Композиция с лебедем

                Рождественский рассказ
      
               
          Я ахнула, когда вошла в номер.
          Нет, не модное «Вау!», а именно по-русски восхищенное «Ах!».
          Январское дымчато-тяжелое море простиралось во всю ширину стеклянной стены и не умещалось в ней… Оно было подобно огромной картине, кажущейся безмерной, если бы не четкие контуры оконной рамы. Однако казалось, что это не свинцовое безбрежие заглянуло ко мне – это я вошла в комнату, которую оно соизволило занимать по праву своего величия и прихоти.
         Шторы цвета апельсинового заката безжалостно отстранили меня от гипнотического зрелища, когда я решилась разобрать вещи и расположиться в номере до приезда Феди.
         Светлая безыскусная мебель – так и хочется назвать ее блондинкой! – клеилась по стенам уютного маленького пространства. Белая пышная постель занимала почти весь номер, остальное – только приложение к ней. Душевая кофейного цвета с белым сияющим биде – приятное напоминание о том, что и мы цивилизованные люди.

                *   *   *
         Рождественский гастрольный тур ансамбля «Гранд Козакен» по городам Германии близился к завершению. Оставалась какая-то пара заключительных концертов. Зато в Берлине.
         Три дня на море были подарком Пети измученным жизнью на колесах казакам. Так, по крайней мере, объявила Софья – Петина жена. В действительности,  три дня на море были вынужденным перерывом между концертами. С  владельцем сети отелей «Маритим» у Пети контракт – здесь казаки пели бесплатно, поэтому и проживали бесплатно, да еще и с богатым завтраком, который тянулся с 6 утра чуть ли не до полудня. Разумеется, от начала этого утреннего пиршества и до его конца казаки не выходили из ресторана, поглощая невероятное количество еды со шведского стола. Кушали, так сказать, впрок. Казакам хотелось самим себе казаться важными персонами, поэтому они считали, что каникулы на курорте – это подарок Пети. В самом деле, нельзя же всегда подозревать человека в корысти и не верить в его великодушные порывы! Слишком грустной стала бы жизнь…

         Казаки были, собственно, не совсем казаки и даже совсем не. Болгары, хорваты, украинцы, русские и чехи являлись неким конгломератом славян, певших когда-то в оперных театрах Европы. Но на закате певческой карьеры они начинали ездить к Пете и поневоле становились казаками.
         Поседевшие или полысевшие, пузатые или тщедушные – почти все они были не первой свежести, вздыхали, жаловались на жизнь и тихо ругали Петю за его патологическую жадность.
         «Миллионер, - ворчали они, - новый дом в Хорватии купил, на Опеле-фаэтоне разъезжает, за наш-то счет разжился, кровосос…».
          Взамен приличного вознаграждения им предоставлялась возможность петь в самых престижных европейских  залах с постоянным аншлагом, и, кроме того, радовало проживание в «Маритиме». Всё это примиряло их с кочевой жизнью и маленькими гонорарами.  Правда, случалось – и часто, часто – певать и в сельских  кирхах, и на свадьбах, и на  юбилеях многочисленных нужных Пете людей – от министра иностранных дел до начальника Венской тюрьмы.

           Федя, конечно, был совсем уж не казак – во-первых, в жизни и на сцене он носил очки и длинные кудри, во-вторых, лицо у него было какое-то… как бы поточнее сказать… нордическое, что ли… да, именно нордическое, с аристократическим профилем. За что среди казаков он и носил прозвище Граф. Но всё это не мешало ему быть на одну восьмую, действительно, настоящим донским казаком – пожалуй, единственным в этой компании. Фамилия его прабабушки была натуральная казацкая. И это неважно, что её Федя забыл, главное – была.

          Сегодня малый состав ансамбля «Большие казаки» в количестве девяти человек, а с ними и Федя, уехал петь в каком-то таинственном немецком городке, не означенном на географических картах – всего-то в часе езды от нашего курорта. «Попа Европы», - так отозвался об этом местечке пожилой тенор Любо – с присущим ему болгарским акцентом. Остальных – и меня в том числе – поселили на Балтийском взморье.

                *   *   *
         По дороге на Балтику я ехала в автобусе рядом с казаком Женей – он не участвовал в концерте, и Федя попросил его сопровождать меня и всячески обо мне заботиться.
         Женя был похож на какую-то птицу с длинной шеей, длинным носом и с пухом на маленькой голове.  То ли страус, то ли индюк. Как и Федя, он носил очки и пел баритоном. С казаками Женя поехал впервые, поэтому находился в состоянии постоянной легкой эйфории от пения, от казацкой зеленой с золотым шитьем атласной рубашки, от самой Германии, от ее потрясающих концертных залов, от теплой публики, от холодного зимнего моря и, наконец, от сказочного отеля «Маритим». На концертах я – по его просьбе – фотографировала Женю на сцене. Изображения почему-то получались нечеткими, расплывчатыми, но всё равно его радовали.
         Всю дорогу в автобусе он с улыбкой рассказывал мне о своих злоключениях в Европе, я сочувственно слушала его горькие сетования… Впрочем, он меня не напрягал, говорил без нажима, с мягкими повествовательными интонациями…
          - Понимаете, после своей позиции в Одессе мне было нелегко приживаться в Усти-над-Лабем. Нет, городок милый, можно сказать, саксонский, хотя это и спорный с точки зрения чехов вопрос.
           - А… какая у вас, Женя, была… ммм… позиция в Одессе?
           - Как какая? Я разве не говорил? Ах, да, простите… Главный художник города.
           - Главный художник? Это как… главный над всеми художниками что ли? – в моём вопросе, каюсь, прозвучала, как бы сама собой возникшая легкая ирония.
           - Нет, что вы… это такая должность при горисполкоме была. Вообще-то, я по образованию архитектор.
           - А как же вы в Чехии оказались?
           - Долгая история… Дочь вышла замуж за чеха, внуков надо было поднимать. Вот мы с женой и решили: домик свой продали за копейки, правда  -  но хватило на первое время. Кем я только не работал… Вот – певцом стал. Когда-то в народной консерватории учился, мечтал солистом Одесской оперы стать. А теперь – у Пети в хоре. Но я работаю над собой, может, даст и соло спеть когда-нибудь. У меня, конечно, голос не то, что у вашего Феди, я не претендую, но тоже… гм-гм… баритон.
           Женя солидно покашлял, чтобы было понятно – у него тоже баритон.
           Время от времени мы отвлекались на пейзажи, что мелькали за окном, Женя цепким взглядом художника обводил пространство, замыкал его на себя, комментируя увиденное: «Какая композиция!». За время дороги мы подружились – и я вышла из Петиного автобуса со стойким чувством симпатии к этому смешному долговязому и нескладному казаку.

        Федина группа должна была возвратиться с концерта к ночи, оставалось ждать их да еще сигнала атамана, обыкновенно трубившего сбор к ужину в ресторане отеля. В своем ожидании мы оказались временно предоставлены самим себе, и – наконец-то! – можно было раздвинуть шторы и безмятежно любоваться морем.
 
         Море оставалось всё таким же невозмутимым. В сером мареве плавали черноголовые бакланы, кроме голов ничего не было видно. Издалека головы казались человечьими. Плыли они группками – можно подумать, что это какие-то набриолиненные латиноамериканцы из голливудского прошлого совершают массовый заплыв.
         Туристы, поеживаясь от сырого холода, прогуливались по заснеженному песчаному берегу, далеко и небезопасно выходя на ведущий в море пирс. Кто-то вывел на прогулку крупного черного пуделя  – и он тоскливо напомнил мне о том, что Мефистофель всегда рядом.

                *   *   *
        Федя с казаками пел в небольшой церкви,  изукрашенной деревянными скульптурами святых по периметру. Церковь была холодная – видимо, кирху  не протопили,  как следует, а, может, и вообще не топили – экономия…   Ноги в тонких кожаных сапогах стыли на ледяном каменном полу...
         При этом, переодеваться пришлось в церковной канцелярии напротив – так что бегали налегке, оставив нехитрые пожитки в тесном помещении. В первом отделении пели в темно-синих, почти черных, рубахах, подпоясанных ремешками с серебряными галунами, на манер кавказских. Строгость диктовал репертуар – духовные песнопения – русские, болгарские. Во втором отделении все высыпали в цветных, расшитых золотой тесьмой, совсем легких рубахах – под стать разудалым русским песням.
         Федя давно уже был простужен, подрагивал, но, собравшись с силами, преодолевал озноб… Бег под мокрым снегом от канцелярии до церкви и обратно, когда так разгорячен пением, стал последней каплей…
         Ночь, улица, фонарь, аптека… Всё, как обычно, в крохотных немецких городках. Безликий, похожий на множество своих подобий, провинциальный и чистенький ресторанчик. Федя взял спагетти – особого аппетита, несмотря на усталость, не было. За соседним столиком пожилой господин кушал не один – возле него примостился рыжий охотничий сеттер, тоже получивший свою порцию. Сеттер на аппетит не жаловался…

                *   *   *
         В самом начале тура Петя как бы случайно обронил, что  отдает своих казаков на откуп новому менеджеру. Менеджером оказалась высокая русоволосая болгарка Ваня в длинной рыжей норке и цветастом павловском платке на роскошных плечах.
         На первом же концерте казаков в Берлинской Мариенкирхе мы сидели рядом и, наклонясь ко мне, она весело болтала на причудливом русско-болгарском наречии.
         Кто-то говорил, что Ваня богатая. Ну, о-о-очень богатая… Колготки покупает за двести евро. Наплевать. Во всяком случае, когда богатая женщина так запросто общается с тобой – она располагает к себе, подкупает несвойственной богачам демократичностью.
         Ваня подмигивает мне и говорит, что у нее когда-то ничего не было, зато муж попался не бедный, обожал ее, а потом неожиданно умер – и она осталась с тремя дочерьми и денежной независимостью в кармане. Ну, ты понимаешь!.. – заговорщицки добавляет она и хлопает меня по плечу.
         Дочерей мужья тоже обожают – это им по наследству досталось от матери. Судьба такая. Ну, ты понимаешь!..
         Я что-то бормочу насчет пояса Венеры. Ваня  рассыпается смехом, согласно качает головой слева-направо, как бы говоря «нет-нет» - так уж у них, болгар, заведено издревле. Наверное, чтобы соперников в заблуждение вводить относительно своих намерений. Возможно, это древнее восточное коварство.

         Во втором отделении казаки врассыпную выбегают на сцену – «По Дону гуляет казак молодой». Ах, как хотелось бы казакам и впрямь прогуляться по-над Доном молодой гордой походочкой… Жаль только, что молодость можно вернуть лишь на короткое время песни, а еще жаль, что Дона большинство из них в глаза не видели. А вот мы с Федей по Дону плавали на пароходе, когда нам было – ему 15, а мне – 13.
          «Эх, полным-полна коробушка… душа-зазнобушка… парень с девицей целуется… знает только ночь глубокая… тайну свято сохрани…», - болгарский тенор Веселин Янчев не похож на романтического оперного героя – и волосы не те, что когда-то, и животик солидный. А вот голос – звонкий, молодой… Публика аплодирует, топает от восторга ногами. 
          Гриша Минский – 150 килограммов сладчайшей лирики. «Ах ты, душечка!...». Гриша может тянуть верхнюю ноту так долго, что время останавливается, превращаясь в мёд.
          Бас по прозвищу Бандура ревет про Стеньку Разина и казаки торжественно и сурово подтягивают: «И за борт её бросает в набежавшую волну…».
          Но гвоздь программы – «Очи черные». Федя в ярко-розовой с золотом рубашке, чуть припудренная сединой шевелюра смотрится просто продуманным мелиром.

          «…Как люблю я ва-а-а-ас! Как боюсь я ва-а-а-ас!
              Знать, увидел вас я в недо-о-о-брый ча-а-ас!»

         «Очи черные» раскалывают пространство, храм гудит, откликаясь – немцы обрушивают шквал аплодисментов, а кое-кто из казаков крутит головой – ну, Граф, даёт! Я чувствую, как Ваня крепче прижимает к груди, сложенную на коленях, рыжую норковую шубу. Лицо ее вспыхивает, но она косится на Петю и аплодирует без излишней экзальтации. Здесь полагается заходиться только от самого Пети, когда он появляется на сцене, заигрывает с публикой, несет какой-то вздор хриплым голосом с русско-болгарским акцентом, а потом таким же хриплым и пронзительным голосом поёт про сигарету-сигарету, про раз еще раз и про море, что раскинулось так широко. Вот тут можете взорваться аплодисментами – не возбраняется. Петя, бледный, с вырезанными орлиными ноздрями и cедыми волосами в кружок, одет во всё черное. Этакий черно-белый атаман… Стильный казак от кутюр… Самый стильный.
          Напрасно ждать от него реакции на превосходное пение и овации зала. Любимцев у Пети нет – ему это невыгодно. Проще всех считать одинаковыми. Одинаково дешевыми.
         - Мне всё равно, как кто поете. У меня другие задачи, - в ответ на победительный взгляд поющего косноязычно бросает он.
        Так и хочется логопеда к нему вызвать. Не стоит переживать за его дикцию – это он с вами так разговаривает! Чтоб вы знали свое место, напрягались бы, разбирая, что соизволил изречь атаман.
А, может быть, у него действительно другие задачи? Известные только ему да Центру. Помните? «Алекс – Юстасу». Красиво!

                *   *   *
         Никак не могу запомнить название этого немецкого курорта на Балтике... Слишком длинное слово.
         Марк Твен выразился по поводу некоторых немецких слов: «Это напоминает уходящие вдаль железнодорожные рельсы». Что-то в этом роде.
         Наконец-то, вызубрила – Тиммендорфер-Штранд – вот! Кажется, переводится – Тиммендорфский Пляж. А пляж в снегу и городок в снегу – как в какой-нибудь горнолыжной Австрии. Правда, там моря нет, а только озера.
         Чем дальше я отхожу от нашей высотки – тем меньше оказываются дома.  Заснеженные улочки с двух-трехэтажными расчерченными деревянными балками домиками – совсем как на трофейных рождественских открытках. На первых этажах – витрины магазинов:  куртка белая, куртка черная, куртка алая, куртка лиловая… Пестрота всевозможных кроссовок и вязаных шапочек – будто людей не интересует ничего в мире, кроме спортивной одежды. Скашиваю глаза, но ни разу не притормозила возле этих пустынных бутиков. Цены заоблачные. Но даже если бы они не были заоблачные – аппетита это однообразие не вызывает.

        Я гуляю бесцельно. Надо же как-то убить время до вечерних ресторанных посиделок. Впрочем, не совсем бесцельно. Мне нужна телефонная карта. Из номера звонить за границу – сплошное разорение! Наверняка, где-то, совсем рядом с отелем, есть газетный киоск или почтовое отделение. А, может быть, карту можно купить в каком-нибудь продуктовом магазине?

         Киоск, книжный магазин, почта и переговорный пункт, салон по продаже мобильников и сим-карт… Долго я еще буду бродить по этому миниатюрному городу в поисках международной телефонной карты?
         В бутике, куда я зашла от отчаяния, их, конечно, тоже нет. Два пожилых немца, оживленно переговариваясь, шутили с продавцом. Вопреки возрасту одеты они спортивно и молодо – в каких-то невесомых, не сковывающих движений куртках, в игривых рискованных шапочках. Признаться, меня кольнула зависть:  я позавидовала их настроению и здоровому смеху. Мне тоже захотелось быть абсолютно свойской в этих местах – или жителем городка, или, на худой конец, завсегдатаем этого курорта. И уж, во всяком случае,  легко и изящно перебрасываться с другом немецкими фразами. А я и по-английски-то еле-еле… И чему меня только в школе и в университете учили? А ведь учили английскому ни много ни мало – 10 лет!
         
         - Exuse me, bitte… Habe you… du… telephone carte fur international calls?
         На мой нелепый для этого заведения вопрос покупатели с удивлением обернулись. Продавец с удовольствием посоветовал мне зайти в очередной фирменный магазин и купить там hendy.
         В «мобильном» магазине меня огорошили: телефонных карт в этом городке с безумно трудным названием – давно уж нет. Они продаются только в соседнем городе Любек, куда я, по предложению услужливого продавца, могу добраться на своем автомобиле.
          - Благодарю вас! – с чувством произношу я по-английски.
          - Не стоит благодарности! – с неменьшим чувством и ослепительной улыбкой отвечает молодой специалист по мобильной связи.       
           Не доходя до перекрестка, кидаюсь на противоположную сторону улочки: она такая крохотная, что лень выполнять правила дорожного движения. 
            Пожилой немец, который, видимо, в бутике распростился с другом, неожиданно оказывается на моем пути.
            - Фрау! – радостно обращается  ко мне румяный белозубый старикан. И я вижу, что это мужчина, а не понурый дедушка – он еще не разучился разговаривать с женщинами. Он протягивает мне руку, чтобы помочь перейти улицу, и направляет меня в «мобильный» магазин. – Вот здесь, здесь вы найдете то, что ищете!
          - Увы, нет! – пытаюсь отвечать так же непринужденно. - Я сейчас оттуда, и мне сказали, что телефонную карту можно купить только в Любеке…
          - Невероятно! – удивляется он. Но тут же спохватывается и ободряюще предлагает мне совершить небольшое  автомобильное путешествие на его комфортабельном «Порше Кайенн» прямиком в город Любек, где, несомненно, меня ждет много интересного, а не только телефонная карта… Кстати, вы знаете, что в Любеке музей Томаса и Генриха Маннов? И вообще действие «Будденброков» происходит в Любеке. Вам повезло. Одним словом, вперед, навстречу приключениям! 
           Я  виновато улыбаюсь, отказываясь, на прощанье принимаю пожелания всяческих удач и успехов. Вполне неформальные пожелания.
           Возвращаясь в отель, я еще долго старательно выпрямляю спину, невольно увлекшись игрой в совсем молодую женщину. 
         - Это невозможно! – жалуюсь я  казакам, шатающимся в вестибюле в ожидании ужина. – На таком шикарном курорте нельзя купить телефонную карту! В одном только нашем отеле 16 этажей!  А в соседнем 24. Неужели никто не хочет звонить за границу?
         - Хотят, хотят! Скорее всего, именно поэтому и исчезли телефонные карты, - рассудительно отвечают на мои жалобы казаки.
         После их охлаждающей реплики я перестаю возмущаться, а плечи невольно опускаются – я ощущаю, что устала держать спину.

                *   *   *
        В номере еле успела скинуть короткую шубку, как неожиданно позвонили: «Всем вниз, в ресторан!».
        Бледный атаман с длинными белыми волосами и хищным вырезом ноздрей ленивым голосом командует. Весь в черном – казацкий Гамлет! – говорит загадками, намеками, всегда тихо, приходится переспрашивать, что неизменно вызывает раздражение командира.

        На ужине в ресторане Петя постоянно находится в состоянии еле сдерживаемой ярости, как лев на территории своего прайда, вокруг которого бродят сексуально озабоченные чужаки. Сходство усугубляется тем, что у него тоже грива, только белая и поредевшая. Да и по гороскопу Петя – Лев, чем немало гордится. Замечания и поучения Пети сыплются как из рога изобилия – вот только языком еле ворочает. Что у него все-таки за акцент?..  Балкано-австрийский с примесью белогвардейского. Меню, составленное на немецком, вдохновляет Петю на комментарии. Учитывая то обстоятельство, что никто из нас не силен в иностранных языках, заказы атаман снисходительно делает сам.
         Пока суть да дело, я заметила: Жени нет за столом. Я догадалась, что он не знает об ужине, на который были приглашены гостившие в «Маритиме» казаки. Улучив минуту, когда ястребиный Петин взор остановился на ком-то другом, улизнула из-за стола.

         Женя с соседом-басом дядей Колей сидели в номере по-холостяцки за чашкой чаю и о чем-то беседовали.
         - Такая композиция!.. – восторженно говорил Женя.
         - Эй, ребята! Вы что – ужинать не хотите? Атаман велел всех свистать наверх… то есть вниз! – обратилась я к оторопевшей парочке.
         Стоит ли объяснять, что их как ветром сдуло. Когда я доехала на лифте до ресторана, они уже благополучно восседали в казацком кругу, поедая Петю глазами.
         - Пока ждёте заказы, можете взять салат… вон на тех столах! Да не там, а там, дальше!.. – раздражается атаман на несообразительных. – Думайте! Столько лет в Германии работаете, а не знаете элементарных вещей, а-а-а-а, малчики… Он произносит слово «мальчики» без мягкого Ль, и от этого слово приобретает какой-то особый смысл, подтекст.
         Официанты, картинно подняв и отставив руку, как на египетских фресках, несут тарелки с телячьими отбивными по-милански и черной треской по-норвежски, скрытые от глаз под выпуклыми серебряными крышками. Водрузив сооружение перед каждым из нас, эффектным движением фокусников снимают крышки – под ними именно то, что мы заказывали. Кому – рыба, а кому – мясо. Как это они не путают? Впрочем, все-таки иногда путают. Кое-кому досталась рыба вместо мяса. Но мы не жалуемся и не просим поменять. Не рискуем. Когда тебя кормят бесплатно, капризы неуместны.      
         - Галя, ты куда пошла?! – напрягается Петя.
         - За сладким, - невинно отвечаю я.
         - Я еще не сказал, чтобы можно идти! – недовольно добавляет он. – Ты сладкоежка, да?
         -  Нет, - пожимаю плечами. – Просто подумала, что можно.
         - А ты не думай! Ты слушай, что я тут говорю!
         За столом возбужденно тараторит балерина Юлечка. Какие-то не стоящие внимания глупости. Ответных реплик никто не подает, да она в них и не нуждается. Худенькое треугольное личико Юлечки затянуто мелкими сухими морщинками – как будто фарфоровая тарелочка трещинками. Отчаянно накрашенная, не желающая сдаваться подсушивающим ее годам, она похожа на усталого клоуна. Интонация у нее поучающая – с претензией на истину в последней инстанции. В ее монологах тщетно искать хотя бы одно умное слово – известно, балерины думают ногами!
          Но когда она вихрем вылетает на сцену в цыганском танце, в руках струятся желтые и зеленые шелковые юбки, тонкое сильное, как у осы, тело крутится и тонет в этих штормовых волнах, от нее невозможно оторвать глаз. Мне кажется, трудно быть более притягательной женщиной, чем танцующая балерина. Если, конечно, она профи. Любая молоденькая нимфа проиграет этой худерябой неправдоподобно гибкой и заводной пенсионерке. На пенсию балетные выходят в 37, а уж в 51, как Юлечка…  –  да это просто лавка древностей! Молодость давно заблудилась где-то, а мастерство и талант – вот они, родные, необъяснимые. Пока здесь, никуда еще не делись. Как известно, профессиональные навыки умирают последними.

                *   *   *
           За окном давно уже непроглядная ночь – море не излучает света. Апельсиновые шторы задернуты, телевизор назойливо показывает рекламу.
           Наконец, поворот ключа в двери – это Федя вернулся с концерта. Я спешу к нему, помогаю раздеться, стаскиваю мокрую куртку. В ответ на мой вопросительный взгляд слышу обреченное:
          - Всё!
          - Господи! – упавшим голосом откликаюсь я.
          К своему ужасу, понимаю, что грипп он всё-таки подцепил. Сейчас начнутся поиски чудодейственного средства – будет перебирать всё подряд, пить горстями, пока не начнется аллергия. Это единственное, что может его остановить в тщетных поисках панацеи. Как и большинство мужчин, Федя болеть не умеет. Выздороветь он желает немедленно, просьбам набраться терпения – не внемлет. А тут еще и гастроли неумолимо продолжаются – впереди снова Берлин. В какой-то мере помогает то обстоятельство, что я – грамотный человек, диплом медсестры как-никак! Хотя врачевание для меня и не стало профессией, но всё же я пытаюсь, по мере возможности, дирижировать процессом излечения своих близких.
        Как известно, человечество еще не придумало, как разом остановить разбушевавшийся грипп. Даже не придумало, как его предотвратить! Честно говоря, я не верю ни в какую профилактику. Если уж суждено заразиться – ничего не поделаешь! Судьба! Конечно, береженого Бог бережет, нужно держаться от больных подальше, да и не простужаться, чтобы не спровоцировать заболевания. Но если уж началось… одним словом, я фаталист!
        Температура у Феди неумолимо ползет вверх, появился сухой противный кашель, ему трудно дышится. Я понимаю, в каком отчаянии находится мужчина, когда он так беспомощен. А если этот мужчина еще и певец! Мужская природа такова, что требует от него невыполнимого: всегда быть на высоте, держать бразды правления в своих руках, не ослаблять контроля над ситуацией и чувствовать себя немножко создателем…
         Я пробую прятать лекарства, к которым мой мужчина упрямо тянется. Но знаю, что противоречить – бессмысленно. Всё равно разыщет и примет втихаря от меня. Напрасны мои стенания, что больше пяти наименований европейская медицина принимать не рекомендует!.. Но всё это глас вопиющего в пустыне. 

         Утром жар у Феди не спадает, а аллергия – вот она! – высыпала, где только можно. Слава Богу – не на лице! Таблетка ксизала – как мертвому припарки. В таком состоянии нужно что-то покруче. Неплохо бы активированный уголь, но, как назло, он на исходе. Нужно идти в аптеку. Эх, сейчас бы инъекцию преднизолона сделать – и всё как рукой снимет! Да только кто же мне разрешит? Без вмешательства врача не обойтись – на всё нужен рецепт. Вся Европа крепко повязана фармацевтической мафией – повсюду лицемерные разговоры о том, что нужно противостоять попыткам больных бесконтрольно приобретать лекарства. Ханжеская забота о несчастных  страдальцах. Под предлогом борьбы с самолечением вас вынуждают обращаться к врачам. Врач выпишет вам рецепт, вы заплатите за визит. И чаще всего – это будет  другой препарат – не тот, что вы просите. Эскулап вам порекомендует тот, что подороже – который навязывают фармацевтические компании.  И вы, опутанные этими непредвиденными расходами, стонете уже не от болезни, а от резкого похудения вашего кошелька. 

         Долго брожу по улочкам в поисках аптеки. Не может быть, чтобы ее не было! Наверняка, где-то здесь, рядом – прячется под загадочной вывеской.  Ночь, улица, фонарь, аптека, ночь, улица, фонарь… где же аптека?..
         Низкие влажные облака нависли над городком и над морем. Цвет облаков и цвет моря так схожи, что они почти сливаются на горизонте. Стоило мне подумать о цвете неба и цвете моря, как на моем горизонте, словно из-под земли, возник художник Женя.
         У Жени такая беззаботная улыбка, будто и не замерз вовсе – не то, что я! Эти эскимосские радости не для меня: холодно, сыро, снежно. Совсем не похоже на мягкую приветливую Германию. Ёжусь и начинаю по русской привычке ныть – всё не так, сплошная невезуха, даже аптеку и ту не могу найти!
          - Да что ты! Аптека здесь, рядом! Пойдем вместе! – с готовностью вызывается сопровождать меня жизнерадостный художник. – Знаешь, какая тут красота! – восклицает он. – Жаль, что ты сидишь в номере возле Феди, а то бы пошла, полюбовалась окрестностями… Я тут всё облазил. Такая композиция!
           Женя подхватывает меня под руку – скользко, почти как в России! – и ведет к пункту назначения. В Европе впервые на моей памяти такая суровая зима, и ОНИ уже с ней не справляются: и на улицах гололедица, и на дорогах заторы. А еще подтрунивали над нами: «Ох, уж эти русские лентяи!».
          - Как ты в аптеке будешь объясняться? – участливо спрашивает Женя.
          - Попробую по-английски. Если мой английский можно назвать английским.

           Немолодая улыбчивая аптекарша с незапоминающейся внешностью внимательно выслушивает мои сбивчивые объяснения. Похоже, что английский она знает еще хуже, чем я. Я что-то лепечу о черных таблетках, называю их по-английски, по-латыни. Coal… carbon…
         Она уходит куда-то в закрома, потом возвращается, сокрушенно говорит, что в данный момент в аптеке нет таких таблеток. Хотя это не беда. Вот если я приду в три часа, таблетки уже будут.
         - Точно будут? – спрашиваю я с сомнением. Еще больше я сомневаюсь в том, что угля нет в аптеке.
         - Конечно, будут, - заверяет она.
         По дороге в отель я жалуюсь уже не только на погоду, но и на то, что такой необходимой и простой вещи, как уголь, видите ли, нет. Заказывать нужно. Ну, что за дела? Если не найдут уголь, может быть, спросить у них клизму? Она-то хотя бы у них должна быть! Apotheke, klistir, kaput…

         Пока я бегаю по городку за лекарствами, за хлебом, за чаем – казаки наслаждаются блаженной курортной жизнью.
         Баянист Рудик – в белоснежном махровом халате с синей ласточкой «Маритима» на отвороте – встречается мне в лифте: курчавые волосы влажны, глаза тоже блестят. Он купался в бассейне с морской водой.
         Молча умираю от зависти. Мне стыдно сознаться, откуда я иду. Поиски аптеки кажутся такими прозаическими рядом с поэзией соленого теплого бассейна. Однако устала так, да и настроение не ахти, даже не в состоянии съездить – посмотреть, что там за бассейн такой. Этот городок и отель спрятали от меня одно из главных удовольствий зимнего праздника. Бассейн остался тайной за семью печатями.
         
         Ваня, наслышанная о наших бедах, подошла ко мне в вестибюле и шепотом дает мне советы, искоса поглядывая на Федю. Слава Богу, что аллергия прячется под рубашкой. Его знобит, он кутается в шарф. Ване нравится шейный плат Феди –  шерстяной темно-красный со щедрыми русскими узорами. Федя ей, похоже, тоже нравится.
         Ваня шепотом, наклонясь ко мне, учит меня делать клизму с помощью душа. Бывают случаи, когда это умение выручает. Я смеюсь понимающе. Она тоже смеется понимающе. Женщины понимают друг друга с полувзгляда - не то, что с полуслова.
        Она такая свойская и приветливая, что даже кажется красивой. Высокая крупная Ваня рядом со мной выглядит статуей, а я еще больше съеживаюсь. Она мгновенно улавливает ситуацию и примиряюще говорит, что у нее три дочери – и все маленького роста. Генетика такая. Ну, ты понимаешь! – заговорщицки добавляет она и треплет меня по плечу.
         Я вздыхаю и цитирую поговорку, что маленьких женщин мужчины любят, а высокими – гордятся. Ваня щурится от смеха, согласно качает головой.

          В три часа Женя постучался к нам в номер: помнит, что мне нужно в аптеку!
          Уже смеркается. Ранние зимние сумерки. Облака такие, что нет ни намека на закат – нигде ни солнечного луча. Я чувствую, как мне не хватает солнца, его оранжевого диска над морем или хотя бы бледно-розовых пятен, блуждающих по облачным подушкам. Всё это попадает в резонанс с моим настроением и усугубляет его беспросветность. 

          В аптеке на месте улыбчивой аптекарши уже другая – не менее улыбчивая, но совсем молодая брюнетка. Я предусмотрительно захватила таблетку угля, оставшуюся у меня от наших пражских запасов. Там и название четко написано. Она вертит в руках, недоуменно пожимает плечами, набирает что-то на компьютере, спрашивает, где покупали – в Германии?
         - Нет, - отвечаю я, – в Праге. Но у вас это тоже есть. Я точно знаю.
         Она молча задумчиво слушает.
         - В Праге, где это? В Саксонии?
         Я изумляюсь, но упрямо продолжаю гнуть свою линию.
         - К тому же мне у вас в аптеке утром обещали, что в три часа это будет непременно.
        - А-а-а!.. – лицо ее озаряется догадкой, и она идет куда-то в закрома. Не возвращается долго. Очень долго.
        Потом появляется с грустным лицом.
        - Нет! – печально заключает она.
        - Не может быть! – уверяю я. В каждой аптеке это есть. Должно быть.
       Она со вздохом подходит к напарнику – молодому высокому брюнету (а где же их белокурые бестии?). Он неохотно  отвлекается от других покупателей, внимательно разглядывая таблетку. Тоже вертит ее в руках, думает, думает, думает – мужчина  все-таки.  Медленно с сомнением говорит себе под нос:
         - Kohle?.. 
         Так, наверное, Архимед когда-то допёр: «Эврика!».
         - Йо, йо! Ухли, ухли! – подхватываю я радостно по-чешски.
         Он тут же с ловкостью факира достает из-под прилавка коробочку и с торжеством ставит передо мной.  Конечно же, она не только оказалась в аптеке, но и лежала под рукой.
         Первая победа! Но этого мне уже было мало. Я стала просить  сообразительного аптекаря продать мне клизму, уверяя, что она мне очень нужна для борьбы с аллергией.
        - Клистир! Клистир! – почти кричала я.
        Они только плечами пожимали.
        Тогда Женя выхватил из кармана кусок картона и карандаш – и быстро, не отрывая руки, нарисовал клизму.
        - Вот! – говорит он. – Такая композиция!
        Аптекарь понял, закивал и тут же принес крохотную клизмочку.
        - Это же для младенца! – застонала я.
        Он недоуменно посмотрел на меня, потом на клизму – вставил себе в ухо, чтобы продемонстрировать ее предназначение.
         - Нет, нет, не для уха! Для взрослого мужчины, у которого аллергия! Нихьт фюр беби! – ныла я. – Боже мой! – я обернулась к Жене. – Я же не могу им показать, для какого места мне нужна клизма!
         - Неужели попу в натуральную величину придется рисовать?.. Вот это композиция! – изумляется Женя и достает еще один кусок картона – побольше.
         Я уже в состоянии отчаяния – и вдруг начинаю безудержно смеяться. Как всегда не вовремя, вспомнился анекдот:

        « - Алло, доктор?
         - Да, я вас слушаю.
         - Доктор, я по вашему совету купил клизму, а что с ней делать?
        - Засуньте её себе в задницу!
        - Ладно, доктор, у вас, наверное, настроение сейчас плохое, я попозже перезвоню».

         - Приходите в 18 часов, - примиряюще предложила аптекарша. – Тогда будет.
         - Я больше не могу! Никаких 18 часов! Человек не выдержит столько!!! Аллергия – это опасно… - взвыла я. – Эсмарх!  Эсмарх! Вот что мне нужно! – осенило меня.
         Кружка Эсмарха оказалась тем волшебным словом, которое вывело аптекаря из столбняка. Он принес мне нехитрое приспособление – я облегченно вздохнула и, оплатив свои приобретения, пустилась в обратный путь, опираясь на надежную руку художника Жени.

                *   *   *
        Хозяева «Маритима» расщедрились – устроили нам православное Рождество. За длинным праздничным столом алели невысокие в бантах свечи, розовели низкорослые компактные цветы – какая-то разновидность рождественской пуансетии, называемой в народе Вифлеемской звездой за свои остроконечные лепестки. Или попросту, по-русски – молочай.
         Петя без устали зорко наблюдал за поведением подчиненных казаков. Стоило на минуту расслабиться – он тут как тут со своим замечанием! Видно, это его хобби – учить окружающих. А нам полагалось учиться, учиться и учиться… как завещал когда-то наш бывший вождь.
         Самый старый из казаков – бодрячок Анатолий Иваныч из Екатеринбурга – рассказывает о своих внуках и правнуках. Он везет им с курорта подарки, и очень доволен, что нашел в далекой Германии время о них позаботиться.
          За соседним столом расположились не уместившиеся рядом с Петей казаки. Анатолий Иваныч пошел к ним, чтобы поздравить их с Рождеством, а заодно и поделиться радостью – поведать о своих своевременных покупках.
         - Куда пошел? Может, совсем к ним уйдешь? А то ходит туда-сюда… Хватит уже! – не выдерживает атаман. Ревниво глядит на притихших за соседним столом казаков. 
          И седовласый толстенький Анатолий Иваныч, блестящий когда-то исполнитель Хозе, Германа и Отелло, тот самый провинциальный тенор, которого местная пресса сравнивала с Марио дель Монако, молча покорно возвращается на место, прервав разговор на полуслове.

         Сегодня стол особенно изысканный. По его краям возвышается шампанское. Кое-кому – особо жаждущим – даже налили немного водки. 
         - Идите уже! – машет рукой Петя. И казаки по команде – заведенные предстоящей выпивкой и закуской – выстроились на небольшой полукруглой сцене и дружно пропели «Многая лета» хозяину гостиницы.
         А потом зазвучало, полилось нежное рождественское «Штиле нахт»…

         Рождественский ужин по-немецки – это жареный гусь в яблоках и пирог с орехами, марципанами и изюмом, крендели и фигурное печенье.
         На широких и плоских тарелках кусочки разделанного гуся – хотя его, естественно, трудно узнать в окружении зеленой травки и печеных яблок…
         – А вдруг это лебедь? – говорит кто-то.
         – Ну, ты уж скажешь!.. Кто это лебедя станет убивать!
         – А почему бы и нет? Такая же птица. Чем она важнее гуся?
         – Лебедей кушать не принято!
         - Иван Грозный их ел, а теперь не принято…
         – А почему, почему все-таки не принято?
         – Потому что они красивые…
         - Только поэтому?
         – А разве этого мало?
         – Хорошо быть красивым… с голодухи не умрешь… Любуются тобой, да еще и кормят за то, что ты позволяешь собой любоваться!
         – Вообще-то лебедь – птица благородная.
         – Скажешь тоже. Чем это она благородная?
         – Ну, она живет лет 150 или 200.
         – А причем здесь благородство? Ворон вон или черепаха тоже живут, говорят, 300 лет, а кто ж их благородными считает?
         – Да ведь лебедь еще и однолюб… Среди нас такие, по-моему, не водятся. А ведь мы хомо сапиенс.
         – Да-а-а… Неплохо бы нам у лебедей поучиться!
         – Что, даже вдовый лебедь верным остается?
         – Он отказывается жить без подруги. Летит высоко-высоко в поднебесье, поет свою последнюю лебединую песню – и камнем бросается вниз.
         – Неужели, правда? Может, это так… легенда?..
         – Может, и легенда…

         - Приборы на тарелке класть параллельно! Если вы больше не будете есть и хотите, чтобы убрали тарелку, – кладите параллельно. Понятно? Нож ближе к себе, лезвием внутрь. Вилку остриями кверху. Слышали? Последний раз говорю, больше повторять не буду! Всё! Хватит уже! – распаляется атаман. – Вот у нее никто не возьмет тарелку… - кивком головы указывает на провинившуюся Ваню. – Она неправильно положила. Я говорю, неправильно! Никто не возьмет.
         Ваня спокойно сидит, глядя на визави, словно не слыша Петиного хриплого лая. Ваня может купить Петин ансамбль и его самого с потрохами. Легко! Но она молчит, чего с ним спорить.
         У Вани крупнотесанное лицо, какое-то, я бы сказала, из скандинавского эпоса. Она говорит, что похожа на русскую, такая же круглолицая и скуластая. Так все считают. Но она не русская. Она болгарка, слегка разбавленная голландской кровью – совсем не похожая на маленьких чернявых юрких болгар. Типичные болгары – хотя, может быть, им и не хотелось бы! – все-таки немножко турки.
         Федя, превозмогая температуру, не реагирует на Петины эскапады, почти не участвует в разговорах, зябко кутает горло в шерстяной платок.

         Ночью мы возимся с клизмой, и я вспоминаю поговорку о ста немцах. Это страна, где слишком много гениев… на каждую сотню по одному… поэтому всем остальным девяноста девяти негениям ничего не остается. Всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно!

                *   *   *
         На утро Феде стало получше: аллергия из красной перешла в нежно-розовую, начала угасать. Но дожидаться дальнейшего облегчения было некогда – перед отелем стояли наизготовку автобусы до Берлина.
         Федя попискивает, проверяя смыкание связок, пробует голос, боязливо переводит дыхание. Кажется, есть! Никуда не делся!
         Озабоченная предстоящей дорогой, оглядываясь, всё ли успела побросать в чемодан, я думаю о том, что хорошо бы не забыть поблагодарить атамана за мое путешествие в Германию. Всё-таки я не казак, а всего лишь жена казака – и впервые гастролирую вместе с ансамблем на правах гостьи. Поговаривают, что казаки ропщут по поводу того исключения из правил, которое сделано для моего мужа. Но ропщут несильно – Федя все-таки, как ни говори, Граф.

          Когда мы уже собираемся в спешке, подгоняемые адъютантами Пети, я подхожу к окну, чтобы закрыть закатными шторами окно с морем. Невозможно покинуть номер, когда оно здесь, рядом с тобой. Намагниченное пространство. Бакланов нет, туристов, гуляющих по песчаному берегу и по пирсу, тоже нет… Море провожает нас невозмутимой отстраненностью от нас, да и, кажется, ото всего на свете… Рождественский редкий снег перечеркивает его незапятнанные просторы. Слегка вьюжит. 
         И тут опять – уже прощальное «Ах!» вырывается само собой. Вдоль берега царственно-совершенный скользит белый лебедь – одинокий в этом снежном пространстве, будто воплощенный финал сказки о гадком утенке. А еще вспомнился Лоэнгрин, плывущий на лебеде… Златокудрый вагнеровский рыцарь Лоэнгрин.
        «О, Ле-е-е-е-е-бедь мой!» - в исполнении красавца Собинова. Сон или явь?
        Я была уверена, я просто знала, что в этот момент вся многоэтажная гостиница припала к окнам и ахает сразу на множестве языков.   
         А лебедь плыл и плыл, быстро, как будто вместо лап у него был гребной винт. Гордый, одинокий, невесть откуда взявшийся. Плыл и плыл, пока не скрылся за краем оконной рамы, в которой остался только пустынный зимний морской пейзаж. Такая композиция.



P.S. Рассказ опубликован в журнале "Казань"