Набоков. PS

В юности, «попав» под рассказ Герберта Уэллса «Дверь в Стене» (он проехался по моему психоэмоциональному миру катком), я был обречён на реинкарнацию прозы в снах. Но за той Дверью (в стене моей комнаты близ балкона) оказывались не дивный сад, девочки-красавицы, чудные ручные зверушки и мудрые, всё-всё-всё понимающие взрослые. А… поэты и писатели, ожидавшие меня в полутёмной, но уютной комнатке за старинным столом близ прохладной веранды и сада. Да-да. Сада – вишнёвого, конечно.

Встречи, как я понимаю сегодня, вспоминая вариации тех снов, отображали всю гамму отношений с людьми. Появление Лермонтова, Чехова и Тургенева угадывалось (будут с минуты на минуту!) но наступал рассвет, и я понимал, что в той ситуации предвкушение важнее самой встречи (Надо же, они согласились со мной пообщаться! Уже счастье). Пушкина и Булгакова я просто боялся беспокоить – стоя в дальнем углу комнаты, беззвучно наблюдал, как они что-то пишут за столом, правят, вычёркивают, дополняют, едва слышно бормоча понятное пока что им одним; лишь однажды я неловко задел стул и обнаружил себя Александру Сергеевичу, дружески воскликнувшему: «Эко дело, брат! Что ж ты вошёл и безмолвствуешь? Рукопись моя подождёт: отобедаем и прогуляемся!». Я розовел от смущения и просыпался. Есенина я самонадеянно уговаривал больше не пить, а он читал нечто гениально-дерзкое и комната мигом превращалась в трактир, а я – в собутыльника.

С Достоевским случался трэш. Он сам неизменно ожидал (точнее – поджидал) меня, зорко всматриваясь в проём полутёмного коридора близ Двери. Узрев его нездоровый оттенок лица, я огорчался, но шёл навстречу. Вскоре начиналась полемика, местами – на весьма повышенных тонах. Аргументация была небогатой: я твердил про «онтологическую узость» почвенников и пагубность национализма, отсутствие универсального искупления через страдания и ошибочность тотального недоверия к природе всякого человека; он сокрушался на тему «подумать только, как же ты не смог меня понять в том или ином фрагменте, ведь там очевидно, что…». И объяснял. При этом отчего-то очень беспокоился, что не успею испить его чай с баранками. Под утро я расставался с ним с прежним несогласием, но с огромным уважением к Иному…

Ничего особенного в этих снах-проекциях нет. Так и с людьми: с одними мы спорим до хрипоты о Главном, но каждый остаётся «при своих», с другими внутренне дружим настолько, что счастливы самому факту знакомства, не желая беспокоить по пустякам и осознавая, что любой разговор легко возобновить в любом измерении хоть через 100 лет, понимая друг друга.



***



Набоков в этих снах не являлся ни разу – и было бы странно, если бы он появился в той летней комнате. Мы не дружили. Но и не являлись внешними антагонистами. Приятельствовали иногда.

Он не увлекал настолько, чтобы прочесть полное собрание сочинений. Письма и черновики. Помнить малоизвестные произведения и реплики второстепенных персонажей, как в случае с Пушкиным, Чеховым и Булгаковым. «Дар» – да, безусловно. Уже достаточно для бессмертия. «Лолита» – спорно, неровно, но с потрясающим созвучием в отдельных местах, как, кстати, и у Достоевского в «Идиоте». А «Защиту Лужина» я бы вообще не рекомендовал тем, кто желает постичь Мир Шахмат. Ещё и потому, что перед глазами стояли реальные феномены великой игры, от Ласкера, Капабланки и Алёхина до современников Каспарова.

Я его очень уважал, конечно. Что называется, раскланивался на расстоянии. Сочувствовал биографии, географии и обстоятельствам – тому, что именуется «судьбой»; но именно что сочувствовал, не переживая отчаянно, как за Пушкина, Булгакова, Бродского. В чём-то он, безусловно, напоминал Вертинского: осанка, манеры, «породистость» и способность высоко нести себя в самых отчаянных обстоятельствах. Эмигрантский осколок России, утраченной навсегда; все нынешние «реконструкции» обречены явиться чем-то вроде пошлой ролевой игры. В наш век бабочка с декором – уже не роспись художника, а бренд и логотип. Часть маркетинга. Который, эксплуатируя душевное, имеет незыблемое свойство ставить его на поток и пожирать. А художнику такой участи никак не пожелаешь, вне зависимости от внешней сытости времён. Набоков, по счастию, избежал её и после своего физического ухода.

В общем, его нет за той моей Дверью. А надо ли? Ведь, вот они, книги, – на полке. Только протяни руку, и… Он всегда рядом. И не спорит за личную «правоту». А приглашает: прочти, если пожелаешь. И, быть может, возьмёшь что-то и для себя…

С годами обнаружилось ещё одно свойство прозы Набокова. Я её не перечитываю – в том смысле, чтобы открывать тот же «Дар», что называется, «от и до», остро наслаждаясь сто раз прочтённым, словно впервые. Но случаются, и не так уж редко, – жизненные ли, творческие ли, – моменты, когда я вспоминаю тот или иной фрагмент, обращаясь к нему, как к душевному камертону.

Это свойство подлинной литературы. И я, в честь 120-летия Владимира Набокова, дружески позавидую тем, кто любит и понимает его глубже автора этих строк.