Записка в ириске

                Рассказ из цикла
           «Страсти-мордасти – школьное счастье»

          Он был похож на Бандераса. Просто-таки вылитый Антонио Бандерас. Только тогда мы об этом не знали, поскольку Бандерас еще не народился на белый свет…
          Но всё же от этого шалопая – сына школьной уборщицы и дворника – необъяснимо веяло чем-то голливудским. То ли это была ослепительная улыбка с ямочками на щеках – третья случайно пристроилась на подбородке – то ли особенный блеск густых черных волос, которые казались набриолиненными, по моде кинозвезд 30-х годов, то ли роковой взгляд исподлобья.

          На уроках он, оседлав заднюю парту, устраивался повальяжнее и узенькой мужской расческой вдумчиво  причесывался, глядя в крохотное зеркальце. Когда он оставался доволен проделанной работой, ему не терпелось продемонстрировать себя окружающим. Но чего ждать 15-летнему оболтусу, если вокруг одни 12-летние  пятиклашки?
           Вздохнув разочарованно, он  начинал играть зеркальцем, пуская по классу солнечные зайчики. Чаще всего зайчики предназначались какой-нибудь смазливенькой малолетке. И когда она, недовольно щурясь, оборачивалась –  ухмылка не заставляла себя долго ждать, расцветая на лике новоявленного Казановы…

          О сэ си бон! – мурлыкал юный циник.
          Жопакакабажур…
          Я совсем не тужу,
          что на тебе лежу…

           Однако неприличное четверостишие выстраивалось  по всем правилам двусложного анапеста, что в моих глазах несколько оправдывало великовозрастного балбеса. Во всяком случае, мне, редактору нашей знаменитой стенной газеты 5 «А» под названием «Классная поэзия», казалось, что этот олух  неравнодушен к поэзии… да и чтение стихов наизусть было для меня, безусловно,  из разряда доблестей. 
         
          Впрочем, что греха таить – все девчонки нашего класса были отчаянно влюблены в этого обаятельного лоботряса.

           У нашего Бандераса была  впечатляющая фигура, несмотря на невысокий рост.
           А на уроках физкультуры – видимо, по распоряжению какого-то скрытого педофила из недр Министерства образования – нас всех заставляли носить только голубые майки-безрукавки и сатиновые черные трусы вместо тренировочных костюмов. Наши пятиклашки при этом выглядели так, будто их только что выдернули из постелей. Вид у них был перепуганный, особенно у девочек. Представьте – вот она идёт по коридорам школы в строгом форменном платье с кружевным воротничком и вдруг – нате! – сверкает белым телом.  Девочки ёжились от смущения за голые ноги, мальчики за предательскую тщедушность.
           Зато наш  Бандерас был просто ослепителен.  Плечистый, стройный, загорелый – хотелось зажмуриться, сжаться, сбежать и спрятаться куда-то от этого скульптурного чуда.
           Меня спасало только то, что я была освобождена от уроков физкультуры и избегала появляться в спортивном зале. Но юному красавцу было мало производить впечатление на целый класс – ему нужно было, чтобы в этом зрелище участвовали все, поэтому он выскакивал в коридор, чтобы поймать меня, отбивающуюся, и унести в зал – на это уходила какая-то пара секунд – и я оказывалась там, где шведская стенка, козлы, маты и прочий инвентарь. Там, где он мог пощеголять своей ловкостью, силой и расцветающей  юностью.

           Имя у него было романтичное Рафаэль. В татарских семьях в то время  были популярны европейские имена – Альфред, Альберт, Артур, Ренат, Марат… - которые своей звучной «нерусскостью» напоминали им свои.
          Так, видимо,  наш Бандерас и стал Рафаэлем, отчего еще взрослее, еще таинственнее, еще притягательнее  казался он одноклассницам.

            Никто не задумывался, почему этот детина третий год подряд сидит в пятом классе. Вернее, все понимали, что к его уму и сообразительности, к лукавому прищуру черных ковбойских  глаз это не имеет никакого отношения… Скорее, наоборот. Этот райский птах неким волшебным промыслом оказался в нашем классе и освещал его своим присутствием.
               
                *

          В пятом классе у меня было две подружки – Ирка и Людка. Что сдружило нас – таких разных? Теперь мне кажется, это была склонность к авантюрным проделкам, розыгрышам – и занимались этим неустанно.
          Все мы были рождены в декабре – Стрельцы! – наши дни рождения шли подряд, и свое сообщество мы именовали Триумвиратом.
 
         Людка была самая высокая из нас троих и самая модная в пятом классе – насколько можно было быть модной в пятом классе при окончательно победившем социализме.

          Ирка была самая толстая. Над ней, как над всеми толстыми в школе, всегда смеялись, но характер у нее был такой – открыто не посмеешься, не забалуешь!
          Пожалуй, Ирка среди нас была самая  решительная. Стать лирической героиней мешали ей только габариты и постоянная готовность отражать атаки и насмешки одноклассников.
          Ирка свирепела и  размахивала портфелем, как Илья Муромец мечом-кладенцом, направо и налево, круша всех обидчиков, осмелившихся проехаться по некоторым особенностям её телосложения.
          Она была похожа на кустодиевскую русскую Венеру, но находящуюся еще в коконе. У Ирки были синющие сердитые глаза и черные длиннющие ресницы – чего мы только не проделывали с ними: измеряли – целых 2 сантиметра, клали на них спички – укладывалось 6 штук. Русоволосую с прямым пробором толстушку хотелось усадить возле самовара и дать ей блюдце в пухлые пальцы.  Она была весьма живописна, но прозвища Жиртрест не избежала.

          Однажды мы с Людкой пришли к подружке в гости и были обескуражены ее беспомощным взглядом: синие сердитые глаза глядели голо и беззащитно!
          - Ирка, что случилось? – недоумённо спросила я.   
          - Ирка! Где твои ресницы?!. – ахнула Людка.
          - Где-где… в Караганде… - перездразнила, чуть не плача, Ирка. – Подстригла. Пусть еще подлиннее вырастут… хочу, чтоб 8 спичек уместилось.
          Мы похолодели, предвкушая непоправимое. Так и вышло. Ресницы больше не захотели расти – и баста.
 
          Людка, единственная из нашей троицы, ходила в классе без прозвища. Однако позже, в студенчестве, ее будут звать Душечкой за сходство с героиней Мерилин Монро из фильма «В джазе только девушки». Изумрудная обтягивающая кофточка и белокурое вьющееся каре – чем не Душечка!

           Но в 5 классе Ирка была просто Жиртрест, еще не была кустодиевской  Венерой, и Людка тоже еще не была Душечкой.

           А я?.. Собственно, что я? Я была обыкновенной ситцевой девочкой. Из зеркала на меня смотрела маленькая складная ответственная пионерка со строго сведенными губами на круглом с остреньким подбородком лице  – этот подбородок был единственным, что мне в себе нравилось. Когда я смеялась, он помогал моей физиономии приобретать задорное выражение. А расхохотаться я была готова каждую секунду – эта боевая готовность читалась  с первого взгляда, по глазам. Недаром говорят, что глаза – это зеркало души. Мое зеркало с трудом принимало серьезный вид. В классе меня  дразнили Редиской  в честь подружки незабвенного Чиполлино.  Но меня это только забавляло.

                *

          Когда мне исполнилось 8 лет, у нас в городе построили – наконец-то! – здание нового оперного театра: кремового цвета с колоннами, над фронтоном торжественно возвышалась Муза, венчая входящих в театр лавровым венком вдохновения.
          Внутри – в светлом и нежном фойе, словно опустившемся с небес – были белые французские шторы с фестонами на высоких окнах, балкон делил белыми перилами высокое пространство зала. На стенах воздушно танцевали и играли на флейте прекрасные юноша и девушка, облаченные в старинные татарские одежды. А блестящий паркетный пол был будто предназначен для фигурного катания. И хрустальные люстры в фойе, и огромная центральная люстра в зрительном зале сверкали, как умытые. Более красивого здания я тогда еще не видела.
           Мама привела меня сюда на первую в моей жизни оперу «Иоланта». Из  всего спектакля я запомнила только арию Роберта, которую исполнял дородный артист в кожаном колете и со шпагой. Он показался мне пожилым дяденькой, но фамилия была удивительно театральная – Аполлонов. Мама встрепенулась, когда он вышел на сцену, шепнула мне  по-свойски:
          - Это Борька!.. 
          Галерка аплодировала и кричала «Браво!». Когда я спросила, почему они кричат, мама пояснила:
          - Это наши – из КАИ, он там учился! Я тоже училась с ним на первом курсе!
          Я знала, что мама перед тем, как уйти в медицинский, год проучилась в авиационном. Ну, раз он учился с мамой – значит, поёт хорошо. И я тоже оживлённо захлопала.
          После этого праздничного воскресенья каждую неделю мы с мамой стали ходить в театр. У меня появился альбом, где я рисовала любимых оперных героев.
 
          К моим 12-ти годам маму в театре заменили Людка с Иркой. И мы стали завзятыми театралками. Оперы сменялись балетами. Наши походы в оперный совпали с расцветом театра. В то время три наших пылких сердца безоговорочно принадлежали одному тенору:  он нам казался самым молодым – поскольку голос уж точно самый молодой! –  и, безусловно, был  самым  красивым. Его звали Ниаз Даутов. Он не просто пел, он как будто и танцевал свои роли – и Ромео, и Ленский, и Дубровский, и Альфред… Мой альбом наполнялся всё новыми и новыми рисунками. Театр был счастьем.

          Но было и другое, не меньшее счастье – домашняя библиотека. В те годы абсолютного дефицита на всё, в том числе и на хорошие книги, папе – заядлому книгочею – удавалось доставать самые невероятные книжки. Среди папиных удач было и замечательное терракотового цвета с золотыми буквами собрание сочинений Пушкина.
          Так мы с подружками прочитали поэму «Цыганы»… Кому-то из нас пришла в голову идея разыграть сцены гибели Молодого цыгана и Земфиры от руки романтического злодея Алеко.
          Алеко, конечно, была Ирка – кто еще мог убивать с такой свирепостью? Людка была Молодым цыганом, мне, как самой
маленькой, доставалась роль Земфиры. Я не возражала.
         - Алеко, ты убил его! – патетически восклицала я. – Смотри, ты весь обрызган кровью! О, что ты сделал?!
         - Ничего! Теперь дыши его любовью! – свирепо отвечала Ирка и убивала меня деревянным самшитовым кинжалом, привезенным мамой из Гагр. Он предназначался для разрезания книг.
          …Я вскрикивала и падала на диван.
          Из крохотной кухни испуганно выскакивала бабушка. Мы всё ей объясняли, и бабушка снова возвращалась к своим котлетам. Она нас понимала – сама в молодости пела в народном оперном театре Лизу в «Пиковой даме». Певицы из неё не получилось, несмотря на замечательный голос, поскольку дедушка – начальник милиции – считал почему-то, что петь в опере опасней, чем ловить бандитов. Имел, видимо, свои соображения…

          На премьеру «Летучей мыши» родители меня не взяли. На эту постановку детей не пускали – только с 15-ти лет мы имели право наслаждаться вечерними спектаклями. Мама с папой  пришли с премьеры в таком восторге, что мне ужасно захотелось – во что бы то ни стало! – побывать на этой зажигательной оперетте. Пришлось упросить маму договориться со знакомой билетершей, чтобы она пропустила нас с Иркой и Людкой тихонько на самый верхний ярус, где бы мы не маячили перед глазами взрослых.
           Главного героя – Генриха Айзенштайна – играл, пел и танцевал наш любимый тенор Ниаз Даутов. Кое-что из остроумных придумок мы даже запомнили. Особенно нам понравилась сцена на балу с Лоттой и ее матерью – как та учила доченьку упражнению под названием «стрельба глазами», от которой все мужчины сходят с ума. Мы умирали со смеху, но я твердо решила испробовать этот прием на своих одноклассниках.

                *

          Семья у Ирки была религиозная. И даже в те суровые времена, когда за веру можно было и поплатиться, они не слишком-то  это скрывали. Ирка послушно молилась, исполняла все необходимые  церковные  обряды, солидно  поясняя нам, что и как нужно делать. Мы с Людкой молча кивали, хотя, конечно, не следовали ее примеру. В школе об этом семействе ходили  какие-то неясные слухи, и особенно языкастые ребята пытались потихоньку дразнить Ирку попадьёй… Когда она не слышала, естественно.
 
          Впрочем, и я, и Людка тоже были крещеные. Родители  сделали это тайком – до поры до времени в церкви паспортов и свидетельств о рождении не требовали. Людку крестила бабушка – поскольку отец  был военный, и ему бы на работе не поздоровилось, если бы там об этом узнали.
          Меня решили крестить в Москве, подальше от родного города, чтобы – не дай Бог! – кто-нибудь не увидел.  Обряд крещения происходил в Ризположенской церкви, что возле Донского кладбища – красно-белой, граненой, пятиглавой.
          Я уже была сознательным ребенком, ходила в школу. Мне сказали, что так нужно, крещена вся наша семья – осталось креститься только мне. И объяснили, что об этом рассказывать никому нельзя. Я поняла –  это не шутка. И до самой перестройки,  до того замечательного времени, когда я сама с полным правом крестила мою восьмилетнюю дочь в Петропавловском соборе в Казани, я умудрялась молчать о моем крещении.
          На всю жизнь запомнила красивого русобородого батюшку – ему было лет 30! – он спросил, как меня зовут, и сказал, что имя менять не будут.
          – А есть имена, которые меняют? – живо заинтересовалась я.
          - Есть. Те, которых нет в святцах. Например, Октябрина или Аврора…
          У мамы была подруга по имени Аврора, но я больше не приставала с расспросами.
          В церкви мне купили простенький медный крестик… вот только ленточки или цепочки не было. Какой-то нищий пожертвовал свою веревочку из кармана… Так меня и крестили – полили водичкой, надели крестик – и я, обновленная и торжественная,  вышла на солнечную летнюю московскую улицу. В ближайшем магазине мама купила мне тоненькую розовую ленточку и надела на нее новый крестик.
          - Почему розовую?.. – спросила я маму.
          - Так девочкам положено!
          Я молча шла после этого необыкновенного события и  подумала, что когда-нибудь я, наверно,  буду жить и в этом красивом огромном городе. Раз уж меня здесь крестили!

                *

          Я попала в нашу школу случайно. Раньше,  до 4-го класса,  училась в другой – маленькой школе возле дома. Так уж случилось, что в ней собралось слишком много второгодников – после уроков они устраивали побоища, жестоко дрались ранцами. И тут приходилось разбегаться врассыпную, чтобы не попало, поскольку девочек они тоже не щадили.
          С первого класса я училась на пятерки. Наверное,  в этом  была заслуга моих родителей, которые уделяли мне много времени, несмотря на вечную занятость. Папа  приходил с завода, где работал инженером – и весь вечер с энтузиазмом занимался со мной  арифметикой и читал книги… А усталая  мама  после клиники и очередной операции отмывала пахнущие йодом руки и терпеливо учила меня выводить  прописные буквы. У нее это получалось красиво – так же красиво, как и любые рисунки.
          Но школу внезапно преобразовали в начальную – и родители срочно подыскали мне ближайшую полноценную. Так я, не дожидаясь окончания начальной, перешла в четырехэтажную просторную школу с большими квадратными  окнами вдоль длинного и широкого школьного коридора.
          Я появилась в середине учебного года, а накануне моего прихода из класса ушел Юра Демич – родители увезли его в Куйбышев. Теперешнюю Самару. Да, да, тот самый Юрий Демич,  который через каких-то 10 лет стал известным актером, играл в знаменитом БДТ и Моцарта, и Гамлета,  а в кино – роли советских героев: большевиков и чекистов. Советские киногерои в его исполнении впоследствии были благополучно забыты – зато сам Демич  наполучал кучу всяких премий и званий. От его мужской красоты, серьезного выражения лица и прямого пристального взгляда – в глаза мне смотреть! – страдали многие девушки. А потом он, еще совсем молодой, в расцвете таланта внезапно ушел из жизни. Но сначала он ушел из нашего класса – куда вскоре после его ухода пришла я.
            В 4-м классе нами руководила высокая и осанистая учительница Кира Петровна. В её густых, стриженных «под горшок» волосах блестела круглая гребёнка. Взгляд был суров, и все её боялись и слушались беспрекословно. Если кому-то вздумалось не вовремя поозорничать, она издавала грозное шипение, подходила, хватала нарушителя за шиворот и встряхивала так, что желание проказничать мгновенно улетучивалось. После моей на редкость драчливой начальной школы мне показалось, что я попала в институт благородных девиц…

                *
           Венцом моего поэтического вдохновения была новогодняя стенная газета, где многое было посвящено моим одноклассникам. Ровно 45 строф – по количеству учеников в нашем классе.
          Наш 5 «А» был населен под завязку. Три ряда парт – и ни одного свободного места!
          Я сидела на предпоследней парте и развлекалась тем, что разглядывала затылки. Инкубаторски-одинаковые, стриженные под ноль, как у солдат,  мальчишечьи головы с крошечными торчащими челками. Белобрысые челки были похожи на зубные щетки, а чернявые – на сапожные. Несмотря на однообразие, все же можно было различить эти головы и затылки –  продолговатые, круглые, плоские, лопоухие или с крепко прижатыми, словно вдавленными в голову, ушами.
           Когда,  почувствовав мой пристальный изучающий взгляд, мальчишка оборачивался, я видела под челкой, которую не подстригли, а просто обкорнали в парикмахерской, разные-разные глаза – и это меня радовало, как пестрота игрушек на новогодней елке.

           Газета вызвала полный ажиотаж – ребята толпились вокруг, пытаясь через головы друг друга разглядеть стихи, больше похожие на частушки. Каждому из моих одноклассников было посвящено по 4 строчки.
           Конечно, мне хотелось написать всем перед Новым годом что-то хорошее и доброе. Но это оказалось не только труднее всего, но и абсолютно не интересно ни пишущей, ни читающим. Тем более, что от классной руководительницы – учительницы английского языка Ларисы Андреевны – мне было строго-настрого наказано писать сатиру: на отстающих, ленивых, тихонь, сорви-голов, тех, кто вертится на уроках, и тех, кто сидит неподвижно и ничего не слышит, у кого тетради с кляксами, рваные учебники и зловещие дневники, испещренными пожарными красными учительскими чернилами…  Одним словом, на всех!..
          Сначала я поздравила своих одноклассников с Новым годом и пожелала счастья:

Наступает Новый год,
Лунный снег на город льет.
В этот час забудь тревоги.
На твоей большой дороге
Непременно счастье ждет!

         А дальше… а дальше пришлось раздать всем сестрам по
серьгам. Кто-то посмеялся над собой, а кто-то заплакал…
         До сих пор помню, как худенькая, невзрачная, похожая на комарика, болтушка Света Николаева рыдала нам моими виршами.
 
Целый день она щебечет
Околесицу лепечет…
Кто же это?
Николаева Света!

         Мне стало так жаль ее, что я решила больше никогда-никогда не экспериментировать с сатирой.
          Как я была удивлена и обрадована, когда через много лет встретила ее в клубе МВД на вечеринке – полную, статную, окруженную поклонниками. Вот где было наглядное превращение гадкого утенка!

           Про себя, конечно, я тоже написала критическое четверостишие. Кто-то одобрил такую самокритику. Но огорчения моего это не отменяло…
           Кому-то достались вполне добродушные строчки, как, например Людке. Да и вправду, к ней не придерешься – хорошистка во всех отношениях!
               
А моя подружка Люда
Научилась мыть посуду,
Веселиться, петь, играть,
В хозяйстве маме помогать.

                *

           В то время в школе полагалось носить форму. У мальчиков она была серая, мышиная. Вполне военизированная форма, почти как у суворовцев, с ремнем и заправленной в него рубахой-гимнастеркой.  И даже фуражка чем-то напоминала  военную с кокардой. Но вместо галифе и сапог были все же брюки с ботинками. Как, впрочем, и у суворовцев.
            У всех пионеров, конечно, были галстуки. Как ни странно – тоже разные: у кого ярко-алые шелковые, у кого темно-бордовые сатиновые, у некоторых скрученные в трубочку и с кляксой на самом видном месте – вроде брошки. Галстуки мы еще носили охотно, не успев насладиться своей «взрослостью» - ведь пионерами становились только в четвертом классе. Это уже потом, позже, в седьмом, второгодники называли его «ошейником» и при каждом удобном случае, скомкав, прятали в карман.
           У девочек были темно-коричневые платья с фартуками – черным и белым. Единственная вольность, которая была позволена девочкам – бант. В будни – черный или коричневый, на праздниках – белый. Белая капроновая лента считалась шиком.
 
           Мне повезло купить такую ленту в Москве. Я поехала в свое первое путешествие с бабушкой и дедушкой на пароходе «Украина», который, много лет спустя, был переименован в «Булгарию» и затонул в бурю у берегов старинного Болгара, куда привез людей на экскурсию. «Украина»! А в наше время и от этого названия веет холодом беды.
           В столичном магазине «Детский мир» толпилась такая очередь, что не было видно ни прилавков, ни продавцов, однако уже осчастливленные покупатели несли через головы жаждущих капроновые ленты. Невозможно было отказаться от такого везения. Я долго терпеливо задыхалась в очереди, потом взамен протянутого чека получила из рук незримой продавщицы
вожделенный сверток… и только в дороге обнаружила, что вместо двух лент, которые я покупала, в свертке оказалась одна…
           Горе было велико – в то время мне было 11 лет, и я носила две косы… поэтому и лент нужно было две. Но купленная мной и не полученная лента уплыла куда-то вместе с покинутым нами городом Москвой.

                *

           Как и в каждом классе, у нас был и свой отличник, а вообще-то серость – маменькин сынок Левка Попов. Большой, белый, рыхлый, его почему-то всегда задирали мальчишки, пусть и не без опаски. Лёвка хоть и не давал сдачи, однако его рост и вес предполагали, что столкнуться с ним – всё равно, что с белым медведем.
           Был у нас и свой «гений» - Юрка Умнягин, достаточно небрежно относящийся к урокам, но всегда удивляющий неожиданным решением задачи, неожиданным доказательством теоремы, поразительной памятью на уроках географии. Он часто хихикал,  бледное лицо нервно дёргалось, но никто над ним не смеялся, потому что невольно уважали за ум, тем более, что он всегда откликался на шутки и сам был не прочь пошутить.
          «Умная голова дураку дана», - говаривала про него учительница математики Зинаида Андреевна.

В математике силен,
В географии силен…
Что же это за фигура?
Это наш Умнягин Юра.

           Были и озорники, всегда готовые на очередной розыгрыш, выдумку – они, разумеется, были классные любимцы.
           Я больше всех любила Эдика Абдулова. Когда мне хотелось что-нибудь выкинуть эдакое – я всегда подключала к игре Эдика. Он охотно откликался – и вот тут можно было быть уверенной, что на уроке скучать не придется!
          Как-то ему – маленькому, ловкому и вертлявому – удалось поймать на лету муху. Ну, что может прийти в голову ребенку без воображения? Всего лишь оторвать у несчастного насекомого крылья и пустить ползать по парте. Однако не таков был Эдик. Он быстро соорудил из пластилина нечто вроде тележки, нитками привязал муху к повозке – и мы все имели несказанное удовольствие наблюдать, как она, напрягаясь из последних сил, таскала это сооружение по скользкой, покрашенной черной масляной краской крышке парты.
           Но этого ему показалось мало – фантазия работала, и Эдику пришлось изловить еще одну имеющую несчастье пролетать мимо него муху. Он не стал банально отрывать ей крылья, а аккуратно привязал к мушиным лапкам нитку, оставив катушку у себя в руках. Радостная, что осталась не искалеченной, муха пустилась в полёт по классу, жужжа и волоча за собой чёрную нитку. Но в самый неожиданный для нее момент Эдик начинал потихоньку наматывать нитку на катушку – и ничего не понимающая муха, вопреки своей воле продолжая бессильно трепетать крыльями и отчаянно жужжа, летела назад и опускалась на парту перед носом довольного проказника. Весь класс угорал от смеха, наблюдая этот показательный полет.

          Среди двоечников, которых, как всегда в то время, было немало, тоже наблюдалось разнообразие. Одни были второгодниками – эти были самые агрессивные, их все побаивались и старались не раздражать понапрасну. 
           Самым отпетым считался Бойцов – фамилия, как нарочно, соответствовала характеру – у него было злое, наглое, немного скошенное набок лицо. Весь словарь Бойцова состоял исключительно из ненормативной лексики, а, проще говоря, из матюков. Особенно пугало его произношение: громко и отчетливо вещал он, как диктор телевидения. Все мы были в его представлении ничтожной мелюзгой, никто и мечтать не мог о том, чтобы стать для него авторитетом.
           Как-то во время перемены, когда уже прозвенел звонок на урок и мы ждали учительницу, я подвернулась ему под руку – он обозвал меня и вдобавок сделал неприличный жест.
           В руке у меня оказался пластмассовый красный пенал – и вот этим-то пеналом я и влепила ему по морде изо всех сил. Удар был таким  оглушительным, что Бойцов пошатнулся, а класс замер в ожидании  моей гибели. Но в это время как раз появилась учительница, и всем пришлось рассаживаться на свои места.
           Я сидела на предпоследней парте и могла наблюдать затылок
своего врага. Он после пережитого не мог усидеть на месте спокойно, оборачивался ко мне и говорил зловещим шепотом:
           - Всё!..
           Мне ничего другого не оставалось, как от страха смеяться ему в лицо. Тут я вовремя вспомнила о таком безотказном приеме, как «стрельба глазами». Начала строить глазки и вскоре обнаружила, что повороты врага в мою сторону становятся всё более частыми и продолжительными. А зловещее «Всё!» постепенно превращается в некое подобие мурлыканья. «Всё-ё-ё!», – шептал он, не в силах оторвать от меня взгляда. К концу урока мы обменивались взаимными улыбками. Ненависть прошла, улетучилась. Это было моим спасением! Вот что значит любить театр! Как мне помогла «Летучая мышь»!

           Другие двоечники были нашими ровесниками и слыли просто за дурачков. Как ни странно, двое из них были из учительских семей. Один – сын учительницы географии Зоси Алексеевны, другой – внук учительницы начальных классов Александры Ивановны.
           У «внука»  Сеньки Пермитина были  голубые фарфоровые, как у куклы, глаза, опушенные черными девчачьими ресницами. На лице мальчика с русым затылком они казались чем-то чужеродным.
          «А ведь красавчик будет! – думала я. – Что ж, когда-нибудь, может, и будет… А сейчас он – глупый щенок!  Дитя природы».
          Что с того, что я тоже была «дитя»! Ведь девочка в 12 лет – это не то, что ее неуклюжий ровесник.
          Пермитин не умел читать абсолютно – можно было подумать, что его не учили чтению на протяжении пяти лет.
          На уроках литературы, которые вела завуч школы Нина Григорьевна – с маленькой, аккуратно и старомодно уложенной головкой – нам приходилось часто читать вслух, поскольку учительницу вечно вызывали из класса: то  нужно срочно выяснить какой-то вопрос, то её требовали  к телефону. Обычно она сажала меня на свое учительское место, и я четко и выразительно читала страницу за страницей – я ведь читала самостоятельно с 6-ти лет, благодаря отцу, который сумел научить меня грамоте и подарил любовь к книгам.
           А вот большеглазое «Дитя природы» было настолько безграмотным, что не могло написать свою фамилию без ошибки. И это было феноменальным его достижением – читать-то он не умел абсолютно! На его тетради красовалась надпись: «Титрать па рускаму езыку Пермитинагого Семена».
           Именно это «Пермитинагого» меня почему-то доконало.
           Пермитин оборачивался ко мне и смотрел жалостно своими кукольными глазами, покрываясь легким румянцем… Я улыбалась… а что? Улыбнуться  ведь ничего не стоит!
 
           Генка Филиппов, сын географички, не был похож на свою мамашу – красивую женщину с густой каштановой косой, собранной на затылке, и накрашенными губами. Его лицу, напоминающему огурец, было присуще выражение постоянной, ни на чём не основанной заносчивости. А смотрел он всегда  куда-то вниз и в сторону. Только по географии у него была твердая четверка. А остальное…
          Его мать терпеть меня не могла, потому что на родительских собраниях ее сынуле-двоечнику всегда ставили в пример меня, отличницу. Поэтому единственным предметом, по которому у меня была четверка, стала география. Однако ее-то как раз я и знала назубок. Меня можно было разбудить ночью и спросить, какая столица у Камбоджи. Я не запнувшись, ответила бы: Пном-Пень. Приходилось зубрить целыми днями – но это мне не помогало!
           Зато Генка, непонятно все-таки, почему так плохо учился? То ли он был лодырем, то ли пень-пнём – так и осталось для меня загадкой!
           В конце концов, мне надоела эта история с географией, и я решила по-своему отомстить учительнице. Попыталась хотя бы раз поймать взгляд упорно смотрящего вниз и в сторону Генки – и мне это удалось! Остальное, как вы понимаете, – дело техники. Его нежное отношение ко мне, конечно, не укрылось от зоркого материнского глаза.  Она еще больше злилась на меня… Но поставить оценку ниже четвёрки не рисковала. Приходилось терпеть несправедливость! Мало ли их еще будет в жизни?

            Самой красивой девочкой  в 5 «А» была чернокудрая и черноглазая Соня Ермолаева, но настолько спокойная и невозмутимая, что никто не замечал ее библейской красоты.
            Долговязый Ванька Петрушенков, подтырщик и любитель посмеяться над одноклассницами,  пытался иногда расшевелить ее, поддразнивая:

           Ах, Ермолаева!!!
          Собака лаяла,
          Собака лаяла,
          Меня кусаяла…
          Штаны снимаяла,
         Штаны порваяла…
         
           Волоокая Соня сонно смотрела неподвижными очами, скользила мимо Ваньки, не останавливаясь взглядом ни на ком, и тихо выплывала из класса.

            Эльку Тарасову – главную сплетницу и учительскую наушницу – побаивались все: и девчонки, и мальчишки. Лобастая, белобрысая она была похожа на классическую тетку-надсмотрщицу из концлагеря.
            Глядя на нее, мне думалось: «Вот эта холодная злая тетка не влюбится никогда! никогда-никогда!» - так ли это было? И что случилось с ней потом, когда разошлись наши пути?
           Но в одном я уверена до сих пор: если у человека дурной характер – он никогда не изменится.

            Римка Гавриленко была  инородным телом в нашем малышовом классе. Она была выше всех ростом, с короткими стриженными рыжими кудрями. В то время высоких девчонок дразнили дылдами, жирафами, динозаврами, каланчами и прочими обидными словами – и влюбиться в такую девочку долго еще считалось чем-то постыдным. Их время пришло несколько позже.

           Леночка Сосновская – была этакая пышечка с  низким воркующим голосом… Аккуратная, старательная, послушная, она мягко улыбалась всем еле заметной улыбкой, сидела все время за второй партой и казалась просто наблюдательницей в нашем неугомонном классе.
           Что она думала про своих товарищей?  Кому симпатизировала? Кого не любила? И были ли вообще такие, к кому она не была ласково равнодушна? Я так и не успела выяснить, потому что на следующий год мне было суждено перейти в другую школу.   

                *

           Как-то во время очередного занятия по слесарному делу, на котором были заняты только мальчики,  наш Триумвират без дела шатался по школьному двору – урок домоводства не состоялся по болезни учительницы.  Неожиданно во двор высыпали всей командой наши мальчишки – урок окончился раньше.
           Возглавлял команду, конечно же, Бандерас и весело поучал – как всегда в стихотворной форме – обалдевших гололобых детей:

          Меня мать моя учила, как у девочек просить:
         «Ангелочек, дай разочек – на руках буду носить!..»

            - Кого? Её или приплод? – деловито уточнил Юрка Умнягин.

            В это время бесстыжий исполнитель неожиданно увидел нашу троицу,  сидящую на скамейке в буйно разросшихся кустах американского клена. Он споткнулся на полуслове и резко поменял тактику. Увидев выброшенный кем-то букет увядшей сирени на дорожке, он лихо подхватил его и с насмешливым поклоном  протянул мне.
           Это были первые подаренные мне цветы! И не просто мальчишкой, а им, Рафаэлем! Я взяла их машинально.
           Но эти пыльные, увядшие… прекрасные… я не могла их принять! Приложив усилия, чтобы сделать надменное лицо, я бросила их на землю.
          Он почему-то поднял букет, задумчиво отряхнул его и понес со двора…
           Можно ли было забыть этот жест? Этот поклон? Этот первый букет?

           Ночью моя измученная авторучка плакала синими чернилами:

            Однажды ты мальчишкой низкорослым
            В пронизанный весной и солнцем день
           Мне дал то ли в насмешку, то ли просто
           Полуувядшую усталую сирень.

          Во мне вскипела жгучая обида
          За этот пылью пахнущий букет –
          Сирень на землю бросила…  для вида,
          Не приготовив лучшего в ответ…
          …………………………………………

                *      

           Но нашему юному Давиду стыдно было учиться с такой
малышней, поэтому вскоре он перешел в вечернюю школу – и в классе начались массовые страдания.

         Наш Триумвират, узнав об этом печальном событии, долго после уроков обсуждал эту новость. В конце концов, мы признались друг другу, что каждая из нас тайно влюблена в Рафаэля. Но, поскольку мы были подругами, то решили, что не можем быть соперницами. 
           Ирка предложила поступить так, чтобы никому не было обидно. Она сорвала с головы вязаную серую шапку с помпоном и решительно сказала:
            - Людка, Галька, хватит ныть! Будем тянуть жребий!
            В шапку полетели три маленьких бумажных обрывка из школьной тетради, на одном из которых мы старательно вывели «Р». Остальные были пустыми. Потом каждая из нас запустила руку в шапку и вытянула бумажку. «Р» досталось мне.
            - Ну, Галька! Поздравляем! Теперь мы все будем работать на тебя. Ясно?
            - Спасибо, девочки, - проникновенно пролепетала я, честно говоря, без особого энтузиазма.
            Не могу сказать, что я так уж обрадовалась. До достижения цели было еще слишком далеко.
            Но, тем не менее, принятое решение нас сплотило и захотелось его отпраздновать. Мы с Людкой немного учились игре на пианино. Вернее, я занималась с частным преподавателем, а Людка – бери выше! –  в музыкальной школе.
            Когда мы бывали друг у дружки в гостях, то подбирали на фано любимые песни и старательно переписывали слова в самодельные песенники с нарисованными нами же картинками. В эти дни нашей любимой песней была «Бесаме мучо» в переводе на русский. Я нашла в дневнике у мамы, который она хранила со студенческих лет, перевод, пленивший нас своей красотой, экзотикой и тем, что ковбой – герой этой песни – казался нам списанным с самого Рафаэля.
           Вот и сейчас мы запели хором:

             Ночь над Амазонкой
            Нежно ласкает прибрежный и светлый гранит.
            Ждет Пабло девчонку,
            Ждет-не дождется – уж ночь, время летит…

            Дальше Пабло пел о своей любви и ревновал свою красавицу,  потому что она опаздывала на свидание. А она, наконец-то, пришла и – здесь зазвучало ее признание:

            Ах, как горят твои очи прекрасные,
            Смех твой ласкает мой слух!
            Ты для меня, словно солнышко ясное,
            Всё озаряешь вокруг.
            Видишь, пришла я к тебе в ночь глубокую,
           Ну, не сердись, не ревнуй!
           Только тебя я люблю черноокого –
           Крепче меня поцелуй!

           Особенно нас волновала последняя строка – и мы пели ее, мечтательно закрывая глаза, чтобы ярче  представить эту недостижимую  картину.

           - А теперь… - заговорщицки  продолжала Ирка, когда песня была допета. – Теперь мы должны придумать ему прозвище!
           - Почему прозвище? – заинтересованно спросила Людка.
           - Как ты не понимаешь? Для секретности. Чтобы мы могли смело о нем говорить – и никто не догадался.
           - Согласна! – сказала я, почувствовав, что сейчас будет что-то очень занимательное.
           - Тогда думайте, думайте, не теряйте времени!
           Предложения посыпались с обеих сторон: Ромео, Алеко, Генрих, Роберт и прочая романтическая дребедень.
           - Хватит в красоту играть! – решительно прервала нас Ирка. – Имя должно быть зашифрованное!
           - Как это?
           - А так! Пусть будет некрасивое, неправильное, одним словом… и совсем не подходящее ему…
           - Значит, будет Лысый!... – засмеялась я.
           - Вот это то, что надо! – одобрила Ирка.
           - Ура! – присоединилась Людка.
           И решение было принято.
           Тут уж никто не  заподозрит – даже самые хитроумные – что мы заводим речь о нашем набриолиненном красавце.

            Единственное, что примиряло нас  с потерей Бандераса в нашем классе – это его присутствие в школе. Ведь именно здесь, в крохотной каморке возле парадного, и обитало семейство уборщицы, дворника и двух их сыновей – старшего Рафаэля и младшего Айрата.
           Низкорослые родители, казалось, воплотились абсолютно в своих сыновьях. Младший  был добродушный смышленый мальчик с некрасивым, грубой лепки лицом. Он был похож на отца, а старший – на нежную, хотя и изработанную, мать.
           Айрат по праву своего возраста учился с нами в одном классе, учился ровно и успешно, будто не напрягаясь, но и не блистая. Он охотно опекал меня, и его ненавязчивая опека выручала меня подчас в весьма неожиданных школьных конфликтах.

                *

            Рафаэль иногда захаживал к нам в класс, поучал  восхищающихся им двоечников, излагал  в стихах, какими должны быть настоящие мужчины. Ему доложили, что на любовном фронте в нашем классе новости. Так он узнал, что Сенька Пермитин вздыхает по отличнице.
             Случайно Ирка услышала их переговоры:
             - Дурак ты, Сенька! – авторитетно заявил Рафаэль. – Да она только в отличника влюбится! Ну, может, на худой конец, в ударника… А ты кто – двоечник засраный!
            Эти слова подписали смертный приговор не только Сеньке, но и самому Рафаэлю.
            Вот теперь уж я точно никогда не признаюсь, что  заглядываюсь на двоечника.

           Вокруг меня кружились пятерки, я грызла авторучку, пачкая губы в чернилах. Тайная любовь бушевала в стихах, благо там, в этих строчках, наличие адресата и не предполагалось.

           Ты не уехал. Ты живешь,
           По-прежнему, со мною рядом.
          Весной сирень кому-то рвешь,
          Кому-то лжешь лукавым взглядом.

         Сам от себя зимой бредешь,
         Укрыт надежно снегопадом.
         Но если даже ты придешь,
         То я, прости, почти не рада… - плакала синими чернилами последние дни доживавшая любимая авторучка.
         
           Однако Ирка не хотела отказываться от своих идей – инициатива перла из нее каждый день, а она сама наезжала на нас как танк:
           - Давайте вот что: записку ему… подсунем.
           - Какую записку?
           - Да обыкновенную! Там будет написано, где искать другую записку…
           - Подожди, чего-то матрёшку напоминает… Почему записок-то так много?
           - А ты что, хочешь сразу ему записку с предложением свидания вручить?
           - Да ты что, с ума сошла!
           - Тогда слушайте меня – я уже всё придумала. В записке нужно просто так… абстрактно… написать, где другая записка… Он ее прочитает и другую записку начнет искать. А там… а там будет, к примеру, приглашение на свидание от какого-нибудь пацана...
           - Кому приглашение?
           - Тебе, тебе, конечно. К примеру, «Галя, приходи завтра на свидание к школе в 6 часов вечера» и подпись «Лысый». Вот хохма-то! Он ведь не знает, что мы его так зовем. Получается, что он сам тебя на свидание и приглашает.
           - А дальше-то что?
           - Ему станет любопытно – и он тоже придет на это свидание, подсмотреть, что за Лысый.
           - Так уж и придет!
           - Придет, конечно! Ему же любопытно станет!
           - Подожди, подожди, мура какая-то! А первая-то записка?.. Что в ней должно быть?
           - А в первой должно говориться, где искать вторую… Ее надо написать стихами…
           - Ирка! Почему стихами, ведь он же догадается, что это я?
           - Ты что думаешь – я совсем дурочка? Пиши плохие стихи, и тогда он на тебя не подумает!
           Почему-то этот ее довод показался мне убедительным, и я согласилась написать заведомую дрянь. Так родился шедевр:

         Записка в ириске,
         Ириска в горшке,
         Горшок у уборки
         На третьем этаже.

         Форма записки была единогласно одобрена Триумвиратом. Более того, одобрено и место торжественного захоронения другой записки. Возле туалета гордо возвышался рослый с лакированными листьями фикус в большом глиняном горшке. Фикус был виден с любого места коридора, только располагался почему-то у самого неэстетичного места в школе. Но более удобного места мы не сумели придумать – земли в горшке было хоть отбавляй, закопать записку – да еще в ириске! – ничего не стоило. Оставалось решить, что делать с первой стихотворной запиской.
           - Ирка, а первая-то записка  как к нему попадет? И ты уверена, что он ее прочитает, а не выкинет? А, может, и вообще не заметит – мало ли в кармане мусора валяется?
           - Прочитает, прочитает!
           - Ну и как же сделать, чтобы она к нему попала?
           - Очень просто! Просто, как всё гениальное! Я ему подсуну ее в карман.
           - И как это ты?.. нужно ведь незаметно… - робко высказалась Людка.
          - А вот давайте потренируемся. Ты, Людка, допустим – Лысый. А ты, Галька, смотри, как ловко такие вещи проворачивать надо!
           Людка послушно шествует по коридору, причем старается идти вразвалочку, будто она не только мальчик, но еще и хулиган.
           Ирка отталкивает меня в сторону – чтобы не мешалась под ногами – и устремляется, как разъяренный кабан, к Людке.  На вираже она обгоняет Людку, при этом толкая ее мощным богатырским бедром. Людка падает, как подкошенная.
            Я хохочу неудержимо. Людка тоже хохочет, лежа – от смеха не в силах подняться с пола.
            Мы хохочем с Людкой, а Ирка заливается еще громче. Ведь это она нас раскидала в разные стороны, как Илья Муромец, а не наоборот. Попробовали бы мы это сделать – нам бы, пожалуй, досталось от нашей богатырь-девицы.
            Мы бережно поднимаем Людку, отряхиваем ее аккуратную форму, фартук поправляем. Людка приглаживает светлое каре с шоколадным атласным бантом на макушке. Записка, естественно, так и не попала ей в карман.
             Ирка нисколько не конфузится.
             - Репетиция продолжается! – командует она.
             - Ну, уж нет! – возражает Людка. – Я больше не хочу по полу валяться. У меня форма новая, между прочим.
             - А ты, Галька?.. – оборачивается ко мне Ирка. - В конце концов, ты главное действующее лицо происходящих событий! Тебе и отдуваться!
             -  Как бы не так! Я меньше вас, кстати. Если ты, Ирка, меня своим бедром пихнешь – я  вообще улечу за пределы школы…

                *

            Одним словом, пришлось отложить наши планы до следующего дня, надеясь, что нас осенит какая-нибудь блестящая идея. А пока я сложила записку, в которой говорилось о свидании, не в ириску, а просто в пенал – до лучших времен!
            Время было уже позднее… школа давно опустела. Дома, наверное, в нетерпении поглядывали на часы, ожидая нас к обеду.
Оправданием нашему отсутствию служило то обстоятельство, что мы с Людкой были в тот день дежурными по классу – и в день дежурства мы должны были вымыть весь класс. Не только доску,
парты, но и пол – темно-серый, дощатый, такой на первый взгляд грязный… да и на второй, и на третий тоже! Не то, чтобы в школе не было уборщиц – было и предостаточно! – просто кто-то решил, что в целях социалистического воспитания необходимо приучать детей к тяжёлому физическому труду. Перчаток ни у кого не было, вода в кранах в туалете была только холодная. Оставалось в нашем распоряжении ведро и старая, видавшая виды тряпка. Но даже их нужно было выпросить у уборщицы.
            При одной мысли о предстоящей процедуре  тошнота подкатывала к горлу и болело в солнечном сплетении. Кто мог спасти нас в этой роковой ситуации? Конечно, Айрат. Он всегда был там, где я… поблизости. Ему это легко удавалось, поскольку жил в школе на первом этаже. Он всегда выручал несчастных белоручек и обычно освобождал нас, обещая всё вымыть в лучшем виде. Всё-таки сын уборщицы, наследственность, как-никак!
            Вот и на сей раз он как бы случайно проходил мимо нашего класса, в котором мы втроем тужили в предвкушении неизбежной экзекуции. Увидев наши тоскливые лица, Айрат сказал немногословное «сейчас!» и крикнул уборщице, возившейся возле туалета:
           - Апа! Дай помойное ведро!
          Старушка-уборщица разогнулась над ведром и недоуменно посмотрела на Айрата.
          - Помойное ведро, апа!
          - А-ээ?.. – растерянно переспросила она.
          - Помойное ведро! – настойчиво повторил Айрат.
          - А-ээ?
          - Памуйный бидря, апа! – громко и четко произнес находчивый Айрат.
          - А-а-а! – радостно закивала апа.
          Мы дружно рассмеялись. Все-таки великая вещь – произношение! Недаром учительница по английскому Лариса Андреевна рассказывала нам, что, когда она была переводчицей во время посещения нашего города делегацией из Англии, то не понимала, о чем они говорят. Зато свою русскую подругу-переводчицу понимала с полуслова.

          Пока Айрат ловко орудовал тряпкой, мы решили все-таки помочь ему в уборке: Людка старательно терла доску, Ирка, сочувствующая нам по дружбе, протирала подоконники, я вертелась у парт, делая вид, что смахиваю пыль, а сама разглядывала, какие новые надписи появились на крышках. Особенно замечательная парта была у Эдика Абдулова – с рисунками, снабженными пояснениями: «Схема подкладывания кнопки на стул училки», «Как сорвать контрольную – натри доску свечкой», «Шпаргалка – друг человека». А ещё там были процарапаны кинжалы, звёзды и кораблики с пушками.

           В самый разгар нашего труда дверь распахнулась – и в проеме выросла фигура советского Бандераса.
           Наш Триумвират обалдело смотрел на неожиданное явление голливудского красавца. Он одобрительно улыбнулся нам и ленивой походкой, словно Desperado-Отчаянный, в раздумье вошел в класс и бесцельно пошел между рядами…
            Я стала пристально смотреть ему в мускулистую спину и мысленно посылала приказы, безнадежно и тупо посылала приказы…
            Что он мог увидеть там, в пустых рядах? Ничего! За одной из парт сиротливо валялся мой коричневый портфель. Рафаэль, конечно, не знал, что это моя сумка, но почему-то она привлекла его внимание. Плавно, как в замедленной съемке, он взял портфель в руки, раскрыл его и вынул пластмассовый красный пенал… тот самый, которым я так лихо припечатала второгодника Бойцова. 
             …Как загипнотизированный  Бандерас  раскрыл пенал и среди ручек, карандашей, стиральных резинок выудил крохотную записку и, развернув, стал читать ее вслух:
            - «Галя, приглашаю тебя на свидание. Приходи завтра к школе в 6 вечера. Лысый».
 
           Вот она - телепатия! И кто-то еще смеет сомневаться в ее существовании!
            Ирка и Людка оцепенели от невероятности происходящего. Когда до нас дошло, что это он, герой нашего романа, читает предназначенную ему записку, мы потеряли дар речи. Людка, повернувшись к доске, чтобы подавить приступ еле сдерживаемого смеха, уткнулась в измазанные мелом руки. А Ирка, резко развернувшись к окну, громко стукнулась лбом о стекло. Но мне нужно было доиграть пьесу до конца! Просто необходимо!
           Я прикусила смеющиеся непослушные губы, сделала сердитый взгляд и повелительно произнесла:
           - Ну-ка, немедленно положи всё на место! Как ты смеешь трогать чужие вещи?!
          - Ха-ха! – ответил … Бандерас. – Это что это за Лысый зовет тебя на свидание?  Го..но  какое-то – Лысое.
          Нас просто душил смех… ведь Рафаэль не знал, что это он себя обзывает! 

           С тех пор Рафаэль зачастил к нам со своими инспекционными визитами. Если ему удавалось поймать какого-то мальчишку во время общения со мной, тому, конечно, доставалось не по-детски. Когда он отвешивал оплеухи, то обкладывал свою жертву весьма изысканно – у него явно были филологические способности – присовокупляя к своим изощренным ругательствам непременную кличку Лысый!
          И одной из первых жертв его мстительности оказался, конечно же, Бойцов!  Бойцов был кем-то вроде Серого Волка из бесконечного мультика о Волке и Зайце. В нашей стычке победил Заяц в моем лице, но в столкновении с Рафаэлем ничего не подозревающий Бойцов оказался Серым Волком, попавшим в лапы к Тигру. Сопротивление было бесполезным – оставалось терпеть тумаки и затрещины да слушать поток табуизированной лексики с непременным обидным эпитетом «Лысый» в конце каждого матерного колена.               


                * 

           После летних каникул мне пришлось перевестись в другую  школу. В те годы, как грибы после дождя, появлялись школы второго этапа, где, начиная с 9-го класса, школьники осваивали какую-нибудь профессию. И в 11-м классе вместе с аттестатом зрелости получали диплом – радиотехников, строителей, сантехников, воспитателей детских садов...
           Наша школа осталась восьмилеткой.  Меня родители перевели туда, где я должна была получить специальность референта. Машинопись, стенография – да об этом можно было только мечтать человеку, желающему быть поближе к литературе! Людка ушла в школу с модной специальностью «химик-лаборант», Ирка перешла в техникум. Так распался наш Триумвират – и наши коллективные влюбленности остались в прошлом. 
 
          Я с радостью ходила в свою новую школу, полюбившуюся мне сразу за то, что наш класс был самым младшим, а остальные – старшими. По школе все бродили чинно, перебрасываясь скупыми фразами, временами вспыхивал смех, мальчики церемонно кивали  девочкам. На вечерах все танцевали парами. И только наш седьмой, потом восьмой, потом девятый три года оставался самым младшим, изо всех сил стараясь подражать десятым и одиннадцатым классам. 

         …Стоял пасмурный мартовский день. Ноздреватый серый снег перекликался по цвету с небом, и нестерпимо пахло весной.  Низкое небо сулило тепло, а безветренная погода –  ощущение грядущего счастья, надвигающегося медленно, как гроза. И всё замерло в ожидании этого мгновения. Я шла в школу и без устали вдыхала новый весенний запах, источаемый тающим снегом…
         - Галя! – услышала я возглас где-то совсем рядом.
Оглянулась и вдруг увидела Бандераса. Лицо было прежним – с ямочкой на подбородке, с притягательным лукавым взглядом.
          Прошло всего три года. Но за эти три решающих года мы изменились так, что могли и не узнать друг друга.  Вот и сейчас со мной говорил юноша, вытянувшийся вверх, словно дни и ночи напролет висел на турнике. Этот длинноногий Рафаэль теперь намного перерос своего голливудского двойника.
           Я смотрела на него с изумлением, снизу вверх – и была рада, что и я стала другой. На мне было лиловое пальто в талию, белая вязаная пушистая шапочка, короткие  сапожки ни каблучках, которые теперь называют ботильонами. Одним словом, девушка.
          Он о чем-то спрашивал меня и что-то говорил, говорил… Подавляя смущение, рассказывал, что он побывал в колонии – по глупости, случайно попал… совсем случайно. Это было где-то на Дальнем Востоке. Там и вырос.
           - Давай встретимся! – неожиданно расхрабрился он. Новый возмужалый облик что ли позволил ему такую вольность? Ведь он всегда меня побаивался. 
           - …Зачем? – грустно, по-взрослому выдержав паузу, спросила я.
          Это был риторический вопрос, не предполагающий ответа. Зато он содержал мой ответ, который ему не захотелось понять.
          Он растерялся, но лукавые глаза, как всегда, смеялись.
          - Ну-у… в кино сходим! – с робкими интонациями, словно сомневаясь в удачном исходе своей затеи,  предложил он.
          Я улыбнулась в ответ – неопределенно, как должна улыбаться девушка, как бы говоря одновременно «и да, и нет»… И чуть заметно покачивала головой, как маятник на стенных ходиках:  «нет-нет, нет-нет, нет-нет…»
          И оставив его в растерянности с вопросительным взглядом, устремленным мне в спину – медленно пошла по мартовской, тающей, прямой, как стрела, улице к школе.
          Мне было 15 лет, и я уже понимала, что в жизни есть вещи, которые делать нельзя, даже если очень хочется. И никому нельзя признаваться, что хочется! Никому! Даже самой близкой подруге! Даже маме!
          Поэтому я уходила легко-легко, не обернувшись, будто где-то впереди меня ждали  манящие высокие, залитые солнцем  ворота, ведущие в таинственную волшебную страну под названием «юность»…



P.S. Рассказ опубликован в журнале "Казань"