Строитель коммунизма или правда жизни для каждого

Мои факультетские начальники, справа замполит Сергеев, самый крайний, в прямом и переносном смысле – я.
***
Академия, хоть и являлась военным учреждением, больше напоминала парник, где в тепличных условиях в течение шести лет заботливо выращивали особый гибридный сорт врачей – военных. При этом, когда речь заходила о словосочетании «военный врач», одни говорили, что «военный» – это, всего лишь только, прилагательное, другие – слово «военный» неслучайно, и по праву занимает особое, первое место в этих, неразрывно связанных между собой, словах.
   
Нас убеждали, что мы являемся последователями и наследниками Пирогова, Боткина, Павлова, Бехтерева и многих других профессоров и академиков, и обязаны быть преданными идеалам лучших из военных врачей, и мы стремились им соответствовать по мере наших сил и возможностей – это, с одной стороны.
   
С другой стороны, наша молодость проходила в особенное брежневское время. Как заявляла «руководящая и направляющая сила» во всех средствах массовой информации, наконец то, в СССР осуществлено построение общества «зрелого, развитого социализма», хотя никто не понимал, что это такое, а те, кто, как им казалось понимали, не могли доходчиво объяснить значение этих слов. Несмотря на «зрелость и развитость социализма» основным принципом его всё так же оставалось: «от каждого по способностям, каждому по труду».
   
При этом нам не объясняли, что понимается под способностями и о каком труде говорится в этой словесной конструкции? Понятно, что у каждого, способности разные и не всегда находятся в прямой зависимости с трудом, который в этом контексте, что важно, является мерилом вознаграждения за полученный результат. Да и труд при ограниченных способностях, но при соответствующем упорстве и физической натренированности приносил при социализме определённый желаемый результат. Вспомните рекорд Стаханова – превышение нормы выработки в десяток раз, который официально подавались, как пример для подражания.
   
Я и сам хотел стать стахановцем, давать стране угля, хоть мелкого, но много. «Но как стать ударником в медицине? – думал я на лекции по научному коммунизму. – В чём проявляется эффективность работы врача?» Уже тогда я, с наивностью присущей молодости, определил для себя основные принципы будущей врачебной деятельности: первое – не дать больному умереть; второе – облегчить ему страдания; третье – излечить его от болезни; и четвертое – вместе с больным сделать всё, чтобы патология не повторилась.   
   
Безусловно результативность этих направлений врачебной деятельности, в моем представлении была связана с возможностями и достижениями медицины, которые мне предстояло изучить в академии, но и зависела от моих способностей, которые предстояло развить, чтобы затем воплотить во врачебный труд.
   
Как личность я формировался в условиях ежедневной советской пропаганды 70-х годов, которая не могла не влиять на мой незрелый ум. Мне вдалбливали в голову, и я твердо усваивал в молодости, обучаясь в академии: работа – это самое главное в жизни. Ни семья, ни дети, ни здоровье, а именно труд – становой хребет каждого «строителя коммунизма», и, вообще, «раньше думай о родине, а потом о себе» (о семье).
   
Вспомнился противоположный пример моей юности, сына офицера. В нашем военном городке во второй половине 60-х годов прошлого века в соседнем доме жил сверхсрочник-старшина, разъезжавший на ленд-лизовском американском военном мотоцикле с коляской на зависть нам, подросткам, да и не только нам. Все звали его – «Лёха-харлей». Это был удивительно способный заведующий складом. Говорили, что его любимым выражением было: «Пашут и страдают те, кто не может приспособить обстоятельства под себя». Запомнилось, что за эти слова старшину называли – «Лёха-тормоз коммунизма», так как высказывание и поведение старшины не соответствовали нормам, принятым в наше время.
   
Но вернёмся к моим «сдвинутых набекрень мозгам» первокурсника. Вернемся ко мне – жертве официальной агитации и пропаганды. Однажды меня вызвал к себе наш факультетский замполит полковник Сергеев.
   
Я вошёл к нему с надеждой узнать, зачем меня пригласили в обитель, где, по моему глубокому убеждению, гнездились «ум, честь и совесть нашей эпохи». Самый главный на факультете коммунист оторвал свой взгляд от стопки бумаг на столе, задумчиво посмотрел на меня, стоявшего молча на пороге его кабинета, и спросил:
– Вы кто?
   
Находясь во власти дум о «направляющей силе нашего общества» и раздумывая, что ей понадобилось от меня комсомольца, я ляпнул в надежде на одобрение:
– Как кто? Один из строителей коммунизма!
После этих слов полковник Сергеев, которому всякого рода абстракции были, наверное, мало доступны, посмотрел на меня, как на сумасшедшего, а я, осознав, что ошибся и таковым, по мнению политработника, не являюсь, тут же поправился:
– Слушатель Десимон. Прибыл по вашему приказанию.
– Что ж ты Десимон Ваньку валяешь? – с укоризной прокомментировал слова о «строителе» политработник.
Услышав эти несправедливые слова о моих псевдоборцовских качествах, я, опустив голову, и не посмел ему возразить. Мне было очевидно: полковник с красными петлицами не поверил в мою комсомольскую искренность.
   
Я был дезориентирован и не понимал, почему академия, в которую мне посчастливилось поступить, называется именем «Псевдонима большевика Кострикова». Вспомните: «как корабль назовёшь, так он и поплывёт». Какое отношение революционер «Киров» имеет к медицине вообще и к ВМА в частности? Кто бы мне мог объяснить? Задавать эти вопросы я опасался, а они не давали мне покоя.
   
«Было бы оправдано, – думал я про себя, – если бы наше учебное заведение носило имя баронета Виллие. Он, по крайней мере, стоял у истоков академии и дольше всех начальствовал над Императорской Медико-хирургической академией. 30 лет был её президентом. Организовал издание первого военно-медицинского журнала в России. И сам ушёл в отставку только после того, как студент напал на преподавателя. Кто бы из нынешних мог бы так поступить? – задавал я сам себе вопрос. – Нет, не напрасно перед фасадом академии стоял памятник этому замечательному человеку, пусть и иностранцу по рождению, но преданному России». Об этих фактах я узнал, интересуясь историей академии.
   
Если кому-то покажется странным моё отождествление себя со «строителем коммунизма», сообщу ещё один вполне достоверный факт извращённого мышления нашего времени, свидетелям которого был сам. Начальник политотдела в/ч 13991 генерал-майор, с запоминающейся фамилией Беда, на встрече со мной и другими молодыми лейтенантами, выпускниками 1978 года, прибывшими на полигон (космодром «Плесецк»), во время беседы называл себя вполне серьёзно «профессиональным революционером» (ПР). Попробовал бы ему кто-нибудь возразить. Я во всяком случае делать этого не собирался, после того как на первом курсе обжёгся, понимая, что между рядовым «строителем коммунизма» и «пэром» дистанция огромного размера.
   
Они там, наверху, руководили, а мы там, внизу, «строили» при этом не каждый имел право называться высоким званием «строителя», это ещё заслужить надо было, для этого существовало даже почётное понятие «ударник коммунистического труда», а в армии существовал эквивалент – «отличник боевой и политической подготовки».
   
В тоже время в повседневной жизни мы, по мере того как взрослели, наблюдали распространённый несколько иной, подправленный жизнью, принцип: все граждане Советского Союза равны, но некоторые всё-таки ровнее и пользуются результатами «развитого социализма» в более полном и несравненно большем объёме.
   
В стране, выступавшей за бесклассовое общество, на наших глазах обозначился привилегированный класс – советская номенклатура, их дети и родственники, которые были «безусловно и заслуженно» намного «ровнее» всех остальных. Вспомните анекдот нашего времени: «Может ли сын генерала быть маршалом? – нет. Почему?  – у маршала есть свои дети!».
   
Это же подтверждал народный песенный фольклор, который можно было услышать в лесу среди академических туристов или в тесных компаниях на кухнях ленинградских коммуналок, переделанный текст песни Марка Бернеса «Песенка моего друга»: «А кто я есть – простой советский парень, простой советский человек, живу себе в двадцатый век. А с кем живу, живу с женою, простой советскою женой – артистскою заслуженной. А без меня, а без меня, артистка была б трактористкой, артистка была б трактористкой, когда бы не было меня. <…> А с кем дружу, дружу с Серёгой – Советским маршалом простым, Советским маршалом простым, он за меня в огонь и дым, а без меня, а без меня, Серёга был бы капитаном, Серёга был бы капитаном, когда бы не было меня …»
   
Песня заканчивалась словами, правдивость которых никто не пытался оспаривать, и которые расставляли всё на свои места: «А с кем я сплю, а сплю я с тёткой, простою тёткой из ЦК, простою тёткой из ЦК – здесь у меня своя рука».
   
Между тем, пока мы учились, на нашем Курсе преобладали преимущественно высокие принципы, провозглашенные французской революцией: «свобода, равенство и братство», в справедливость и священность которых мы искренне верили в то счастливое время учёбы, пока жизнь после выпуска не разбросала нас по всей стране.
   
В академии мы были свободны от необходимости зарабатывать себе на хлеб – нас содержало государство; свободны от бремени ответственности за принятие решений – за нас решения принимали наши начальники и преподаватели; большинство из нас не было ещё связано брачными узами – и в любви мы тоже были свободны; и самое главное, мы были открыты ко всему новому, доселе неизвестному, и в этом тоже были свободны.
   
Такого чувства равенства, как в академии, я не испытывал нигде, разве что только позже, в кругу своих госпитальных коллег во время работы. Это равенство в академии обуславливалось едиными требованиями к нам, как участникам учебного процесса, оно лежало в основе нашего почти одинакового возраста, нашей приблизительно равной изначально общеобразовательной подготовки и относительно одинакового воспитания.
   
Уже на втором году обучения Курс начал сплачиваться, появились сами собой братские отношения, такие, которые могли возникнуть только в сплочённой и здоровой семье. Как-то само собой получилось, что начальника курса мы стали называть за глаза «Папой». На одном из наших последующих курсовых встреч, когда меня выбрали на роль тамады, я попросил моих дорогих однокашников поднять бокалы за нашего Папу. «Ибо выпивая за него, – сказал я тогда, – мы пьём друг за друга, если он наш Папа, то мы друг для друга, вне всяких сомнений – братья». 
 
К сожалению, после выпуска мы столкнулись с другими сторонами реальной жизни уже на практике, где не было ни свободы, ни равенства, ни братства. В наше сознание стали внедряться установки: «ты начальник – я дурак, я начальник – ты дурак», наверх лучше двигаться имея там «волосатую руку», делать карьеру быстрее «по блату», «по протекции». С горечью приходилось наблюдать распространение принципа: «ты мне – я тебе», в широком смысле этих слов из той же оперы, что и стародавнее manus manum lavat. Жизнь нас убеждала – нет ничего нового под луной, а то о чём нам говорили политработники и некоторые командиры, то светлое, что мы приобрели в академии – оказывались иллюзиями, а в некоторых случаях и галлюцинациями, образами, не имеющими под собой никакой основы.
   
Как тут было не развиться шизофреноподобному болезненному процессу. Всем известно, в переводе schizo-phrenia – расщепление ума, когда все сферы психики разобщены. Истинных больных мне удавалась иногда определить, как говорят, с первого взгляда. Например, на вопрос: «Ваша мать жива?» Больной отвечал: «Моя мать умерла» и при этом (внимание!) на его лица появлялась совершенно неадекватная стереотипная улыбка, – вот оно расщепление, неадекватность эмоциональных лицевых мышечных реакций и содержания мыслительного процесса. И такая разобщённость психических процессов порождает чувство мучительной отчуждённости, чуждости, неестественности происходящего.
   
С этими или подобно этим процессам, образно говоря, мы столкнулись в войсках, когда говорилось одно, подразумевалось другое, делось третье, а получалось четвертое. Хорошо ещё, если всё это происходило с холодной формальной улыбкой на лице. Иногда приходилось делать вид, что веришь в командирский бред, чтобы не вызывать у начальника психомоторного возбуждения. Как известно, бред это – суждения не поддающиеся переубеждениям, а психомоторное возбуждение в кабинете начальника на военной службе получило название неформальной работы командира с личным составом.
   
Как было не заболеть на работе, если атмосфера части довлела на психику, особенно не подготовленных к этому людей. Я обещал рассказать, что случилось с начальником медицинской службы одной из частей полигона майором Шнайдерманом*, уже после того как Майкл, его подчинённый, уволился из рядов ВС СССР. В это время я уже трудился старшим ординатором психиатрического отделения.
   
Итак, выпускник гражданского мединститута, что ещё больше усугубляло дело, Арнольд Людвигович однажды заявился в госпиталь и стал рассказывать:
– В течение последнего времени со мной в части происходят необычные вещи, – сообщил он дежурному невропатологу со своим легким немецким акцентом, – стоит мне там появится возникает мучительная головная боль, я её описать даже не могу, коллега, она нестерпима и совсем не похожа на то, что было раньше.
– Ну и как же вы с ней справляетесь? – задал вопрос ординатор неврологического отделения и никак не ожидал, что услышит в ответ:
– Странное дело. Обычно я подхожу к забору части, там есть дыра в ограде, высовываю голову за пределы части – голова перестаёт болеть. Возвращаю её обратно в часть, и немыслимая головная боль появляется снова. Я пробовал так делать несколько раз, и всегда одно и тоже.
– Извините, Арнольд Людвигович, мне срочно нужно переговорить с Десимоном, – он сегодня у нас дежурный врач по госпиталю. Вы конечно уже поняли, чем это закончилось. У нашего коллеги, добро совестливого офицера, начальника медслужбы части,можно сказать строителя коммунизма, была диагностирована шизофрения.
 
Но вернёмся на первые курсы академии. В это счастливое время мы ещё пребывали во сне мечтаний о безоблачном будущем. Мне и многим моим однокашникам в это время «было совершенно фиолетово», каким образом, минуя Красное Село к нам попал «блатной» Вовочка Петров. Было безразлично, что его родственники имеют отношения к ЦК КПСС, тем более что он у нас так и не прижился и покинув академию на первом курсе.
   
Нам было всё равно, что наш однокурсник Иванов – сын генерала одного из крупных военных округов. Игорь был замечательный парень и всегда вызывал у всех только одни симпатии. Впрочем, прослужил в войсках недолго и ушёл на гражданку.
   
К сожалению, нас «счастливцев» не учили в академии, как задобрить начальников, какие им правильные подношения делать: с одной стороны, чтобы не вспугнуть и не обидеть; а с другой стороны, чтобы проторить дорожку наверх, стать наверху «своим». Раз реальная жизнь этого требовала, следовало бы научить нас молодых, будущих офицеров, как ловко и неназойливо прогибаться, как стать сверх гибкими и умело расшаркиваться с улыбкой на высоких штабных паркетах, не испытывая сомнений и мук совести.
 
Вместо того, чтобы «запудривать» нам мозги идеалами коммунизма, дескать «ваше поколение будет жить при коммунизме» в недалёком будущем, следовало бы преподать нам науку как пользоваться преимуществами двойной морали в близком настоящем, сохраняя тонкую грань: между «командиром – отцом родным для подчинённых» и подчиненными, которых «куда не целуй, везде задница», по представлениям этих же «отцов»; между «вас будут ценить по работе» и «сделайтесь нужными вашим начальникам и вас оценят»; между «человек человеку друг товарищ и брат» и «homo homini lupus est». При этом, следовало не впадать в крайность и сохранять светлый облик «строителя коммунизма» хотя бы внешне, ибо такими – «хорошо подготовленными» – рассчитывали встретить командиры молодых лейтенантов, выпускников академии.
   
К сожалению нам приходилось изучать эту науку факультативно, уже когда мы после тепличных условий нашей Alma mater пришли в войска. Многие этот факультатив так и не освоили, некоторых такая лживая практика отношений исковеркала и сломала. А те, кто преуспел в науке конформизма, поверили, что это и есть настоящая правда жизни.
   
Что ж?! Правда для нас – это то, во что мы верим!

*Фамилия имя и отчество изменены.