертвы.