Над кручей Глава 30

30
(Апрель-июнь 1919 года)

Перезимовали, слава богу. И людей добрых надо поблагодарить, не перевелись ещё в станице. Первым, по совести, заслужил благодарность прежде редко вхожий зять Иван Матвеевич Белашов. Теперь зачастил, когда один заглянет, когда с внучкой Валюшей, и всегда с гостинцем. Анечку приласкает, нюню Варвару подбодрит, уважаемой тёще шепнёт по секрету – «не слушайте вы, Настасья Михайловна, похвальбу белых казаков. Песенка их спета. Большевики от севера тучей идут. Уже Украина наша (так и сказал – «наша»), Дон наполовину, от Волги заходят. Скоро увидите своих сыновей». Зятю Ивану хочется верить, он – мужчина грамотный, серьёзный, знает то, что невдомёк недалёким Коробкам и сердечному, но пустомельному Фёдору, у того вечно ветер в голове. Да и какая они родня, седьмая вода на киселе. Правда, Любаша забегает когда-никогда, посуетится по хозяйству, новости принесёт, и на том спасибо, совестливая девка. С дочками, хоть и по-разному, ладу нет. На Дарью можно рукой махнуть, характер её не переделать. И как Иван с ней уживается? А за меньшую Полинку тревожно. Любаша недавно рассказывала, что много убитых казаков привезли на станцию откуда-то с Маныча и почти все зареченские. Не приведи господи, если среди них Андрей.
Из-за этой войны все нитки родственные перепутались, а которые вовсе оборвались. Больше всего душа болит за сынов. Они ж не спрохвала по степу гуляют да казакуют, они под пулями-дурами каждый день ходят. Грех говорить, но убитых белых казаков домой привозят хоронить, а про её красных сынов и весточки не дождаться. Филя Шеховцов поклон передавал ещё прошлым ноябрём, а на дворе уже апрель. Считай, полгода прошло. И ничего не прилетело от сынов. Стоишь как над глубокой чёрной ямой, где ничего не видать. Иван просит не верить брехне про скорую победу белых. Попробуй не поверить, когда вокруг только и слышно, что костями красных усеяна вся степь от Кубани до Волги.
Чтоб не одолевали дурные думки, отгоняй их работой, старая! Её всегда хватало, а без мужских рук во дворе прибыло во сто крат. И было б ещё больше, да пришли два казака из местной команды, принесли бумажку – решением станичного правления земельный надел предателя казачества Устина Карнаульщикова изымается из его пользования. Сам предатель заочно приговорён к смертной казни. С приговором можете сходить сами знаете куда, а вот без земли удавка на шею. Гадала сдать надел по весне издольщикам и как-нибудь перебиться на яровых – осенью некогда было ни охнуть, ни вздохнуть, не то что заниматься озимыми, – теперь о сытой жизни забудь.
– Радуйся, карга, что сад и огород тебе оставили, – сказал один казак.
А второй подгавкнул:
– Будешь на подножном корму.
Подавитесь вы своей землёй, куркули ненаедные! Сразу убить не решаетесь, так надумали голодом уморить. Не дождётесь, не на ту напали. Я и с сада-огорода семью прокормлю. Не постесняюсь на базаре ягодами и фруктами торговать. В станицу понаехало много беженцев, любой продукт скупают. На косогорах и пустырях травы накосим, сенца для коровы заготовим. Нету лошадей и подводы, ничего – впряжёмся с Варварой в тачку, чем не пара сивок-бурок. Кукурузы и кабаков по саду насажу для птицы и свиней, всё у нас будет – и молоко для Анечки, и мясо на праздник. И без мучицы не останемся, не на пирожки, так на хлеб и галушки наскребём.
Задумки у Настасьи Михайловны с делом не расходились, другое мучило – силёнки уже не те. Ладно тяпка, серп, грабли из рук ещё не падают, но на упряжную лошадь она уже не годилась. По крутому взвозу от кубанской низины попробуй вытянуть нагруженную тачку. Из Варвары помощница никудышная, больше стонет, да болезни себе выдумывает. Никогда бы не подумала, что здоровенная баба такая рохля. Где мои глаза были, когда навязала её Устину?
Кабы не внимание зятя Ивана, совсем бы с ног валилась, но тот всё видел и во всё вникал. То подводу дровишек напиленных-наколотых подошлёт, то пару мастеровых из своего цеха огород вскопать.
Анечку в прикубанский сад брали с собой. Как оставить глупое дитё дома одно? Бегает она уже бойко, а куда нельзя бежать, ещё не понимает. Сажали в тачку, везли под горку словно невесту на свадьбе. И однажды вывалили, как положено на свадьбе. Нечаянно – колесо съехало в колею, и неудачно – Анечка ударилась головой о борт и рассекла лобик. Еле остановили кровь. Через несколько дней дура Варвара на солнцепёке напоила дочку ледяной водой из копанки – схватило горло. Крепенькая девчушка Анечка, а с горлышком у неё беда, чуть что – распухает, болит, жар поднимается.
Вдвоём понесли больную к доктору. Молодой врач Дмитрий Иванович Кибирёв осмотрел, нахмурился.
– Вы были у меня в прошлом году, если не ошибаюсь? И с той же ангиной? Почему не выполняете назначенное лечение? Этак до скарлатины ребёнка доведёте.
Варвара залопотала обычное бабье, мол, впопыхах, да за давностью одно недоглядела, второе позабыла. Не нравилось Настасье Михайловне, как невестка обихаживает внучку. Всё делает спустя рукава, видно, что не любит своё дитё по-настоящему. Не зря Анютка больше тянется к бабушке, ребёнка не обманешь, чует, откуда идёт тепло. А Варвара – мать только по названию, думками где-то далеко. Раз как-то ляпнула, обозвала дочку сироткой, потом оправдывалась, что это вещий голос нашептал. Настасья Михайловна сказала, что вырвет ей язык, если ещё раз услышит подобное.
Нет, надо брать взращивание внучки в свои руки. Иначе занехает эта распустёха славное дитя. Сама на память заучила наставления о полосканиях и закаливании, поклонилась памятливому врачу.
Тот потрогал струп на лобике, опять закачал головой:
– При таких сильных рассечениях надо немедленно доставлять в больницу. Я бы аккуратно зашил, и кожа сгладилась. А теперь будет шрам на всю жизнь.
– До свадьбы заживёт, – невпопад отшутилась Варвара.
Дура, что тут добавишь.
Чем жила станица, какими страстями волновалась – Настасья Михайловна толком не знала. Головы не поднять, за огородом и домашними заботами весь день, как белка в колесе. Да и охотницы обменяться новостями и сплетнями перевелись, казачки сторонятся, в иногородние слободки забыла дорогу. Потому сильно удивилась, когда июньским вечером её окликнула соседка из хаты напротив, Дуська Угловиха, вдова ещё с японской войны, непутёвая баба. Вечно у неё во дворе дым коромыслом, толкутся пьяные казаки и подруги под стать.
– Настя, слыхала – Галька Тягнирядно в станицу возвернулась? С муженьком и возом рыбы. Нашла его гдесь на каспийских промыслах.
И смотрит с выражением – мол, дальше смекай сама.
Что тут смекать? Душа чуть не выплеснулась из груди, как кипяток из чугунка. Я ещё при памяти. Отлично помню день, когда сыны уходили в отступ, а Галина сидела в подводе, цвела маковым цветом, помогала Устину укладываться. И ушла вместе с отрядом сынов. Помню, какими глазами жгла её Варвара. Ну, слава про Галину ходит весёлая. И вот вернулась. Живой свидетель.
– А я и не знаю, где хата Тягниряднов, – слова текут неспешной чередой, сердце аж заходится.
– Не нужна тебе ихняя хата, её казаки ещё прошлым летом разорили. Галька у мужа живёт, в Пьяном хуторе. А найдёшь на базаре, она там рыбой кажин день торгует.
Недоговаривает чего-то Угловиха, по бесстыжим глазам видно. Наверняка Галька с муженьком её буйный кабак уже посетили, всё раззвонили. Вся станица правду знает, одна мать не знает. И сама ж носила вчера клубнику на базар, но в рыбный ряд не заворачивала – не до сомов и чехони нынче. Ладно, скрепись, старая, завтра всё узнаешь.
Назавтра утром, как ни в чём ни бывало, Настасья Михайловна стояла с корзиной клубники на базаре. Отмеривала фунтовой миской, принимала деньги, сдавала сдачу, но лиц не видела. Если б были на спине глаза, она бы дотянулась ими до рыбного ряда, нашла бы там спутницу своих сынов, одним взглядом заставила заговорить, услышала добрую весть. Разве может этот ясный солнечный день принести чёрные вести? Не падай духом, убогая маты, любуются сейчас синим небом и белыми облаками и твои сыновья. Не отлита ещё для них пуля, не наточена шашка. Вот только вместо сердца в груди отчего-то ворочается холодный снежок, гонит ледяные струйки по жилам. В кошёлке покупательницы сверкнула серебряной чешуёй связка воблы, помрачила белый свет. Подкашиваются ноги, нечем дышать. Забирайте, ради бога, остатнюю ягоду за полцены, неможется бабке.
Издали, за длинными гирляндами сушёной рыбы, за рыжими поленьями балыков прозрела белую блузку Галины. Та высунулась из-за прилавка, кричит вслед уходящему мужчине в соломенной шляпе. Вот повернула голову в сторону Настасьи Михайловны, дёрнулась и замерла. Словно хотела нырнуть под прилавок и не сумела. Весёлое личико съёживается, гаснет, в глазах испуг. Будто на неё надвигается не старуха с корзиной, а смерть с косой. Ох, неспроста ошалела дивчина. А со мною что? Где я? Иду по земле, или плыву пушинкой? Себя не чую.
– Здравствуй, Галю. Услыхала, что ты вернулась, дай, думаю, про сынов расспрошу. Давно их видела?
Галина тяжело задышала, выходя из столбняка. Кивнула.
– Да ты не бойся. Говори чисту правду. Я – баба закалённая. Когда последний раз бачила?
– В январе, тётя Настя.
Сжатое в комок лицо Галины медленно распускалось. Но не в тот маков цветок, с которым её сравнивала прежде Настасья Михайловна, а в текучую массу теста, выпирающего из квашни. Белое, сливается с блузкой.
– Живы были?
– Да. Поначалу. Потом не все.
– Не тяни душу. Кого убило?
– Не убили! Никого не убили, тётя Настя! Тиф проклятый! Болячка их сгубила! – Прорвало девку, кричит на весь базар. – Устинька и Павлик померли! Уже в Калмыкии.
– Успокойся. Не шуми. – Обняла рыдающую Галину, прижала к себе. – Рассказывай, как было.
Долгим был рассказ, или коротким – из памяти пропало. Наверно, долгим – когда очнулась у себя перед двором на скамейке, обнаружила на платье мокрое пятно от слёз Галины. Как шла через всю станицу – тоже не запомнила. Но дошла, никто не останавливал. Теперь можно посидеть, прийти в себя, повторить услышанное, принять его. Да, мать, хочешь не хочешь, а принимай – нет у тебя двух старших сынов. Никогда больше не встанут на пороге. Лежат в сырой земле, на чужедальней стороне. И до могилок их не дойти. Яков? И за что меня бог обидел? Отнял лучших сынов, а гуляку и выпивоху оставил. Управился, называется. Всегда так. Тех, кто лучше, бог первыми к себе забирает. А кто грешный мир будет исправлять? Ты, старая? Выходит, больше некому. В сиротской семье уж точно. На Варвару надёжи мало. Значит, вставай, иди в хату. Слёзы лей, когда никто не видит. Ох, сыны, сыны, кто ж меня хоронить будет? Враз лишилась опоры. Что справа поведи рукой, что слева – пусто, один воздух загребаешь. Аж голова кружится, ноги встают. А идти надо.
Как ни скреплялась, а Варвара сразу спросила:
– Что случилось, мама? На вас лица нет.
Анютка возилась на полу с подаренной дядей Иваном куклой, наряжала её лоскутками, смеялась, хлопала в ладоши.
– Выйдем в другую комнату, Варя.
Зачем носить в себе непосильную муку? Правильней размыкать её поскорей.
Варвара выслушала весть о смерти мужа, не дрогнув лицом. Хоть бы покривилась, слезинку выточила – нет, ясна, спокойна.
– Я знала об этом, мама.
– Откуда ты могла узнать? От Галины Тягнирядно?
Тут тень по ясному лицу невестки пробежала, глаза зло сузились.
– Галина мне даром не нужна. Как Устин уехал со двора, я почувствовала, что он не вернётся.
– Чувствовать – одно, знать – другое.
– Я говорю, как есть, мама. Я давно с Устином простилась.
Похоже, девка, ты и пришла в дом готовой вдовой. Холодная в тебе кровь. Как нам с тобой ладить дальше? А придётся, деваться некуда. Внучка чем виновата? У неё вся жизнь впереди. Пока Анютку на ноги не поставишь, забудь про небесный приют, старая.