Над кручей Глава 28

28
(16-е – 30-е января 1919 года)

Яков не знал, за что хвататься. Савлук объявил: оборонять Святой Крест – дело дохлое, завтра уходим прямым ходом на Астрахань, собирайте манатки. А оба брата горят в тифу. Павел третий день лежит пластом, Устю вчера под руки снимали с седла. Переход, предупредил Никифор, будет долгим и трудным, тяжело раненых и больных оставляем, всё равно перемрут по дороге. Хорошо тебе говорить, командир, твой брат и семья здоровы, как быки, дойдут и до Астрахани, и до Пекина, а если я брошу лежачих братьев на милость белякам, они с них живьём шкуру спустят. Придут-то кубанские казаки, они всё помнят и ничего не прощают. Сколько мы ихних однополчан постреляли, да порубали? Вспомни Невинномысскую, где схлестнулись с земляками-рубежанцами из 2-го Екатеринодарского. Те тоже помнят. И припомнят. В станице Павел многим перцу под хвост насыпал, не упустят отомстить. Бедного Устю тоже не помилуют. Нет, ты как хочешь, командир, а я братов не брошу!
Но на чём увезёшь не ходячих, беспомощных? Везти в открытой бричке по морозу и под снегом – заморозишь насмерть. Нужен утеплённый транспорт. Где взять? Времени в обрез. Надеяться не на кого. А, где наша не пропадала!
Хватив добрую, Яков принялся действовать по-казачьи. Пригрозив мещанину-огороднику шашкой, реквизировал у него лёгкую, но крепкую телегу-мажару. Чтоб не выл, отдал взамен обозную подводу, а в придачу сделал вообще царский подарок – бери, навозное мурло, строевых коней братьев, всё равно тащить их в поводу через голодную степь одно бремя. Жалко замечательных коняк, но сейчас главное – спасать братьев, а коней они себе найдут. Зато из этой решётчатой высокобортной и широкодонной мажары выйдет замечательный санитарный фургон. Ну-ка, станичный плотник, покажи себя! Ободрал дощатый сарай, обшил изнутри борта, утеплил войлоком из запасных попон, соорудил двускатный навес с брезентовым верхом – не страшна никакая пурга. Давайте, добрые хозяева, свои матрасы, одеяла, подушки – у вас их полно, не скупитесь, ещё наживёте, а мне здоровье братьев дороже. В просторном кузове, как в передвижной палате, Пашке и Усте будет удобно, сиделке в изголовье – ей вызвалась быть бесстрашная Галина – места хватает, и в задке свободно поместились мешки с едой, овсом и заветный бочонок коньяку. Возницей посадил Ваньку Тягнирядно, верховой казак из него так и не вышел. Обозные лошадки за два месяца стоянки в Святом Кресте славно отъелись, потянут фургон за милую душу. Ни у кого в отряде нет повозки обустроенней. К вечеру, когда уже заканчивал плотничать, заглянул во двор Никифор Савлук, оглядел самодельный фургон, одобрил – всё правильно делаешь, Яков, твои браты заслуживают заботы. Поправятся – двумя сильными бойцами станет больше.
Никифор ничего не предпринимает, как следует не обдумавши. На базаре поймал торгового калмыка и выспросил о самом коротком пути до Астрахани. Калмык качал башкой.
– В степи самый короткий путь не самый хороший. На почтовый тракт от Ставрополя не ходи. Там смерть, болезнь, голод. Народ бежит по нему запалённым табуном. Почтовые станции, русские сёла, наши хотоны завалены больными и мёртвыми. Иди отсюда по Куме, пока она не повернёт к морю. Потом через Чёрные Земли иди к Лагани. Зимой в Чёрные Земли откочёвывает много кибиток, найдёшь и баранов, и воду.
– И сколько идти до твоей Лагани?
– С обозом недели две. Если не набежит шурган.
– Что за зверь?
– Снежная метель. Но она везде может поймать. Слушай меня.
Чёрные Земли. От одного названия мурашки по коже. Но Савлук послушался калмыка. Тому какой резон брехать?
В отряд просились многие отчаявшиеся, но Никифор принимал только справных конных и лошадных, пешим отказывал, гири на ногах. Всех не пережалеешь, а отряд погубишь. Назначенный вместо пропавшего под Джегутой Севастьяна Невенчанного новый комиссар и заодно начальник штаба Артём Гречка, рябой, вечно насупленный хохол из рубежанских иногородних, дотошно выспрашивал всех просителей – кто такой, откуда, почему? – и лишь после доклада Никифору и его согласия записывал в отряд. Как завёл Савлук ещё в Рубежной строгий учёт и порядок, так от него не отступал. Пускай от штаба армии ни слуху, ни духу, пускай брошен отряд на произвол судьбы – командир держал подчинённых в кулаке. Всё правильно, без воинской дисциплины отряд рассыплется. Сколько уже полков и отрядов 11-й армии обратились в прах, а у них, несмотря на все потери и передряги, всё та же крепко сбитая боевая часть. Бойцы твёрдо усвоили – если что не так, за Никифором не заржавеет лично пристрелить труса и паникёра из маузера. Да и шашку не побрезгует в ход пустить. Зато будешь у него сыт и вооружён. Оттого и верится, что приведёт он свой отряд в целости и сохранности куда надо. За отряд можно не беспокоиться, за братов душа болит.
Невесёлое выдалось утро 16-го января. Мало того, что пасмурное, с противным ветерком, так ещё и не сулящее ничего доброго впереди. Уходим в широко разинутую пасть снежной степи, всё дальше и дальше от Кубани. Совсем отрываемся от родных мест, становимся не защитниками кровной земли, а гонимыми ветром безродными клубками перекати-поля.
Уложили в фуру больных. Павел уже изредка открывает глаза, мечется в бреду, Устин ещё при памяти, но красный, как варёный рак, крутит глазами, а что шепчет – не разобрать. Галина всхлипывает.
– Что мне с ними делать? Ни есть, ни пить не заставишь!
– Силком заливай, Галю! С ложечки запихивай. Коньяку не жалей. Я тут буду, поблизости. Если что – гукай.
Яков напросился в арьергардный эскадрон, отряженный для прикрытия обоза – полсотни конных, две пулемётные линейки. Бойцы укутаны в бурки, кожуха. За северной окраиной Святого Креста гремит бой, бухают пушки, трещит перестрелка. Ванька Кочубей и таманцы сдерживают напирающую конницу генерала Улагая. Только всё напрасно – Савлук сказал, что дорога между Минводами и Святым Крестом уже перерезана белыми в районе Георгиевска. Вся минераловодская группа красных войск окружена. Геройствуй, не геройствуй – от 11-й армии остались одни клочки. И те, кто отступают вдоль железной дороги на Прохладный и Кизляр, лезут в мешок, откуда потом не выбраться. Организованного сопротивления уже не оказать, выход один – скорый драп через калмыцкие степи под крыло 12-й армии. Никифор прав, надо спасать, что возможно.
И отряд споро продвигался по наезженной дороге через частые, не тронутые ещё войной посёлки, имея по правую руку речку Куму. Никто не преследовал, зато сами постоянно обгоняли отдельные кучки пеших бойцов и беженские телеги. Те, видать, тоже советовались с калмыком на базаре. На привалах и ночлегах Яков с Ванькой и Галиной, не слушая никого, вносили больных в тёплую хату, переодевали, пытались накормить. Горе горькое! С Павлом уже и не поймёшь – живой он, или нет. Трепли, ворочай – никак не отзывается. Только горячий лоб подсказывает, что он ещё на этом свете. Устин порывается что-то сказать, но лучше бы молчал, не рвал душу. «Мама, дочка, Чубчик, гармошка» – что ты ему ответишь? Нету никого из них рядом, дорогой братик, нету, а надо улыбаться, плести ложь во спасение: «Да, да, скоро их всех увидишь, обнимешь, будем вместе, сыграем песню». И нету веры своим словам, нету веры, что поднимутся братья. Чёртова хвороба, откуда она прицепилась? Неужели не перемогут её Павлик с Устином? Павлик худой, да жилистый, шашка отскочит – как в него пробралась зараза? Фельдшер Коптев бурчит, что все болячки от упадка духа. Ну да, последнее время старший брат ходил унылый, психованный, доняло его бесконечное отступление. Но духом он никогда не падал – поругается на начальство, поматерится и снова готов бить беляков. Да ещё и другим не даст закиснуть. Брешешь ты, Копоть! Про Устина и куры не балакают. Из дубовой колоды тёсан, никогда не болел, никакой беды не страшился. Хоть гора на него кати – глазом не моргнёт. Отчего ж свалился? Глядючи на старшего?
Яков шёл на двор до фуры, наливал кружку, выпивал единым духом и сидел, смаля самокрутку, размазывая по щекам слёзы. Хоть убейся – чем ты поможешь братьям?
После трёх дней приличного пути с ночёвками в тёплых хатах столбовой тракт отвернул на юг, к Тереку, где погибали остатки 11-й армии. Савлук же взял курс на восток, в калмыцкую степь. Пошли вперемежку русские посёлки и аулы ногайцев-едишкульцев, полоски паханых полей и просторы пастбищ.  В Зимней Ставке сказали – дальше, до самой Лагани постоянных населённых пунктов не сыщете, одни кочевья да стойбища. Дорога? В степи дорог нет, есть колеи от кочующих кибиток, но вы же кочевать идёте. Чтоб не сбиться, берите проводников-калмыков, они выведут. Без проводников пропадёте, будете плутать, пока из сил не выбьетесь. Зарюхаетесь в пески, непроезжие балки, прикаспийские болота – этого добра там с избытком. А калмык укажет вам худук-колодец с годной для питья водой, доведёт до следующего стойбища, передаст с рук на руки.
Передневали, проверили коней, поклажу, пополнили запасы провианта и фуража. Впереди голодный край. Местные жители уверяли – за неделю до Лагани дойдёте, если только… Ладно, хватит пугать шурганом, мы пужаные. Снежок в степи лежит одно название, пробьёмся. Больше, чем на сутки задерживаться в Зимней Ставке Савлук не стал, как ни надеялся на это Яков. Чего спешит – никто за нами не гонится, постояли бы под крышами, пока браты не поправятся. Вон уже и Павел вроде как оттаял – говорю ему, а он головой кивает, в сознание вернулся, хоть и молчит. Правда, Устя совсем плох – сгорает заживо, Галина не успевает губы ему мочить и мокрое полотенце на лбу менять – через минуту от него уже пар идёт. Бедный братка!
К вечеру днёвки в село вошёл большой отряд красной конницы и пехоты, с обозом и, что удивило, с целой батареей пушек. Сразу видно – порядок в отряде не хуже нашего. Командиры и бойцы, хоть и хмурые, в себе уверенные, дают понять, что отступление их не смутило. Но тифозных и у них полно.
– Нас под Воронцовкой белые с двух сторон зажали, – объяснял Якову земляк-кубанец из Тенгинской, – и от Георгиевска зашли, и от Святого Креста. Пришлось в степь уходить, на Астрахань. На Терек командиры не повели, говорят, там замес погибельный. Терские казаки опять восстали, с Дербента им на выручку прёт Бичерахов, деникинцы наседают. Вот увидите, скоро и с Терека наши кинутся в Чёрные Земли, кто смогёт. Другого исхода нет.
Выходит, Савлук прав, что не хочет засиживаться. Скоро белые хвост прищемлют. Да и наши беглые нахлынут саранчой. Только братьям опять мёрзнуть и трястись в мажаре. Наказание господне!
– Вы нам дорогу торите, – напутствовал тенгинец, – а мы завтра за вами следом.
Спасибо на добром слове. Я так поменялся бы очередью.
На первую ночёвку в степи пришлось становиться табором. Проводником-калмыком ещё не обзавелись, конная разведка не нашла в окрестности ничего жилого. Сгребали в балке снег, растапливали на кострах, поили лошадей, варили кулеш. Топливо – камыш из той же балки. Благо, погода стояла тихая. Но к ночи мороз усилился, пробирал до костей. Чуть не плача, Яков палил под мажарой маленький костерок, держа наготове ведро с водой. Страшно и братьев заморозить, и мажару сжечь ничем не лучше. Как часовые, менялись с Ванькой на посту. В мажаре было почти тепло, Галина дремала, положив закутанную шалью голову на жёсткие доски обшивки.
А днём Яков мотался в седле, еле разлепляя глаза. Солнце, отражаясь на корке наста, било ослепляющими лучами, вгоняло в сон. Перед обеденным привалом разведчики наткнулись на калмыцкие кибитки. Вокруг по балкам пасутся косяки лошадей, отары овец. В низинах ещё зеленеет стойкая степная травка, недобитая заморозками. Взрослых мужчин-калмыков в стойбище нет, одни бабы, старики, да детвора. Где мужики? Показывают на степь. По-русски понимают. За всех отвечает старая калмычка, обвешанная бусами, толстая, важная, небось нойонша. Баранов – режьте, сколько надо, коней поменять – меняйте. Проводника – нету. Савлук рассвирепел, схватился за маузер.
– Пристрелю, ведьма! Давай провожатого.
Калмычка поморгала, кликнула мальчишку лет тринадцати. Тот прыгнул в седло – поехали, русские. Никифор приказал глаз с бойкого мальчишки не спускать – ускачет, ищи ветра в поле. Калмыцкий Сусанин и впрямь внушал подозрение, отряд тянулся за ним путаными тропами, поворачивая в разные стороны. Калмычонок оправдывался – туда нельзя, сюда можно. Поди проверь. Лошадка под ним резвая, рванёт, не догонишь. Яков похлопал по ложу карабина – смотри, не балуй. Проводник весело ухмыльнулся.
Задул ветер, небо нахмарило. До другого стойбища оказалось недалеко, добрались засветло. Савлук распорядился становиться на ночлег. Мужчин-калмыков опять ни души. С Павлом совсем худо, лежит камнем, дыхания почти не слышно. И Устик пожелтел, веки дрожат, но не поднимаются. В кибитке грязь и вонь, зато тепло. Красные перекрестия каркаса словно окровавленные сабли, дикое чужое жильё, в отверстие вверху залетают и тают снежинки. Сон беспокойный, страшно за братьев. Мнится – ты уснёшь, и они не проснутся. Чушь собачья, а вот втемяшилось и не выкинуть из головы. Будто скребётся мышь в груди, маята безысходная. Чует душа беду и ничем это чутьё не отведёшь. Давай, манерка, вливай в меня снотворное. Семь бед – один ответ.
Проснулся от рыданий Галины.
– Павлик не дышит!
Приложил к синим, плотно сомкнутым губам брата лезвие кинжала – не замутилось. Всё, кончился братик. Ни губ не раздвинет, ни глаз не раскроет больше никогда. Вместо с детства родного горячего лица – мёртвая гипсовая маска. Нет человека. Хоть волком вой. Из угла тупо таращатся калмычата и бабы. А Устик? Грудь ходит ходуном, снова горит в жару. Зато живой. Может выдюжит? Фельдшер Коптев молол про какой-то кризис, после которого тифозные идут на поправку. Братику, не оставляй меня одного!
Тело Павла укутали кошмой, обвязали верёвками. Зарывать брата в безвестном кутке калмыцкой степи Яков и заикнуться никому не позволил, уложили в открытую обозную бричку – довезу до русского кладбища. Подошли Никифор с Артёмом Гречкой, постояли над Павлом, сняв шапки, попрощались, пожали Якову руку – мы с тобой. Головы у обоих, как шляпки подсолнухов перед грозой, поникшие.
А уже через минуту над стойбищем громом раскатывался командирский рык:
– Прятаться вздумал, манжа вонючая! А ну веди! До самой Лагани поведёшь, не то махан из тебя сделаю!
Это разведчики изловили в камышах затаившегося от непрошеных гостей калмыка.
Сыпал мелкий снежок. Яков ехал рядом с собственной санитарной фурой, изредка окликая Галину – та высовывалась и скорбно воздымала руки, мол, ничего хорошего. Потом, словно выйдя из столбняка, ловил себя на том, что уже давно смотрит на длинный свёрток в бричке. Кипятком обваривало – перед тобой старший брат, с которым уже не суждено перемолвиться словом. Опять спешил к Устину. Одурев от метаний между безгласными братьями, отъезжал в сторону, жадно глотал из манерки. Легче не становилось, наоборот – подлые слёзы бежали по щекам.
В какой по счёту день пути налетел обещанный шурган, Яков не запомнил. Он вообще перестал обращать внимание, что происходит вокруг, где они едут, сколько едут. Припорошённый снегом свёрток на бричке, жалобное лицо Галины под навесом фургона – вот всё, что он видел. И лишь когда фургон, бывший в пяти шагах, вдруг скрылся в белой замяти, дошло – накаркали знатоки здешних мест, накрыла их обещанная снежная метель. Сыпало, несло, выло, пронизывало насквозь с такой силой, что рта не раскроешь, враз задохнёшься. Чуть ли не ощупью нашёл задок фургона, привязал коня, влез в кузов. Ванька замотал вожжи и тоже протиснулся в закрытое нутро. Куда ехать, когда свету божьего не видно? Где отряд? Как спасается? По крикам снаружи догадывались, что все сбиваются в кучу, загораживаются бричками, ищут защиту от валящего с ног ветра.
Первым делом Яков взглянул на брата, потом перевёл испуганный взгляд на Галину. Жизни в лице Устина нет. Та закрыла лицо ладонями, запричитала:
– Кончается Устик! С Павликом всё точно так было!
Что было – можно не спрашивать. Из чёрной бороды торчит неподвижный жёлтый нос, дыхания не расслышать, синюшные створки век плотно сжаты. Якову показалось, что он тоже умирает вместе с Устином – ни языком, ни рукой шевельнуть сил нет. Тело онемело, противный холод тянет изнутри, стягивает виски. Темень, смертная темень застит всё вокруг. Ткнулся ничком в днище фургона и почти мгновенно перестал слышать вой шургана и всхлипывания Галины.
Наверно, шурган как налетел быстро, так и улетел. Ванька растолкал Якова – вставай, отряд выступает. Куда, зачем? Сияет солнце, снегу насыпало по щиколотку. Озябшие бойцы радостно перекликаются. А у меня умер последний брат. Чего надо этому Ваньке? А, завернуть Устина в попоны и перенести на бричку, к Павлу. Тяжёлый обух бьёт и бьёт по голове. Ничего не соображаю. Нету братьев, нету. Что я скажу мамке? Вернусь в станицу – а там никого. Если вернусь. И что мне делать в станице? Будь ты проклята эта война, этот тиф, эти Чёрные Земли.
Остатний путь до Лагани прошёл как в бреду: был – не был, ничего в памяти не осталось. Слава богу, нашлось в этом калмыцком закутке православное русское кладбище, где Яков честно схоронил братьев. Поставил кресты с табличками – имя, отчество, фамилия, даты рождения и смерти. Указывать, что здесь лежат красноармейцы, остерёгся – мало ли куда ещё придётся отступать? Не стало этих страшных свёртков перед глазами – чуть полегчало. Но как? Это не лёгкость, это жуткая пустота в душе. Не стало рядом самых близких тебе людей, не на кого опереться. Пока были братья живы – не понимал, что они значат для тебя. Отмахивался от Устина, как от простофили, вполуха слушал дюже умного Павла, а лишился братьев – и кому ты нужен? Для Никифора ты – рядовой боец, убьют – вычеркнет из списков и забудет. Земляков-рубежанцев в отряде почти не осталось. Солдатская дружба крепка до поры до времени, закончим воевать, разбредёмся по хатам и грейся одними воспоминаниями – слабый огонёк. А братьев, родных братьев никогда уже не будет под боком. Не прийти в гости, не тяпнуть за здравие, не покалякать по-хорошему. И жить ведь толком не начали, семьи на ноги не поставили. Как я встану перед Варварой и Людмилой? А если и я загину, мамка не переживёт. Обязательно я должен вернуться домой с победой. Иначе зачем тогда сложили головы братья?