Насморк Майкла Джексона

                Романтический детектив
               
                I


      Выигрыш оказался  внушительным – три тысячи евро. А его неожиданность как бы увеличивала сумму.
      - Попробуй поставить еще, - с покровительственной ленцой протянул Полковник, - новичкам везет. Уж ты мне поверь.
       Отказываться было неловко – по сути, я играл на его деньги.
       Я поставил часть фишек на зеро – так красиво ставить  н а   з е р о – а часть на несколько номеров, выбранных, скорее, бессмысленно, чем интуитивно.
       - Ставки сделаны, - жестяным голосом объявил крупье.
       Шарик заскакал, зацокал по кругу, нервно вздрогнул и замер на цифре 3. К счастью, одна из моих фишек находилась на скрещении, куда попадала и тройка. В результате у меня кое-что осталось, правда, не настолько много, чтобы этим можно было похвалиться друзьям – мол, вот, сорвал куш в Монте-Карло.
       - Ну, прикупи еще фишек, денег дам, - сказал Полковник.
       - Да, пожалуй, не стоит – чувствую, что на сегодня везуха закончилась.
       - Что же, чувствам надо доверять. Да ты не расстраивайся. Младший брат моего друга спустил шестнадцать миллиардов – и ничего, живет себе. Правда, на пару миллионов в месяц особо не разгуляешься, но такова се ля ви, - Полковник так лениво ворочал языком, что мне захотелось выпить и притом немедленно.


       Людей в просторном баре было немного, а у стойки на высоких кожано-никелированных стульях и вовсе лишь двое: я и Полковник.
       За столиком неподалеку от нас сидели два романтически настроенных гея, пили коктейль «Кюрасао». Через стол от них расположилась странная парочка. Он – дальневосточного вида юнец, набриолиненный, в щегольском полосатом костюме и золотых очках, она – пожилая, похоже американка, добротно одетая по моде времен «Битлз». В серебряном ведерке леденела бутылка дорогого шампанского «Krug», а другая, почти пустая, стояла на столе.
      - Хорошо живут, - сказал  Полковник. – Это тебе, брат,  не «Игристое Донское». Хотя, если честно, его-то мне и не хватает здесь, а все эти «муммы» и «вдовушки» осточертели.
      - Им, кажется, тоже, - кивнул я в сторону дальнего стола.
      Полковник медленно повернулся вместе с крутящимся стулом и скосил сонные и тяжелые, словно у статуи, глаза на четверку крепколицых и короткостриженых парней.
       Две секунды он смотрел на них равнодушно, три – как бы просыпаясь от наскучившей полулетаргии, затем  улыбнулся и сквозь улыбку тихо и твердо сказал:
       - Это бандиты, вроде бы питерские. Да, точно – питерские.
       - И что теперь? – спросил я тихо и почти так же твердо, как Полковник.
       - А ничего. Допиваем виски и уходим по-английски – не прощаясь.
       - Они тебя знают?
       - Да где им, - Полковник посерьезнел. – Только в нашей ситуации такое соседство ни к чему.
      Я залпом допил свой  «Гленливет». Полковник посмотрел с мягкой насмешливой укоризной.
       - А вот торопиться не надо – внимание привлекает. Все в порядке.
      Голос его снова стал полусонным.
      Я расплатился, и мы, не спеша, пошли к выходу.


      Несмотря на середину октября, море было спокойным и на вид даже теплым. Волны нехотя накатывались на берег, почти бесшумно слизывая мелкие камушки. Мы шли вдоль кромки воды, возвращаясь в отель. Было около полуночи. Монте-Карло ворочался с боку на бок, пытаясь уснуть. Над нами жужжали время от времени машины - шоссе было рядом. А  выше по горе светились редкие огоньки вилл, где еще не спали.
      Луна была ясная, в самом начале ущерба. В ее мягком сиянии город казался интерьером огромного здания – то ли торгового пассажа, то ли театра – где и море, и горы, и пальмы, и лимонные и мандаринные деревья, и улицы ненастоящие, а нечто вроде декорации, приготовленной к завтрашнему представлению.
      Вначале мы шли, слушая звук своих шагов. Потом полковник начал еле слышно, но довольно-таки чисто напевать «Strangers in the night». Еще больше меня удивило, что он знает все слова хита Фрэнка Синатры:

      - Stra-angers in the ni-i-ght
        exchanging glances
        Wo-ondering in the ni-i-ght
        what where the chances
        We be sharing lo-ove
         before the night was throu-ugh… *
         
       Как-то не вязалось это с его прошлым, с далекими военными округами, с унылой гарнизонной жизнью в Сибири, где, по его же рассказам, приходилось ходить на охоту, чтобы прокормить семью. Возможно, в тайге он воображал себя охотником на мамонтов, как сегодня – странником в ночи.
       «Впрочем, что тебе известно о нем? – спрашивал я себя мысленно. – Да ничего, кроме того, что в конце своей военной карьеры он служил в Западной группе войск в Германии, а сейчас владеет экспортно-импортной фирмой в Чехии, издает иллюстрированный журнал на русском  языке, недавно приобрел картинную галерею и два антикварных магазина, покровительствует изящным искусствам, содержал любовницу меццо-сопрано, которая сбежала от него в Италию, а сейчас нанял тебя на должность «офицера по особым поручениям».

------------------------

         *  Странники в ночи –
             два нежных взгляда.
             Большего в ночи
             искать не надо.
             Будем мы любить –
             покуда длится ночь… (англ.) 



                II
 

        Мы познакомились с Полковником на приеме во французском посольстве. Меня, как водится, пригласили петь, а что он там делал, я до сих пор не знаю. Но вышагивал по залу между столов с закусками и выпивкой с достоинством, на коньяк не налегал, пил только красное вино и то – немного.
        Возле него вился человек русской национальности по фамилии Брежнев – подходил, отходил, тряс кому-то руку, беседовал и тут же снова подбегал к Полковнику, что-то кратко говорил, словно докладывал, одновременно простреливая окружающую толпу быстрыми взглядами. Потом я узнал, что Брежнев, разумеется, не имевший никакого отношения к генсеку, в советской империи принадлежал к привилегированной категории журналистов, работавших за границей и, очевидно, совмещавших журналистику еще кое с чем... Он отлично знал французский и английский, и Полковник, не говоривший ни на одном языке, кроме природного армейского – просьба не путать с  арамейским! – держал его при себе в качестве переводчика и адъютанта.
      - Откуда у тебя... вас... такой голос? - спросил меня тогда Полковник. – Когда ты... вы... запел, я прямо-таки вспотел – до того громко! А в армии в каких частях служили? Случаем, не в артиллерии?


       Так получилось, что мы несколько раз встречались то в общей компании, то на концерте, куда его приводила меццо-сопрано, то на балу в Пражской опере, то в поезде «Вена-Берлин», то в аэропорту. Общение не переросло в дружбу, но и простым знакомством его нельзя было назвать – мы перешли на «ты».  И я не очень удивился, когда однажды осенью Полковник позвонил мне и попросил зайти к нему в офис на Вацлавской площади, чтобы «обсудить кое-что, представляющее обоюдный интерес».

                *
 
       Для того, чтобы попасть в этот офис, надо было пройти тройной контроль. Открыв тяжелую дверь подъезда, я оказался в просторном потертом  вестибюле. За стойкой рецепции сидел дежурный – пожилой чех, по виду отставной полицейский. Он вежливо спросил, куда я иду, поинтересовался моей фамилией, посмотрел на часы и отметил время в журнале.
      - Распишитесь, пожалуйста. Спасибо. Лифт за углом, шестой этаж.
       Лифт был тесный, допотопный, с одинарной захлопывающейся дверью. Шахта не изолирована и, если поднимаешься или спускаешься на таком монстре, присутствует ощущение опасности. Мимо плывут блоки межэтажных перекрытий, подвывает мотор, и кажется, что ты угодил в то время, когда «Розамунде» - она же «Шкода ласки», она же «Печаль любви» - еще не стала шлягером двадцатого столетия...
       На шестом этаже я вышел из лифта и остановился перед матовыми стеклянными воротами, похоже, пуленепробиваемыми. Ни надписи, ни номера на них не было. Все гладко, даже кнопки звонка нет. Несколько секунд я пытался сообразить, как же войти в эту цитадель. За спиной зашумел и двинулся вниз лифт. Я оглянулся и увидел стальную решетку – она перекрывала лестницу и явно была заперта.
       «Без окон, без концов – полна банка огурцов, однако, - подумал я. – Как же отсюда выбираться, если лифт сломается? Может, постучать? Как-то нецивилизованно. Или сказать волшебное слово?»
       - Сезам, откройся! – громко сказал я, так, будто бы на сцене. Гукнуло эхо.
       Лифт внизу замер – и тут раздалось мягкое жужжание, и ворота отворились.
       Коридор ярко освещен, ни слева, ни справа дверей нет.
       Впереди виднеется одна – но какая! Наверное, такие вели в покои царя Соломона. На ум почему-то приходит эпитет «палисандровые».
      Я постучал и нажал на золоченую ручку. Дверь легко подалась.
      - Входите, - раздался молодой женский голос. – Вас ждут. 
       Приемная выглядела, словно центр управления космическими полетами в миниатюре. Пульт непонятного назначения, компьютеры, мониторы на стене. На одном застыл знакомый лифт, на другом черно-белая Вацлавская площадь, на третьем – рецепция с бдительным привратником.
       Обладательница голоса не соответствовала его тембру. Она не была блондинкой, как мне послышалось вначале. Каким образом я определяю цвет волос по цвету голоса, объяснить не могу – видимо, это профессиональное. Но, взглянув на неё внимательнее, я обнаружил, что – или мне это показалось? – брюнетка она явно не природная. Кожа белая, глаза светло-зеленые, волоски на тонкой руке слегка рыжеватые.
       «Видно, правду говорят, что Полковник с тех пор, как красавица-меццо покинула его, терпеть не может блондинок, - дошло до меня. – Секретарь это знает и, чтобы не быть уволенной, перекрасилась. Сообразительная! Впрочем, Полковник мог ей и приказать, и сообразительность здесь ни при чем».
       - Привет, - сказал Полковник, лениво приподнимаясь с крутящегося кресла.
       Кабинет его своим размером напоминал небольшой ипподром. Впечатление усиливалось тем обстоятельством, что на стенах были развешены многочисленные фотографии лошадей. В профиль и анфас, вороные, гнедые, каурые, чалые, буланые и саврасые. Над необъятным столом висел фотопортрет хозяина. Верхом на  белом коне и почему-то в штатском.
       «Странно, - подумалось, - что же он лошадь-то не перекрасил? При современных компьютерных возможностях это легко».
       Часть стены напротив стола была задернута плотной шелковой шторой. Интересно – что там? Портрет меццо или какого-нибудь иноходца?
       - Так я и знал, что ты скажешь «Сим-сим, откройся!» - Полковник довольно рассмеялся.
       - Сезам. Я сказал – сезам.
       - Да? – удивился он. – А мне показалось... Ну, да это неважно.
       Впоследствии я понял, что его фраза «ну, да это неважно», произносимая при различных обстоятельствах, означала одно – Полковник благодушен и настроен философски.
       - Чай, кофе, коньяк?
       - Для коньяка, пожалуй, рановато, - заколебался я.
       - Для такого, как у меня, никогда не рано, может быть только поздно.
       Полковник подошел к портрету вороного, потянул за раму – открылся бар. Он достал бутылку, две пузатые рюмки, поставил на стол. «Мартель Луи XIII. Однако», – подумал я.
       - Значит, так, – Полковник сделал глоток, с небрежным видом знатока понюхал янтарный напиток и снова отпил – немного, как полагается. – Так, значит. У тебя, насколько мне известно, имеется Шенгенская виза.
       - Да, годовая, а что?
       - Кроме этого, ты легок на подъем – иначе бы столько не разъезжал по свету. Логично?
       - Вполне.
       - Связи с театром ещё не утрачены?
       - Нет.
       - Вот, – он поднял указательный палец. – О чем я и говорю. Ты для этого дела подходишь. А если учесть, что по-английски можешь, то – почти идеально.
       - Прошу прощенья, я не вполне понимаю. О каком деле идет речь?
       - А вполне понимать и не нужно. Зачем? «Во многая знания многая печали» – так говорил Заратустра. Или кто другой?
       - Или.
       - Да это неважно. Короче, готов ли ты отправиться, скажем так, в командировку? Очень хорошие суточные, подъемные, прогонные, карманные – и так далее. Ну, а после завершения дела еще и премиальные. Если, конечно, все сложится благополучно.
       - Могу я  все-таки узнать, что за дело и в чем могли бы состоять мои обязанности? – разговор вокруг да около начал меня раздражать, хотя... коньяк, действительно, был превосходным, да и упоминание о премиальных согревало.
       - Ха! Как вам это нравится? – Полковник обвел взглядом стены, словно бы обращаясь к лошадям. – «Могу» и «могли бы» – хорошее сочетание! Тонкое, я бы сказал. Значит, так. О деле как таковом рассказывать не буду – пока. А вот обязанности или, вернее, поручения раскрою.
       Он плеснул еще коньяку себе и мне.
       - В карнавалах приходилось участвовать?
       - Приходилось.
       - Прекрасно! Так что же самое главное в карнавале? Можешь не отвечать, я и сам знаю – костюм. Костюм, да.
Вопрос – какой? А вот тут-то и пригодится совет специалиста. Кем ты видишь, например, меня?
       Полковничья манера разговаривать намеками, пропуская смысловые звенья, была мне уже знакома. Но одно – болтать вот так полубессмысленно где-нибудь в буфете поезда «Вена-Берлин», потягивая вино да поглядывая на пунктир заоконного пейзажа, и другое – пытаться уразуметь, о чем, собственно, идет речь.
       «Вероятно, Полковник служил в секретных частях, где только таким образом и можно было общаться. На всякий случай – если враг не дремлет», - размыслил я.
       - Насколько я догадываюсь, предстоит какой-то праздник с переодеванием?
       - Именно! – воскликнул Полковник радостно. – Именно, праздник с переодеванием.
       Голубые глаза его засияли, обычная сонливость исчезла, и он внезапно стал похож на голливудского актера Пола Ньюмена, когда тот был помоложе.
       - И ты хочешь, чтобы я подобрал тебе оригинальный маскарадный костюм?
       Полковник перестал сиять, но взгляд был все же улыбчив.
       - Знаешь, тебе бы не петь, а в Генеральном штабе служить – парень ты догадливый. За это надо еще по одной.
       Коньяк нравился мне все больше, а нововыявленное достоинство – догадливость – приятно тешило самолюбие.
       - Два костюма, - сказал Полковник. – Надо два – мне и Симоне. Ты Симону знаешь?
       - Нет, только слышал о ней.
       - Ну, слышать – это мало. Её видеть надо, – Полковник засмеялся и снова обвел стены взглядом.
       «Да, - кивнули лошади. – Её надо видеть».
       - Все детали относительно авиабилета, гостиницы, времени отлета и так далее тебе предоставит Брежнев. Ты ведь с ним знаком? Ну, конечно, знаком – личность известная. А вот, кем нас нарядить – это уж твое дело. Изволь. Только этим... как его... Мефистофелем не надо – чертей не люблю. Тем более, что там пить придется не помалу.
       - Где – там?
       - Я разве не сказал? – Полковник изумленно посмотрел на меня, потом с еще большим изумлением на пустую рюмку. – В Монако, где же еще. Мы  туда – завтра, а ты – через  три дня. Ну, дай Бог, не последнюю.


                III


       На следующий день Полковник и Симона улетели в Ниццу. Брежнев позвонил мне из аэропорта и передал поручение Полковника. Тому пришла в голову идея явиться на таинственном маскараде в виде Григория Распутина, для чего я должен подобрать соответствующий облику старца костюм и антураж – бороду, усы и парик. Кроме этого, мне поручили найти гримера-парикмахера и привезти вместе с костюмом в Монте-Карло, поскольку-де «на этот маскарад большинство гостей явится с личными камердинерами и куафёрами».
       - Негоже нам ударять в грязь лицом перед мировой элитой, - так сказал Полковник Брежневу перед отлетом.
       Что касается костюма для Симоны, то он мог быть любым, «лишь бы подошел по размеру». Невинное, на первый взгляд, условие предстало непростой проблемой, когда Брежнев сообщил габариты дамы. По его словам, она вполне могла бы участвовать в международном конкурсе под названием «Хорошего человека должно быть много».

                *
    
       Вера Черна курила крепкие сигареты «Голуаз». Кофе она пила двойной, терпеть не могла сладкие коктейли, предпочитая джин с тоником, лихо водила свою «Хонду» по грохочущим пражским булыжникам и знала решительно все о том предмете, который называется «любовь». Правда, она признавалась, что и ей приходилось на этот счет заблуждаться – до того дня, когда она застала своего Властимила с близкой подругой, «ну, сами понимаете, где».
       - Получилось, как в анекдоте, - говорила Вера. – Настоящее озарение! С тех пор я всё и поняла – о мужчинах, женщинах, их природе и предназначении.
       Когда её спрашивали, какой анекдот она имеет в виду, Вера отмахивалась:
       - А, все анекдоты одинаковы, весь мир – один сплошной анекдот, сочиненный кем-то, ну, очень остроумным!
       Вера работала в театре парикмахером, что само по себе давало ей некоторые основания иронически относиться, если и не к самой жизни, то к некоторым её проявлениям. К тщеславию, скажем. Как профессионал, она знала, например, что красота театральных героинь зачастую держится на шпильках, заколках, шиньонах, начесах и лаке, а вовсе не на природном таланте. Ну, а житейский ум и горький опыт подсказывали ей, что и всё в мире устроено по образу и подобию театра.
       После третьего джина на неё накатывал вал красноречия:
       - Возьмите политику – те же интриги, что и у нас за кулисами, те же сплетни, та же пустая болтовня, то же лицемерие, те же зависть, алчность и глупость. А в результате на первые роли попадают бездарности с апломбом, не умеющие слово «Афганистан» выговорить без запинки. Чтобы управлять страной или театром, не нужно быть семи пядей во лбу. Так и знайте: нами командуют дураки.
       - Кем, Вера?
       - А...  всей планетой! Они-то дураки, ясно. Вот только, кто мы такие? Так, говоришь, тебе нужен мужской парик и гример на выезд? С париком проблем нет, а вот насчет гримера надо подумать. Если бы я знала заранее, то сумела бы договориться с начальством и сама поехала. Ещё бы – в Монако осенью да за такие деньги!.. Есть у меня одна девочка на примете – в Брно живет...  Скажи честно, она действительно нужна тебе как гример, или, может, для чего-нибудь другого?
       - Во-первых, не мне, Вера, а моему шефу, а во-вторых, именно и только в качестве гримера, а в третьих...
       - А в третьих, ты скажешь, что, если бы не во-вторых, то ты предпочел бы взять с собой меня, да? – Вера расхохоталась и стала на десять лет моложе, совсем как в день нашего знакомства. – Ладно, будет вам личный парикмахер. Работать умеет – у меня училась. Ей, кстати, приходилось и одевальщицей в театре подрабатывать. Ну, а  насчёт остального – я ей не мать, не старшая сестра, она уже совершеннолетняя, сама за себя отвечает.
 

       Марцела, так звали ученицу Веры, была похожа на цветок картошки. Длинная, бледная. От её духов ломило голову, когда мы сидели рядом в салоне бизнес-класса.  А если бы не гул самолетных двигателей, то её общество, скорее всего, походило бы на сурдокамеру – замкнутое помещение, где космонавтов проверяют на прочность отсутствием звуков. 
       Она спокойно выслушала сделанное ей предложение, ничуть не удивившись несуразно высокому гонорару за самую обычную работу. Так, будто подобные предложения уже случались в её профессиональной карьере и ничего в ней, в общем, не изменили. Весь её вид, казалось, свидетельствовал о том, что однажды в детстве Марцелке строго-настрого запретили удивляться чему бы то ни было. С тех пор она этот наказ и выполняет.
       - Дорога, отель, полный пансион – за счет приглашающего. Гонорар – полторы тысячи евро или, если хочешь в кронах, – пятьдесят тысяч. Устраивает?
       - Так, нормальне.
       - Кроме того, что ты гример и одевальщица, придется сопровождать подругу нашего босса – ходить с ней по магазинам, париться в сауне, плавать в бассейне, словом, быть компаньонкой. Понятно?
       - Понятно. Я не взяла с собой купальник.
       - Об этом не беспокойся – тебе его купят.
       - Когда мы вернемся обратно?
       - Я же говорил, что, может быть, через три дня, а, может, и через неделю. Всё зависит от того, когда состоится  маскарад. А вот это точно и не определено. Не беспокойся – в любом случае ты получишь полный гонорар, даже если мы возвратимся в Прагу завтра.

                *
      
        Было ясно и безветренно, когда мы подлетали к Ницце. Море, как всегда, появилось неожиданно. Мыс выползал из-за мыса, в иллюминаторе кружились глиняные горы, качался горизонт. На лазурной глади застыли мошки и букашки судов, и только еле различимые нити пенных следов говорили о том, что и они существуют и движутся. Карта превратилась в план, косо мелькнули разноцветные крыши, пятна садов и скверов, затем всё выпрямилось и приблизилось. Шершавый бетон под крылом, легкий толчок, реверс турбины и нервные аплодисменты пассажиров. Сели.


       В аэропорту нас встречали. Полковник был в синем клубном пиджаке, серых брюках из тонкой фланели.  Черные ботинки от «Балли». Вид покровительственно-радушный.
       Симона…  О, Симону, действительно, надо было видеть! Ей подошло бы, скорее, имя вроде Монтсеррат или Джомолунгма. При этом она была, пожалуй, красива.  Черные маслянистые волосы, чувственный нос, смуглый румянец, персиковый пушок над верхней губой. Глаза влажные, живые. Римлянка эпохи Возрождения. «Женщина, собирающая виноград». Но размер, размер! Было даже непонятно, как она одета. Нечто вроде просторного балахона. Или маскировочного халата.
        «Впрочем, - подумал я, - вполне возможно, что Полковнику именно этот объем и нравится. Почему бы и нет?»
        У военных жены почти всегда крупногабаритные. Это и понятно, ведь главная военная задача в том и состоит, чтобы овладеть как можно более обширной территорией и закрепиться на завоеванном плацдарме. При встрече с женщиной полной или предрасположенной к полноте внутри военного сердца что-то щелкает – срабатывает инстинкт. Разведка. Атака. Виктория! Полковника в этом случае можно поздравить. Овладеть  т а к о й  женщиной – всё равно, что выиграть третью мировую.


                IV


       Отель «Ле Меридиен» в Монако, куда Полковник привез нас с Марцелой, располагался на авеню принцессы Грейс, по соседству со спортивным клубом «D’Ete».
       - Думаю, вам здесь глянется, - небрежно сказал Полковник. – Номер с видом на море, он у нас, можно сказать, постоянный, оплачен на год вперед. Собственный пляж, закрытый бассейн. Ресторан, бар, телефон – без ограничений. Ол инклузив, ледиз энд жентельмен, - щегольнул он «английской» фразой и победоносно посмотрел на Симону. Та смущенно потупилась.
       - Вы тоже в этом отеле живете? – спросил я.
       - Да нет, мы на вилле... там, на горке, – Полковник повел очами и бровями куда-то вверх. Его просто-таки распирало от усталости отвечать на пустые вопросы и что-то объяснять.
       - Ну, давай, покажи, что за костюмы ты нам привез.
       Поднялись в  номер, и я открыл портплед с костюмами.
       Маскарадные одеяния понравились. Для Симоны я привез платье Татьяны из «Евгения Онегина», то самое, из тяжелой темной парчи с золотой ниткой, в котором она является на петербургском балу. Опытный театральный портной чудесным образом расширил его на несколько размеров, «расставил». Так что Симоне оставалось лишь намылиться и с помощью Марцелы влезть в образ. Ну, а для Полковника специально сшили наряд Распутина – шелковая темно-зеленая рубаха с золотым же узором на воротнике,  черные бархатные шаровары, малиновый атласный пояс и  казацкие сапоги. Они, видимо, тронули полковничью душу – он долго вертел их в руках, цокал языком одобрительно, щелкал ногтем по каблуку, затем натянул, топнул ногой и, раскрасневшись от счастья, воскликнул:
      - Эх! Как родные!   
      Стремительной легкой походкой он подлетел к мини-бару, достал бутылку «Дом Периньон» для дам и несколько бутылочек «Чивас Ригал» для кавалеров.
       - Вот за это следует выпить. Начинаешь хорошо: угодил – так угодил! 
       Пробка вылетела, стукнула в потолок, дамы ойкнули и зажали уши. По команде Полковника я открутил головки у всех бутылочек и разлил в два толстодонных стакана, кинув туда предварительно по кубику льда. А «старец», тем временем, ловко наполнил бокалы шампанским.
       - За успех! – выдохнул Полковник и, отставив по-гусарски локоть, поднес стакан ко рту.

                * 

       Как выяснилось, нас с Марцелой поселили вместе. Это был «дабл» - две огромные кровати образовывали нечто вроде футбольного поля.
       - Я вас рядышком разместил, - сказал Полковник. – Так, на всякий случай. Честно – любовница?
       - Я что – похож на некрофила?
       - Да, нет, пожалуй, - по некотором размышлении сказал Полковник.
       «Надо подарить ему толковый словарь», - подумал я.
       - Кровати, если так уж необходимо, можно и раздвинуть, - словно оправдываясь, заметил Полковник.
       «Охота стараться. Она, небось, когда спит, даже не дышит».
       Мы стояли на балконе, потягивали виски, мурлыкало море, время от времени какой-нибудь бешеный мотоциклист пролетал по верхней дороге, спеша из Франции в Италию. Женщины меж тем занимались нарядом Симоны – из комнаты доносились звуки какой-то возни и досадливые возгласы. С грохотом упал стул, раздался треск и затем смех. Через минуту нас позвали посмотреть на чудо перевоплощения.
       Симона стояла посреди комнаты, растопырив руки и всем своим видом напоминая картину то ли Пиросмани, то ли Кустодиева. Рядом виновато никла Марцела. Платье все-таки оказалось мало, но лопнуло, к счастью, по шву, что ещё можно исправить. После короткого военного совета было решено купить что-нибудь вроде шали и носить с собой на маскараде в качестве резерва – на случай прорыва фортификационных сооружений.
       - Отдыхайте, знакомьтесь с окрестностями, опустошайте бар, но не полностью – сегодня в семь вечера встречаемся в ресторане, – Полковник явно был в духе. – Хотите знать повод? У меня день рождения, скажем так. Ну, и кроме того, обсудим кое-какие детали предстоящей акции.
       - Маскарада? – спросил я.
       - Маскарада, карнавала, бала – можете называть, как угодно. До вечера, – Полковник  полуподнял руку в знак прощания и величественно удалился, сопровождаемый Симоной, которой с грехом пополам удалось освободиться от платья Татьяны, не разодрав его окончательно.


                V


       В ресторане за белым роялем громоздился кофейной окраски  парень, которого в России непременно бы назвали неполиткорректно – черный. Он тренькал что-то блюзово-эвергриновое, легко рассыпая заученные раз и навсегда пассажи и впечатывая затверженные аккорды. Кроме того, он еще и пел – под Луи Армстронга, разумеется. Под Рэя Чарльза у него не получалось. Да и до Сачмо, естественно, ему было – как до Луны. Однако публике нравилось. Отчего бы и нет? Ресторан – уютный, вечер – теплый, мелодии –  известные. Из приоткрытой  широкой двери струятся запахи осенних цветов, туи и моря, а из кухни долетают умопомрачительные ароматы провансальского колдовства. От них кружится голова.
       На широкой тележке во льду, под общим наркозом, ждет своего часа свежевыловленная рыба, а пока что можно размяться чем-нибудь остреньким – под шабли или, если угодно, под сансер.
       Полковник учил деликатному обращению с устрицами.
        - Да ты её не жуй, ей же больно. Положи на язык, отпей из бокала и в этом вине её искупай, пусть поплавает.  Можешь покусать... только нежно. Умеешь – нежно?
А уж потом – глотай. Очень просто.
       Симона согласно кивала – она, видимо, всё это давно проходила под руководством своего друга. Марцела ела с таким видом, что, казалось, вот-вот потеряет сознание. Отхлебывала вина, купала бедную устрицу, закатывала глаза.
       - Что, нравится? – спрашивал Полковник.
       Марцела торопливо глотала, давилась.
       - Не спеши. Нравится?
       - Так, – отвечала Марцела. – Так, нормальне.
       - Вот и отлично. Ну, что, друзья, выпьем... за меня. Правда, я не вижу подарков... Шучу, шучу.
       - Показать не обещаю, - сказал я. – А вот услышать – можно.
       Как раз в этот момент негр замолчал – решил взять тайм-аут. Я встал из-за стола, подошел к роялю.
       - Good evening. May I sing one song for my friend? He has a birthday…
       - Would you like me to accompany you? – он чарующе улыбался, сразу видно было, что это исключительно добрый, душевный человек. Просто Анкл Бен – потомок дядюшки Тома.
       - No, thanks. I’ll do it myself. *
       - O.K. –  и он уступил мне место и ушел в служебную каморку за баром.
       Я сел на табурет, подкрутил колесико высоты, чтобы было удобнее, и оглянулся на нашу компанию. Полковник благодушно кивал, мол, выдай что-нибудь этакое. Наше, родное.
       Родными в этой ситуации могли быть только очи. В смысле – «Очи чёрные».  Русский хит номер два – после «Калинки». Конечно, я бы мог врезать и «Калинку», no problem. Но для неё все-таки нужен хор как сопровождение. А «Очи» в случае чего можно петь даже «a capella». Рояль был хорош – полуконцертный «Ямаха». Приличной акустики, правда, здесь не доставало, ну, да ничего, справлюсь. Когда умеешь петь в зале на две тысячи мест без микрофона,  отсутствие желательного резонанса в помещении не страшно.
       Врезал. Публика вздрогнула и зашевелилась. Из каморки выскочил big brown boy. Вид – напуганный.  Крикнули «браво» и «ankor». Я, было, положил руки на клавиатуру, но мой коллега решительно остановил меня:
       - No, no, no. It’s prohibited by my traid union. This place is only for me. No, no, no, Sir. *
       Я поднялся и уступил ему место – ясно, это его работа, и конкурент ему не нужен.
       Негр сел и сразу же нервно заиграл мелодию из «Доктора Живаго».

----------------------

       *  - Добрый вечер. Могу я спеть песню для моего
           друга? У него день рождения…
           - Хотите, я вам подыграю?
           …………
           - Нет, спасибо. Я сам.

       *  - Нет, нет, нет.  Это запрещено моим профсоюзом.
           Это место только мое. Нет, нет, нет, сэр. (англ.)



       - Слушай, я опять вспотел, – сказал Полковник. – У тебя не голос, а какая-то... сауна.  Ха-ха-ха!
       Он повернулся к Симоне:
       - Закажи еще бутылочку шабли, этого... как его...  «Кран Гру».
       - «Гран Кру», - улыбнулась Симона.
       - А, да – «Гран Кру». Вечно я все перевру.
       «Да ты ещё и Пушкин, - подумал я. – Впрочем – ему положено, он же из артиллерии. Или все-таки из ГРУ?..».
       Симона обернулась к официанту, выпустила в него грассирующую фразу, словно трассирующую очередь. Официант полетел в закрома.
       - Я заодно распорядилась, чтобы горячее подавали.
       - Хорошо, - одобрил Полковник. – А что мы заказали?
       - Рыбу «sol», запеченную в соли.
       - «Соль» в соли? Это остроумно и даже, я бы сказал, музыкально…  Ах, как смотрит, как она смотрит!
       - Кто? – спросил я.
       - Да эта дама за крайним справа столом. Не надо, не надо сразу поворачиваться, это по отношению к ней негуманно.
       Я поерзал на стуле для приличия и посмотрел как бы случайно, от нечего делать.
       На первый взгляд, она показалась мне горбатой. Черные пылающие глаза явно глядели в мою сторону. Немолода, породиста, одета так, словно только что вышла из самого дорогого бутика Монте-Карло. Похоже, аристократка. Итальянка? Француженка? Довольно откровенный вырез платья – для её-то лет. Но шея, как ни странно, вполне молодая. Большой кулон с камнем травяного цвета... Неужели – изумруд? Пожалуй, великоват. Наверное, бижутерия.
       - Она похожа на героиню Тулуз-Лотрека, - тихо сказала Симона.
       И впрямь похожа. (Ай да Симона – все замечает!). И не горбунья  вовсе – просто сидит в такой странной позе.
       - Она в тебя влюбилась, – сказал Полковник. – Когда ты пел, она чуть со стула не свалилась, я видел. Миллиардерша, между прочим.
       - Ты с ней знаком?
       - Нет, не знаком. Я её тут постоянно встречаю, она всегда за этим столом сидит со своей секретаршей.
       - Но почему ты решил, что она непременно миллиардерша?
       - А сразу видно. У меня на них глаз наметанный. Смотрю – и вижу. Как сквозь ночной прицел. Тебе приходилось стрелять ночью?
       - Н-нет...
       - Ну, вот. А мне – приходилось. Так что – не сомневайся. Миллиардерша. Правда, похоже, чокнутая.
       - Почему?
       - Отчего да почему – не знаю. Но – с тараканом. Точно. Так что, я тебя поздравляю.
       - А я привык к тому, что ко мне вяжутся такие... неадекватные.
       - И по какой же причине, как думаешь?
       - Без причины. Чуют хорошего человека, как собака печенку. Вот ты, говоришь, милиардеров видишь сразу. А эти, то есть неадекватные, меня вычисляют моментально. Если стою, к примеру, на остановке трамвая, то бомж, бредущий по улице, непременно подвалит ко мне – денег попросить на билет до дома, или на лекарство для больной бабушки, или на хлеб, или...
      - Или на масло, – Полковник понимающе покивал головой. – У меня тоже просят – на ремонт школы, на балетный фестиваль, на строительство храма, на какой-нибудь грандиозный проект, на фильм века, на перпетуум мобиле... Иногда я даю, иногда – нет. А вот ты, друг мой, как мне кажется, даешь всегда, без разбору. Конечно, масштабы твоих возможностей, в финансовом смысле, с моими несопоставимы, не обижайся… Пусть понемногу, но не отказываешь.
       - Почти...
       - Вот поэтому у тебя и денег нет... почти. Они ведь за того держатся, кто их уважает. Как и Госпожа Удача. Кстати, сегодня мы с тобой наведаемся к ней в гости.
       - К Госпоже Удаче?
       - Ну да, в казино сходим. Быть в Монте-Карло и не похаживать в игорный дом – абсурд. Федор Михайлович нас бы не понял.


       Тут официант подкатил передвижной столик с горячим. Он снял салфетку с большого блюда – в  панцире из соли томилась одноименная рыба. Орудуя специальным молоточком и ножом, официант освободил рыбу из заточения и стал раскладывать по тарелкам. Поднимался аппетитный пар, рыба вздыхала, разваливаясь на куски, истекали соком  розочки лимонов, зелень плавала в соусе тартар, потело во льду заветное шабли «Гран Кру»...
      - К нам гости, – сказал Полковник. – Вернее, к тебе.
К Госпоже Удаче наведаемся ночью. А пока что поприветствуем Его Величество Случай.
      К нашему столу подошла невысокая изящная женщина в светло-кофейном, английского стиля, костюме.
      - Buona sera. Parlo italiano?
      - Si, ma… inglese… per favore…
      - Exuse me, please. Signora Marisa sent to you her compliments. She likes your singing very much. She said you are better than Pavarotti. I’m her  secretary.
       Она разговаривала со мной и умудрялась улыбнуться и Полковнику, и Симоне, и Марцеле.
       - May she call you to-morrow morning?
       - Why not.
       - Oh, thank you very much. *
       Она ещё раз улыбнулась всем и каждому и пошла к своей синьоре. Склонилась над её ухом, та просияла и на мгновение потеряла свой тулуз-лотрековский вид, превратившись в нормальную миллиардершу, чьи прихоти и желания всегда выполняются моментально. Их, миллиардерш, сразу видно, особенно сквозь ночной прицел, собранный из бутылок шабли «Гран Кру»...
       Прощальный выстрел черных глаз. Синьора встает, движением бровей подзывает метрдотеля, что-то говорит ему – тот почтительно кланяется. Затем обе дамы идут к выходу. Королева и её фрейлина. Проходя мимо пианиста, синьора кладет на рояль узкий белый конверт. Tips или, как когда-то говорили в России незабвенные ресторанные лабухи, пАрнас.

-------------

     * - Добрый вечер. Вы говорите по-итальянски?
        - Да, но… лучше по-английски… (итал.)
        - Извините, пожалуйста. Синьора Мариза передает вам свои поздравления. Ей очень нравится ваше пение. Она  сказала, что вы лучше, чем Паваротти. Я ее секретарь.
        ……………
        - Можно позвонить вам завтра утром?
        - Почему бы и нет.
        - О, спасибо большое. (англ.)
 

       - Завтра она тебе предложит руку и сердце, эта синьора... как её... маркиза.
       - Не маркиза, а синьора Мариза.
       - Пусть Мариза, это неважно. Смотри, будь примерным семьянином и меньше, чем на шесть нулей, не соглашайся. После первой цифры, разумеется.
       - Десерт будем заказывать? -  неожиданно тонким дрожащим голосом спросила Симона.
       Она уже успела опустошить свою тарелку и с вожделением поглядывала на остатки рыбы и овощей на большом блюде.
        - Тю! – сказал Полковник. – А где же твоя рыба? «Соль» где?
        Симона растерянно хлопала ресницами.
        - Я... это... её... да, съела. И что?
        - Да ничего, на здоровье. Но когда же ты успела? Я, например, свою только пару раз ковырнуть сумел, а твоя уже уплыла. Нет, мы можем заказать еще, если хочешь. Рыбы в море навалом. Только другого платья у меня для тебя нет. Так что придется, мадам, обходиться без десерта. По крайней мере, до бала. Кажется, у Толстого есть такой рассказ. Так и называется – «До бала».
       - После, - автоматически поправил я.
       - Что после?
       - «После бала», говорю.
       - После бала мы будем водку пить. Ну, да это неважно…
       Симона надулась. Мне было смешно. Марцеле, как видно, всё равно. «Нормальне».
       В конце концов, Полковник сжалился и велел подать десерт – шоколадную пену и кофе по-турецки.
       Пианист наяривал джазовые стандарты,  приятственно хрипел в микрофон. Видимо, пАрнас Маризы привел его в состояние душевного подъема.
       Публика постепенно редела, кто-то перемещался в бар – выкурить сигару, потянуть коньячку, развалившись на мягком диване, кто-то шел к морю – подышать перед сном.
       Поднялись и мы. Марцела пошла спать, Симоне вызвали такси – ехать на виллу и тоже спать, набираться сил перед завтрашними трудами. А мы с Полковником отправились в гости к Госпоже Удаче.


                VI

 
       ...Итак, луна была ясная, в самом начале ущерба. Мы возвращались в отель. Там Полковник сядет в свой BMW и уедет на таинственную дачу, ту, что «на горке», а я пойду в свой дабл, где на широкой кровати лежит мертвая царевна из города Брно. (Надеюсь, что она на ночь не слишком сильно душится).
       - Вот ведь, - раздумчиво сказал Полковник, - все так тихо, мирно, благопристойно, а начиналось-то с разбоя. Герб Монако видел?
       - Видел – над входом во дворец Гримальди.
       - Кто там изображен, помнишь?
       - Смутно. Какие-то мужики. У одного меч в правой руке, а другой, похоже, левша.
       - Совершенно точно, так что на память можешь не жаловаться. Но суть-то в том, кто эти мужики. Как думаешь – кто?
       - Не знаю. Охраняющие престол рыцари?
       - Ага, рыцари. А почему они в рясах?
       - Наверное, мода была такая.
       - Это ты точно сказал – мода. Мода на убийство. Чтоб ты знал, я прежде, чем купить виллу, все тут изучил. В смысле, историю этих монегасков. Так вот, в тринадцатом, что ли, веке на Скале стояла генуэзская крепость. Однажды  ночью – дело было в январе – в ворота постучались какие-то монахи. Пустите, мол, согреться и переночевать. Ну, те и открыли – как-никак святые отцы. А отцы достали мечи из-под ряс и стражу изрубили в капусту. Словом, захватили укрепленный пункт диверсионным методом. Командиром у них был пацан по имени Франсуа Гримальди, кстати, знатный генуэзец, которого за что-то там, не помню, лишили гражданства. Вот он им и отплатил – крепостью овладел да тут же и присягнул на верность французскому королю. А тот, естественно, в долгу не остался – присвоил ему звание, пардон, титул князя Монакского. И прозвал он его – Франсуа Хитрый.
      У Полковника был снисходительный вид профессора, рассказывающего студенту случаи из своей жизни.
      - Ну, а потом его потомки долго тут безобразничали – пиратством промышляли, разбоем. И, как принято в среде аристократов, родственнички мочили друг друга почем зря. Братик убивал братика, племянничек резал дядю, а сыночка этого племянничка, по имени Геркулес, топили в море. История, блин. И что теперь? Сплошной музей восковых фигур под открытым небом. Аристократы, князья, графы, шевалье, словом, национальные герои. Но ты попробуй, колупни этот лакированный воск – что под ним? Убийство и грабеж. Грабеж и убийство. Хотя, знаешь, я к печальному выводу пришел, – Полковник внезапно замолчал, и с минуту мы шли молча.
       Я не выдержал и спросил его, к какому такому печальному выводу он пришел.
       - А? Ах, да – вывод такой:  героями, особенно национальными, чаще всего становятся именно убийцы.
      «Вот тебе и военный», - подумал я.
       - А их потомки, те непременно оказываются борцами за либеральную идею, кому хочешь хавальник начистят. И они, прикинь, ещё нас за варваров держат! А ведь неизвестно, так ли уж случайно принцесса Грейс погибла. Ну, да это неважно. Важно то, что ты испытательный срок прошел – я тебя принимаю на постоянную работу. Десять тысяч евро в месяц...  для начала. Но придется освоить французский, хотя бы элементарный. Поскольку ездить сюда будем часто. Идет?
       - Идет, уи, месьё, - сказал я и для солидности басовито кашлянул, как бы пробуя голос.
       - Завтра Симона съездит в банк - получишь аванс, а девушка – свой гонорар.
       Полковник, по-видимому, хорошо знал топографию местности – мы шли по каким-то ему ведомым дорожкам, то поднимались, то спускались по ступенькам и вышли к отелю «Ле Меридиен» неожиданно быстро. Окна были темные – все уже спали. Только на reception горела лампа и маячил бессонный портье.
       - Вот и пришли.  Завтракать мы с Симоной приедем в отель, так что увидимся скоро, – выпятив нижнюю губу, он прилежно вгляделся в свой «Ролекс», - часа через три, нет, четыре. Ты знаешь, что по этому поводу говорил Наполеон Буонапарте?
       - По какому поводу?
       - Насчет сна. Он говорил, что мужчине достаточно трех часов, а штатские и женщины могут понежиться в постели на час дольше. Поскольку в нашем подразделении есть женщины, встречаемся здесь через четыре часа. Вопросы? Будь здоров.
       И Полковник, стараясь держать строевой шаг, направился к своей машине, припаркованной на стоянке возле отеля.

                *

       Марцела предусмотрительно не выключила свет в ванной – я сумел войти в комнату, не натыкаясь на мебель. Соседка моя спала так тихо, как будто её здесь не было, как будто душа, уйдя в астрал, заодно прихватила с собой и тело, тем более, что особых проблем с переносом его – длинного и легкого – не могло возникнуть.
       Вначале я решил прикорнуть на полосатом шелковом диванчике – всего четыре часа, пустяки. Однако он оказался не очень-то удобен, а, главное, коротковат.          
       «Нет, подумал я, - этот ампир высосет меня, как вампир, завтра буду никакой, а за десять тысяч в месяц от Полковника можно ожидать всего. Устроит какой-нибудь марш-бросок по горам Прованса в водолазных костюмах, с него станется».
       И я осторожно, словно вор, подкрался к широкой кровати, откинул одеяло, пахнущее лавандой, и с наслаждением вытянулся на скользкой простыне. Марцела не шелохнулась.
       Перед тем, как провалиться в сон, сквозь цветные пятна полудремы я увидел прошедший день – словно фильм, прокрученный наоборот – ясную луну, кромку берега, черные волны моря, крепкомордых питерских бандитов, бар, бешеный пропеллер рулетки, зелено-коричневую пещеру казино со сталактитами хрустальных люстр, монахов, воинственно размахивающих мечами над входом во дворец Гримальди, Симону в лопающемся коконе бального платья, Полковника в распутинском обличье, бухту Ангелов и макет припорошенных снегом Альп там, внизу, под нашим «Боингом». Последнее, что я услышал, был вопрос: «Сто тысяч евро в месяц, идет?» «Так, нормальне», - ответил  я и отключился.


                VII
 

       Я умею просыпаться без будильника. Для этого достаточно перед сном засунуть руку под подушку и мысленно назвать час пробуждения. Чушь, но почему-то срабатывает. Было ровно девять, когда я открыл глаза. С потолка на меня умильно смотрел жирный амур. Я зажмурился и снова открыл глаза. Амур был на месте. Это означало, что я проснулся окончательно. Не могу сказать, что с большой охотой. Певец-жаворонок – это абсурд. А на исторического героя Бонапарта мне плевать. Хотя lied Шумана «Два гренадера» мне нравится.  Да и «Ночной смотр» Глинки тоже. Особенно в исполнении Шаляпина.
       Голова была явно не в порядке. Я осторожно повернул её набок и увидел, что рядом со мной никого нет. Балкон приоткрыт, и от него слабо тянет йодом. На спинке резного стула – шелковый халатик, на трильяже – маленькая косметичка, купленная вчера Марцелой в duty-free.
       Я медленно встал с кровати и пошел  в ванную. Операционная в стиле барокко. Фарфор, зеркала, никель и  стекло. Вода льется из львиной пасти, полотенца с монограммами. Душ, к счастью, замечательный, легко управляемый. То нежный, то жесткий, то горячий, то еле теплый. После такого душа потихоньку оживает душа, правда, пока ещё не поет. Невольно вспоминается фраза начальника венской тюрьмы из «Летучей мыши»: «Ох, правду говорила мне мама – никогда не мешай коньяк с шампанским!».
       «Не буду, мама, не буду», - отвечаю я, и в это время из комнаты доносится телефонный звонок.


       - Good morning,  Edward. Rosita Lugary is speaking – secretary of signora Marisa.
       - Hello, Rosita. How are you?
       - Fine, and you?
       - O.K.
       - Edward, be so kind… *
       Розита сбивчиво принялась объяснять, почему синьора звонит не сама – потому-де, что она говорит только по-итальянски с сицилийским акцентом и понять её нелегко, и что она, то есть синьора Мариза, восхищена моим голосом и просит, нет, умоляет принять приглашение и прийти к ней завтра в гости – «здесь, в двух шагах, на набережной Принцессы Грейс, о, конечно, за вами заедут. Синьора не может без музыки, она пережила семейную трагедию, и музыка – её единственное утешение. Ах, не откажите, не дайте разбитому сердцу умереть совсем!»
       Я ответил, что, да,  понимаю, но у меня есть определённые планы, и пока  неизвестно, сумею ли выкроить время, словом, звоните позже – вот вам номер мобильного телефона.

--------------

      * - Доброе утро, Эдуард. Говорит Розита Лугари –
         секретарь синьоры Маризы.
         - Привет, Розита. Как дела?
         - Прекрасно. Как вы?
         - В порядке.
         - Эдуард, будьте любезны…


       - Ну, что же, - сказал Полковник, - думаю, надо принять приглашение, нельзя же отказывать в просьбе больному человеку. Особенно, если этот человек живет на набережной Принцессы Грейс, имеет секретаря, шофера и телохранителей.
      - С чего ты взял, что у неё есть телохранители?
      - Я не взял, - сурово сказал Полковник. – Я знаю. Короче, завтра с одиннадцати до двух ты свободен. Благословляю. А теперь – о деле.
       Мы сидели на террасе отеля. Ветер слегка трепал пляжные зонтики, но было почти по-летнему тепло.
       - Собственно, о деле мы всегда успеем... Пока женщины мотаются по городу, подбирают шаль для Симоны – пойдем-ка, брат, поплаваем, бассейн здесь классный. Надо форму поддерживать. Ты плавки с собой прихватил?

                *

       Приотельный бутик был пуст – видимо, продавщица куда-то отлучилась. Дверь была не заперта, мы зашли внутрь этого мини-ковчега, где находилось всё, чтобы начать новую жизнь, – разноязыкие газеты, журналы и путеводители, карты игральные и дорожные, походные фляжки, кружки, бокалы и тарелки с видами Монако и окрестностей, мягкие игрушки,  фарфоровые фигурки и хрустальные лебеди «Swarovski»,  ящички и коробочки с сигарами, курительные трубки и пачки табака с романтическими названиями, шоколад, майки, шорты и бейсболки с символикой Лазурного берега – штурвалами, якорями, гоночными автомобилями, парусами, веслами и клюшками для игры в гольф, солнечные очки, лакированные открытки, календари, блокноты и пирамиды фотопленки. Лица августейших особ на обложках гламурных журналов излучали счастье – вот лысеющий принц Альберт в обнимку с Кевином Костнером, тоже не очень густоволосым, вот Стефания в обнимку с теннисной ракеткой, а вот всё семейство вместе на фоне портрета принцессы Грейс, чье твердое имя вполне соответствует чертам мраморно-красивого лица. 
      - Совсем как у нас в гарнизонном магазине, - сказал Полковник. – Только «Красной звезды» не хватает, хозяйственного мыла, яблочного повидла да замка на двери. А так – очень похоже. Всё есть. Куда же хозяйка запропастилась?
      Звякнул колокольчик. Хозяйка оказалась молодым человеком в модной трехдневной щетине и белой форменной тужурке с золотыми пуговицами. Плавки в ассортименте присутствовали, но цена меня несколько озадачила.
      - За эти деньги можно костюм купить.
      - Где? – сказал Полковник и сделал брови домиком.
      - В Праге, скажем.
      - Ну, мы же не в Праге...  – Полковник начал засыпать. –  Да ты не переживай, цена – это неважно. Привыкай.
      Он достал из бумажника несколько купюр и положил их на стекло прилавка.
       - Зис, плиз, – указал пальцем на плавки, синие, с вытканной написью «Gianfranco Ferre». Жест, который в гарнизонном магазине означал – «заверните, пожалуйста».
      Небритый юноша почтительно наклонил голову, набриолиненная прядь пружинкой упала на лоб.
       - Oui, monsieur. Merci bien.      
      Он отсчитал сдачу, аккуратно сложил покупку в фирменный мешочек с названием отеля и протянул Полковнику. Тот сделал жест в мою сторону.
       - Pardon, monsieur. Merci.
       - Омар силь ву пле, - сказал Полковник. - Оревуар.


       Вода в бассейне была теплая и отдавала хлоркой. Я плавал рядом с Полковником от бортика к бортику и слушал его то ли инструкции, то ли откровения. Он фыркал, как морское животное, – слова вылетали вместе с брызгами.
       - Саммит глав государств... ффу... ерунда... фрр... основные решения принимаются не там... уппс... мировая финансовая система... аххрр...  элита… ффау... она диктует миру, что хорошо... ухх... что... тфу... плохо. На наш корабль слетятся все... ххо... хху... президенты, премьеры... уссс... короли... хххх....  звезды.... ффау.
       - Какой корабль?
       - На личную яхту... апппл...  султана Бррру... ффффф... через три дня... уххх... всё... наплавались.
       Полковник щукой метнулся к блестящим поручням, цепко ухватился и вылетел из воды на мокрый мрамор, словно подброшенный катапультой.
       Такой молодой прыти я от него, честно говоря, не ожидал. А он, заметив мое удивление, насмешливо спросил:
        - Ну что, артист, сумеешь так? Я разве тебе не говорил, что держал в полку первое место?
        - По гимнастике? – пробулькал я снизу.
        - Ага, по карманному биллиарду. Вылезай, пошли кофе пить.

               
                VIII

 
        - Все приглашенные уже подтвердили свой приезд. Почти все, – Полковник снова говорил сонным голосом.
        Мы сидели на террасе отеля. На пляже почти никого не было, только у воды две женщины выгуливали малыша в коляске. «Мать и няня», - подумал я. Было слегка пасмурно, но к югу от нас солнце пробило лучами облака, и на море возник блестящий архипелаг. Он трепетал и перемещался, словно стая рыб.
       - Для нас зарезервированы две каюты. Собственно, особой работы не предстоит, нужно только помочь Симоне одеться, ну, там, причесать, намарафетить – и всё. Я, естественно, оденусь сам. Мы пойдем на маскарад, а вы будете нас ждать в каюте. В случае надобности я отзвоню. Думаю, что петь тебе придется – у меня голос, как понимаешь, для другого приспособлен. Друг мой пение сильно любит, недавно Элтону Джону заплатил пять миллионов за концерт у себя во дворце. Кое-кому платит и побольше. Так что – глотай яйца.  А, правда, помогает? Или байки?
       - Да чушь, если голоса нет, ничего не поможет.
       - Я так и думал. Лично мне перед полковым смотром помогала водка с медом. Но не утром, конечно, а накануне вечером. Примешь на грудь граммов триста пятьдесят, а назавтра голос, как у Шаляпина. Полк, р-равняйсь, смир-рно! Знамя на ср-редину!!!
       Женщины с младенцем вздрогнули и посмотрели в нашу сторону.
        - Русские, - сказал Полковник, – наследника престола выгуливают. Стерегутся. Ох, и стерегутся же! Я пару раз мимо них на пляже проходил – так они не только шептаться меж собой, а дышать перестают. Так их кто-то запугал мафией, что они готовы остаток жизни в этом отеле прожить, никуда носа не высовывать. А тот, кто запугал, сейчас в Москве с девочками развлекается, пока жена тут от страха трясется. Хотя, может, и не в Москве, а где-то в Майами – там сейчас тепло.
       - Интересно, как ты определил, что они русские? – спросил я. – Они же молчат.
       - Ну и пусть молчат – глаза никуда не спрячешь.  У наших взгляд особенный. С волчьим блеском. Не замечал?
       Солнце скрылось за тяжелым облаком, архипелаг исчез. Взамен него далеко, почти на линии горизонта, в море высветилась медная полоса.
       - Ля мер, - сказал Полковник, глядя на эту игру света. – Ля мер. На него никогда не устаешь смотреть, правда?
       - Правда.
       - Вчера Жерар звонил, приглашает в гости – хорошего вина попить. Ты знаешь, у него свои знатные виноградники.
       - Какой Жерар?
       - Депардье.
       - Киноактер?
       - Да это неважно, киноактер или нет. Значение имеет только то, что он мой друг. Но в кино снимается, да. Он тоже наш. В смысле – коллекционер.
       Полковник посмотрел на часы, полуобернулся и поманил пальцем официанта.
       - У меня принцип – до двенадцати  ни-ни. Ну, а как двенадцать, то... извините,  во Франции  отставать от французов нельзя. «Шато Марго» пьёшь?
       - Не знаю, - сказал я. – Наверное, пью.

 
       ...Плетеные стулья чуть поскрипывали, загадочное «Шато Марго» плескалось в бокалах, заигрывало с воображением, создавая иллюзию возможности беспечно путешествовать куда угодно – в Австралию, Антарктиду, на Луну, в прошлое и будущее, не сдвигаясь с места.
Сверху доносилась фортепианная игра. Видимо, кто-то включил французский телеканал «Culture».  Я прислушался – это была «Киарина» из шумановского «Карнавала». Такие знакомые аккорды… На краткий миг показалось, что я не здесь и не теперь, что ничего в жизни еще не произошло, но  вот-вот должно случиться… самое главное… только бы дослушать до конца… тогда я вспомню… пойму… что?… может быть… другую жизнь… 
       - Ну, и как тебе вино? – спросил Полковник.
       - Что? Ах, да. Замечательное!
       - А мне в этом напитке чего-то не хватает, хотя цена у него вполне приличная.
       - Букет, может быть, бедноват? – сказал я тоном знатока.
       - Да нет, с букетом все в порядке, – Полковник говорил очень медленно, даже для него. Почти пел речитатив. – Тут дело в другом.
       - В чем же?
       - В этом вине мне не достает истины. 
       - Истины?
       - Ну да, истины. «In vino – veritas». Помнишь, как древние греки говорили?
       - Римляне. Как сейчас помню.
       - Иронизировать не надо. Всё это грустно... Нет истины, нет.
       - Может, еще бутылку заказать? Глядишь, истина и проявится.
       - Мы же сюда не пьянствовать приехали, а с другой целью. Понимаешь?
       - Нет, – сказал я, - пока не вполне.
       - А вот это хорошо, - обрадовался Полковник. – Я уже говорил, что всё понимать не обязательно, вредно, даже опасно. Достаточно чувствовать обстановку.


                IX


        - Пане Боже! – раздался возмущенный голос Симоны. – Нам в два часа в банк идти документы подписывать, а вы сидите тут...
        Она стояла в проеме ресторанных дверей, загораживая  путь официанту, который тщетно пытался обойти её то слева, то справа. А еще дальше, за горным перевалом спины полковничьей подруги, робко маячила Марцела.
       Полковник развернулся в соломенном кресле, вернее, повернулся вместе с ним в сторону Симоны, словно крейсерская орудийная башня главного калибра.
       - Ты... – сказал он, - ты... Шаль купила?
       - Купила, - обиженно ответила та и, еще раз повторив «купила», посмотрела на Марцелу, как бы ища её поддержки.
       - Ну, так иди и примерь, – тон Полковника был ледяным. – Менеджеру в банк позвони, скажи, что встреча на завтра переносится.
       - Но как же так...
       - Раз, – сказал Полковник.
       Симона вздрогнула.
       - Я же говорил – она девушка смышленая, - Полковник улыбнулся и снова посмотрел сквозь пустой бокал на море.
       - Сегодня мне сообщили, что «луноходец» не в порядке. Усвоила?
       - Ага, -  сказала Симона. – Что-то серьезное?
       - Пока неясно. Ну, ладно, дорогая, иди на примерку да позвонить не забудь. В ресторане – через полчаса.
       Симона исчезла так быстро, словно растворилась, словно Полковник её телепортировал.
       - А что за луноходец, я не понял?
       - Я же только пару минут назад говорил, что ничего понимать не надо. Всему свой срок. Пошли, прогуляемся перед ланчем.
 
 
       Мы молча бродили вдоль берега. Полковник был погружен в свои мысли, иногда даже останавливался, тер  просторный лоб, словно не мог найти какого-то решения. Потом встряхивал головой и так же молча шел дальше. А то внезапно нагибался, поднимал плоский камушек и запускал его в море под острым углом – «блинчики» пёк.  Видно было, что в этом деле он поднаторел еще в те годы, когда служил на Байкале. Я, искоса наблюдая за ним, насчитал однажды не меньше двенадцати рикошетов.

                *

       За ланчем  Полковник оживился, просветлел лицом, но пил исключительно минеральную воду «Перрье», видимо, находясь под впечатлением открытой им идеи об отсутствии истины в вине. Время от времени ему кто-то звонил по мобилу. Он извинялся, отворачивался и разговаривал, деликатно прикрывая трубку рукой.
      - Да, эти будут, - глухо долетало до стола, - и Жерар, и Арнольд, и младший Кеннеди, и Софи с мужем, забыл, как его… у него имя такое… понтовое.  Нет, еще не известно… Что? А тот нам и не нужен… у него коллекция так себе.
       Симона с аппетитом уплетала ризотто с frutti di mare, опасливо поглядывая на спину Полковника – как бы он не обернулся до того, как она всё съест. В то же время я заметил, что она внимательно прислушивается к словам Полковника.
       Марцела сидела за столом, понуро склонившись над своей тарелкой. Видно было, ей всё равно, что она ест, что говорят вокруг неё – ах, скорее бы все кончилось, скорее бы вернуться в город Брно, где всё привычно, где всё нормально, где все говорят по-чешски, где за окном отчего дома шумит знакомый каштан, а под каштаном шумит знакомая hospoda… *

      … А я вспоминал сказку Андерсена «Соловей». Ту, где рассказывается о любимом соловье китайского императора. Когда император вздумал умирать, его окружили страшные тени. Это были его дурные дела и плохие мысли. И только любимая птичка, прилетевшая на помощь, сумела разогнать его кошмары своим пением. И я подумал, что у меня такая птичка тоже есть, живет в моем горле. Это мой голос. Он спасает меня, когда мне плохо, когда ночная мура не кончается даже днем, когда жить не хочется. Это мой голос придает смысл моему существованию, это на него я опираюсь, когда дна под ногами нет. Моя соломинка, мой друг. Мой повелитель и слуга. Он мудрее меня и лучше. Когда его не станет, я умру, наверно.

--------------

      * чешский пивной ресторан (чеш.)


                X


       - Di Provenza il mar, il suo-о-оl…
       - Эй, с тобой все в порядке? – голос Полковника донесся из другого мира, обложенного ватой.
       - А? Что?
       - Да ничего особенного, - сочувственно произнес Полковник. - Только не мог бы ты петь чуточку тише – я с Москвой разговариваю.
       - Это я не вам, - обратился он к невидимому собеседнику. - Тут один наш сотрудник неожиданно запел. Ну, ясно отчего – от счастья. От как бы полноты как бы жизни… Да, так вы, уж пожалуйста, сообщайте мне обо всех изменениях… Нет, по емеле не обязательно… Да, по этому самому номеру.  Всего хорошего.
      Полковник сунул мобильник в карман пиджака и с  веселым изумлением посмотрел на меня.
       - Эк, из тебя голос-то рвется. Застоялся что ли? Пардон, я шутейно. Скоро тебе всерьез петь придется. Похоже, послезавтра «середь шумного бала».
        - Как называется теплоход? – спросил я.
        - А вот об этом говорить пока рано, – Полковник залпом осушил бокал с минеральной и наклонился к Симоне.
       - Позвони Рене, закажи стол на шесть персон.
       - Когда?
       - Ты разве забыла? На сегодняшний вечер.
       - Ах, да-да, а почему на шесть персон?
       - Много вопросов.
       - Ты имеешь в виду…
       - Имею, – сказал Полковник. – В виду. Только звони не с мобильного. Понятно?
       Она, мягко колыхнувшись, поднялась из-за стола и поплыла в сторону рецепции.
       Полковник туманно посмотрел ей вслед и медленно перекатил глаза в нашу с Марцелой сторону.
        - У нас, то есть у меня, вечером деловая встреча. Заодно пообедаем. А пока – рекомендую посетить Океанографический музей – не пожалеете. А можете и в Ниццу прокатиться – вы люди свободные… до некоторой степени. Встречаемся в восемь в вестибюле. Впрочем, нет, не в восемь. В девятнадцать пятьдесят девять. Так будет надежнее. Оревуар.
       И Полковник направился к Симоне, которая уже успела позвонить таинственному Рене.
       «Все-таки армейский юмор изжить нельзя», - подумал я.

                *

        - Ну что, Марцелка, куда ты хочешь – в Ниццу или в музей?
        Она привычно закатила глаза под лоб, что означало – «мне все равно».
         - Тогда идем в музей, раз шеф так его рекламирует. В Ниццу съездить ещё успеем.
        Я старался быть по-возможности любезным, хотя, честно говоря, её индифферентность начинала раздражать. В ответ на мой тон она постаралась улыбнуться – слегка шевельнула уголками губ.
        Миновав авеню Принцессы Грейс, мы вышли к бухте Монако, где стая катеров и яхт полоскала свои отражения в зеленой воде.
       Марцела внезапно затормозила ход и, прихрамывая, отошла к парапету.
       - Что случилось?
       - Я ногу натерла.
       - Болит, да?
       - Так, нормальне.
       - Может, вернемся в отель?
       - Нет, я потерплю. У меня, кажется, есть пластырь.
       К счастью, пластырь действительно нашелся в ее сумке. Марцела расстегнула туфлю и аккуратно наклеила его на припухший палец. И тут я заметил, что – при высоком росте и некоторой нескладности – у нее небольшие и даже изящные ступни. 
        И все же мы решили не идти в музей пешком, а доехать.
        Автобус – новенький, чисто пахнущий – был полупуст. На одной из остановок вошла молодая статная женщина в длинном оливковом плаще и села напротив нас. Повеяло духами. Что-то знакомое… похоже на «Клима». Этот аромат когда-то сводил с ума советских женщин, а цена парфюма – их мужей и любовников. 
       На повороте автобус мягко качнуло, и незнакомка  слегка откинулась на спинку сидения. Я увидел её лицо, и, как бы в ответ на мой взгляд, она распахнула глаза. Малахит! Зеленый свет залил салон…  Легкие породистые вмятинки под высокими скулами, прямой тонкий нос, брови вразлет, матовая бледность кожи…
      «Да это же просто Хозяйка Медной горы! – подумал я. – Откуда она взялась? Из России, конечно!».
       …тонкое запястье… маленькое ухо с каплей бриллианта… темный водопад кудрей… розовый рот подковкой – Хозяйка чем-то не вполне довольна. Наверняка, давно живет здесь, обеспеченная. Но небогата – оттого и подковка. Впрочем, её это не портит.
 
    
      Неожиданно для самого себя я заговорил с ней:
       - Простите, вы русская?
       - Да, – изумленно вскинула брови. - А вы… неужели тоже?
       - Тоже, но что в этом удивительного?  Сейчас в Европе русских больше, чем в Сибири.
       - Мне показалось, вы – француз. На Пьера Ришара похожи.
       - Никогда бы не подумал.
       - Правда, правда. Только вы моложе.
       - А вы мне напомнили Хозяйку Медной горы – такая же красивая.
       - Спасибо. Но я и в самом деле с Урала. Из Перми. А здесь живу, потому что замужем. За итальянцем. А вы откуда?
       - Из Чехии – я там уже давно. Женат на Пражской опере.
       - Так вы артист? Вот здорово! Будете петь в Монте-Карло или в Ницце? Можно вас услышать? Я очень классику люблю.
       - К сожалению, я пою в приватном концерте. Для, знаете ли, высших сфер… - и я вполне по-бендеровски ткнул пальцем куда-то в облака.
       - Ах, так! Я понимаю. Здесь много такого происходит, о чем широкая публика и не догадывается.


       Марцела слушала наш диалог явно неодобрительно – видимо, потому что не понимала русской речи.
       Пришлось её представить.
        - Как вам здесь живется?
        - Неплохо, только скучновато. Вот, от скуки пошла работать – занимаюсь элитной мебелью. А вы еще долго будете в Монако?
   - Пока не знаю точно. Может быть, неделю.
        Автобус плавно остановился, дверь мягко вздохнула, приглашая нас выйти.
        - Вот вам моя карточка, звоните, если будете в Праге.
        Она взглянула на неё – порылась в сумочке, достала свою визитку и протянула мне. «Елена Фазано, дилер». (А, может, она – киллер? Запросто. Глянет – и наповал).
        - И вы –  тоже звоните.
        - Муж не очень ревнивый?
        - Нет, нет… Он, правда, немного нервный. Но это не страшно. Звоните.
        Она улыбнулась мне, кивнула Марцеле и пошла по тротуару в свой офис – к спальным гарнитурам в стиле ампир и к хайтековским кухням-столовым.
        Каблуки зацокали по плитам тротуара.
        Похоже, Марцела не поняла ничего из нашего мимолетного разговора. Тем не менее, мне показалось, что она надулась. Во всяком случае, всю дорогу она шла молча и только, когда мы поднялись на скалу Монако, попросила сфотографировать её на фоне Океанографического музея, рядом со статуей принца Альберта Первого, крепко держащего штурвал в своих бронзовых руках.


                XI


       Мы бродили по залам аквариума, а за его стеклами протекала своя непонятная жизнь. Немая. Безмолвный сон в свете фонарей. Вот Рыба-Наполеон. Император в треуголке, съехавшей на лоб. Взгляд выпуклого глаза, выдвинутого, словно перископ субмарины, холоден и бессмысленно-беспощаден.
        Голубые, желтые, розовые, полупрозрачные и призрачные тела и тени. Танцы, трепет плавников, лепестки актиний и дома моллюсков, словно сотворенные фантазией  Корбюзье. 
        Заросли кораллов и возня рачков и крабов между их ветвей. Морские кони, звезды, солнца и луны – целая подводная галактика…

        - Вот это да! - сказала Марцела. – Прямо, как в кино – такие краски!   
        Тон её изменился и напоминал детское восхищение впервые увиденным.
        «Но ведь она и в самом деле очень молодая, - подумал я. - Сколько ей? Лет двадцать?»

        …Мурены дремлют в камнях, высунув змеиную голову, открывают рот, словно задыхающийся генсек. Интересно, кто помнит эту комбинацию букв?
        А вот в этом аквариуме их несколько – разного размера. И как только они не сожрут друг друга? Или это делается по ночам, когда нет посетителей?..

   Марцела неожиданно схватила меня за руку.
        - Извини, я испугалась.
        - Чего?
        Я обернулся – откуда-то сверху вдоль стеклянной стены медленно и грозно спускалась акула. Метра два ростом, сонная, с вислыми, как у запорожцев, усами. В её чуть приоткрытой пасти было нечто эротическое. Вы правы, доктор Фройд, это навязчивый образ из страшных мужских снов. Vagina zubatos.
       «Любовь и смерть – всегда рядом, - романтически подумал я. – Это мотив «Темных аллей». Да ведь и автор жил неподалеку – в Грассе».
        - Не бойся, стекло толстое. И потом, она, наверняка, уже пообедала.
        Марцела смотрела на меня сомнамбулическим взглядом и медлила отпускать мои пальцы…

        Мы подошли к следующему аквариуму.
        Стая тунцов, крупных, матово-серебряных, двигалась по общей орбите. Наверное, им казалось, что их водный мир бесконечен – сколько ни стремись вперед, конца не будет. У одной из рыб была обломана жаберная крышка. Темно-красные пластины жабр незащищенно трепетали, а она, упрямо выпятив нижнюю челюсть, плыла вместе со всеми по кругу. Безмолвно. В свете электрического солнца. И никому не жалуясь на свою невезучесть. Не то, что мы – вечно озабочены поисками жилетки для горьких слез.


       - Зачем мы здесь? - произнесла Марцела так тихо, словно рыбы могли нас услышать.
       - Что-что?
       - Зачем мы здесь?
       - Где – здесь? В этом зале?
       - В Монако.
       - То есть, как – зачем? Приехали работать, помогать людям.
       - Мы не работаем, а только ходим по ресторанам, магазинам и музеям.
       - Слушай, а тебе не всё ли равно? Я же говорил, деньги получишь полностью в любом случае – будешь работать или нет. Считай, что ходить по музеям и ресторанам – твоя работа.
       - Мне страшно, - прошептала Марцела. – Это, наверное, мафия. Нас всех могут убить, а я не хочу.
       Глаза её налились слезами, похоже, она не шутит насчет своего страха.
       - Глупости, - сказал я. – Это просто мода у вас в Чехии такая - всё непонятное называть мафией. Особенно, если речь идет о русских. Кожаную куртку надел – мафия. Или, как у вас говорят, «мафиан». Длинное пальто носишь – опять же мафиан. Мне вон недавно подарили австралийскую ковбойскую шляпу – так я её не ношу, а то непременно скажут: «Cмотрите, Дон Корлеоне идет». Как уж по-чешски называется этот фильм? Я что-то не припомню.
       - «Кмотр», - улыбнулась Марцелка.
       - Хорошее слово. Ёмкое. А знаешь, как русские дети зовут крестного? «Кока».
       - Кока, - повторила Марцелка и крепче сжала пальцы.
       Ладонь была узкая и теплая. А лицо моей спутницы изменилось, стало другим – нежным, русалочьим. Наверное, от зыбкого мерцающего света, разлитого вокруг.


       …Мы шли, как плыли. Нас сопровождали тысячи рыб и шаркающие шаги туристов. Залы музея казались бесконечно длинными…
       Морские звёзды страстно раскидывали в стороны свои лучи. Рыбы шевелили плавниками, открывали рты, произнося беззвучное «Оум».  Некоторые – золотые – прилипали к стеклам и, казалось, предлагали исполнить самые заветные желания. У меня желаний не было. У Марцелы – тем более.
       И мы шли и шли вперед, хотя само понятие «вперед» здесь было условным. Но это было неважно, как сказал бы Полковник. Важным и несколько странным было то обстоятельство, что мы с Марцелой почему-то продолжали держаться за руки. Но когда, наконец, выбрались из музея, она медленно разжала пальцы, снова превратившись в провинциальную чешскую барышню из города Брно.

                *

       Мы побродили по узким улицам Скалы и зашли в маленькое кафе выпить чаю. Я заказал себе зеленый японский, а Марцела неожиданно спросила рюмку ликера «Бейлис», эспрессо и пачку сигарет «Davidoff».
        - Я не знал, что ты куришь.
        - Почему нет? Мне уже двадцать один. Всё можно.
        - Всё?
        - Да. Почти, – и она картинно выпустила тонкую струйку голубого дыма.
        «Это, наверное, рыба-луна на неё подействовала, - подумал я. - Ну-ну, так она, пожалуй, и наклюкается сегодня вечером, когда Полковник привезет нас в заветный ресторан».
        - Ты устала?
        - Так, нормальне.
        - Если не устала,  могли бы съездить в экзотический сад. Jardin Exotique.
        - Это далеко?
        - Здесь всё рядом, но лучше вызвать такси.
        Она запрокинула голову, допивая последнюю каплю ликера.
       - А там есть трава-недотрога?..
       - Не знаю. А почему она тебя так интересует?
       - Так… Я про неё читала. На Цейлоне растет. До неё пальчиком дотронешься – она съеживается. А подождешь немного – опять выпрямляется.
       - Тогда точно надо съездить. Вдруг, да и найдем её там. Не в отеле же сидеть два часа.
       И я попросил официанта вызвать такси.


                XII


       Травы-недотроги в экзотическом саду мы не нашли. Зато кактусов здесь было столько, что даже воздух казался игольчатым. Агавы, алоэ, фуксии, эуфорбия… Они окружали нас со всех сторон, путались под ногами и нависали сверху. Мосты с деревянными перилами вели вверх – из Африки в Мексику и обратно вниз, а  колючие тела стыли в предвечернем свете, словно древние индейские божества. Или кораллы.
      «Да, кораллы! А мы рыбы. Конечно, ведь сад трехмерный, - так я подумал. - Вверх-вниз, вправо-влево, вниз-вверх, вбок, и наискось, и прямо, прямо, по кругу, и по спирали…».
       Рука Марцелы незаметным образом снова оказалась в моей. Горячая и чуть влажная… «Нет, не рыбы…».
       Мы зашли в густую тень. Тихо, безветренно… Горы сиренево темнели на фоне неба, а на юге, чуть ниже нас, серая Скала в тонзуре зелени упрямо врезалась в синюю эмаль моря. Там, в городе-стране, незнакомые, непостижимые люди живут странной жизнью, там Полковник и Симона соединены невидимой цепью, там тулуз-лотрековская синьора Мариза, в чьем доме я должен петь завтра. А здесь мы с Марцелой, тоже непонятные – ни друг для друга, ни для самих себя. Потому что… потому что… потому что поцелуй её чуть горчит… да, она же курила… нет, потому что поцелуй её сладок, как сотовый мёд… как сахарный тростник…. нет, как хмель, притаившийся в черном моравском пиве… нет, это вкус русалочьей нетронь-меня-травы…
        - …и недаром экзотический сад Монако  называют одним из чудес Европы. Он расположен на высоте более ста метров, и отсюда – взгляните – открывается чудесный вид на город, порт и всё побережье княжества… - голос гида, возникший ниоткуда, был похож на голоса всех гидов мира. Ноктюрн на флейте ржавых водосточных труб.
        - Не бойся, - шепнул я Марцелке. – Они на мосту над нами. Нас не видно. Иди ко мне.
        «…Что я делаю?..  Рядом какие-то туристы, а я целуюсь с девочкой из Брно… она моложе моей дочери. Мне всё равно… потому что из памяти не выветривается давнее кино про хмель…  потому что… нет женщины красивее чешки… потому что… такая нежность бывает только в опере…  про русалку…».
        - …в 1913-м году сад был перемещен в это место, где чувствительные растения чудесно укрыты как от северных ветров, так и от мистраля… - голос приближался, а вместе с ним шаги.


       И в тот момент, когда я понял, что экскурсионный монолог произносился на русском языке, из-за поворота дорожки выползла вся компания. Гид в светлом брючном костюме и блондинистом парике, две девицы, похожие на ведущих молодежного ток-шоу, и четыре мушкетера. Те самые, питерские, чьё присутствие вчера в казино Полковнику почему-то не понравилось.
       Вчера они были одеты в дорогие костюмы – сегодня их каменные плечи и спины обтягивали так привычные сентиментальному бандитскому сердцу лайковые куртки, тоже недешёвые. Во всяком случае, не турецкие.   
       Они презрительно-равнодушно слушали болтовню гида, всем видом давая понять, что у них есть занятия поважнее, чем созерцание колючих овощей и цветочков. А здесь они оказались, в общем, случайно.  Куст араукарии отделял нас от их тропинки. Марцела привычно не дышала. Я тоже замер – не очень-то хотелось с ними сталкиваться. Мушкетеры и спутницы их проплыли мимо, словно фигуры немого кино под непрерывный аккомпанемент-трескотню тапёра. Они почти миновали, когда один из кожаных неожиданно оглянулся и пристально посмотрел в нашу сторону. Вряд ли он мог что-то увидеть, глядя из света в сумрак, – пожалуй, только силуэты. Но глаза его прострелили пространство, словно спаренные пулеметы. К облегчению нашему, одна из теледевиц потянула его за рукав – «ну, где ты там, не отставай…» - и питерский мушкетёр исчез.
       Мы не двигались ещё несколько секунд, тесно прижавшись друг к другу. Потом Марцела прошептала:
        - Мы с тобой, как гимназисты. Боимся, как бы учитель не застукал.
        - Мне и кажется, что я гимназист. Седьмого класса.
        - Нет, в седьмом классе мальчики так целоваться ещё не умеют.
        - Как?
        - Вот так… так… так…  Всё… всё…
        - Нет, ещё… ещё…
        - Ну, всё… мы опоздаем…
        - Пусть, мне всё равно…
        - Твой босс будет недоволен.
        - Он мне никакой не босс.
        - А кто же… м-м-м… нет… всё… всё…
        - Ещё…
        - Всё… пойдём же…


                XIII


        Мы явились в отель без двух минут восемь. Полковник глянул на часы и протянул:
        - Ну, что же, точность – вежливость королей.  Карета ждёт, господа.
        Вопреки моим предположениям, мы отправились в путь не на одном из лимузинов отеля, а на BMW Полковника. Он сам сел за руль – это означало, что обед деловой. Дорога была недолгой – мы быстро выскочили из княжества и через полчаса езды по серпантину шоссе  остановились возле уединенного ресторана в горах. Хозяин уже ожидал нас у входа и не просто ждал – танцевал какую-то смесь рок-н-ролла с менуэтом.
        - Все-таки провансальца сразу отличишь, - заметил Полковник.
   - Он провансалец? – спросил я.
        - А то! Стопроцентный – посмотри, какие коленца выделывает.
   - Провансальцы все так танцуют?
        Полковник посмотрел на меня, как на второгодника:
        - Они жизни радоваться умеют, и это сразу видно, если, конечно, смотреть под правильным углом.
        Мы вышли из машины. Полковник и Рене, так звали ресторатора, обнялись, как старые друзья, хлопали друг друга по спине и едва ли не смахивали скупые мужские слёзы от полноты чувств.
        «Не обед, а какая-то встреча на Эльбе», - подумал я.
        Оглянувшись в сторону наших дам, я заметил, что Симона смотрит на Полковника и Рене не то, что с неодобрением, а даже и с некоторым страхом.
        «Почему-то этот Рене ей не нравится», - решил я…
        Наконец, объятия разомкнулись, и хозяин широко распахнул перед нами дверь.


        Над маленьким посёлком у моря, над его тысячелетними улицами холодно и отрешенно мерцали звезды. Пахло лавандой, сушеной рыбой и водорослями. Все окна были тёмными, только одно, под крышей старого дома, светлым квадратом парило в ночи. Из окна доносился рэп и оживленные голоса, звенели стаканы, раздавался смех. Наверное, во времена Ромео и Джульетты эти улицы уже были немолоды и так же вот спали, не обращая внимания на веселящихся юнцов. Только слушали тогда не рэп, а мадригалы.
       Полковник тихо, под стать едва шевелящемуся морю, беседовал с кем-то по телефону. Женщины заговорщицки курили возле машины, почти уткнувшейся носом в прибрежную гальку. Я пытался найти единственное хорошо знакомое созвездие – Большую Медведицу, и отчего-то не мог его отыскать.

       Сегодняшний деловой обед не состоялся. Нет, поели мы на славу – стол был заставлен закусками и заедками, словно на русской свадьбе, буйабез, чье название я узнал ещё в детстве из романа «Граф Монте-Кристо», опровергал всякие представления о том, сколько может съесть человек среднего размера за один присест, а выдержанное «Шато д’Икем» – сколько он же способен выпить. Но нужный Полковнику человек не пришел, а только отзвонился вскоре же после нашего появления в ресторане. Полковник помрачнел, сел за отдельный стол вместе с Рене и Симоной и обсуждал с ними меню так долго, как будто мы ожидаем какого-нибудь капризного титулованного плейбоя.
       В камине пылал огонь, жарилось на гриле мясо, свежие розы и гладиолусы веерами раскинулись под потолком. После буйабеза подали молочного поросёнка с картофелинками, зеленью и фирменным соусом – смесью чеснока, горчицы, майонеза и чего-то трудноопределимого, но невероятно вкусного.
       Полковник постепенно светлел лицом, вздыхал:  «жаль, я за рулём сегодня», а в конце вечера даже попросил меня что-нибудь спеть - «только негромко, для души».


       Я все-таки нашел Ковш и, как обычно, удивился его несходству с тем зверем, чье имя наши предки так боялись произносить и только и делали, что давали ему прозвища. У древних астрономов, видимо, была такая необузданная фантазия, что любое сочетание звезд они могли превратить в кого угодно – в крылатого коня, лебедя, кентавра, пса, льва, козерога или деву. Интересно, менялось ли расположение звезд в зависимости от того, как их называли? Может быть, ночью они высыпают на небо беспорядочной гурьбой, но, заметив, что за ними наблюдают, выстраиваются по ранжиру, образуя одновременно зоопарк и Пантеон богов и героев.

       Захрустела галька – Полковник закончил разговор по телефону и деловым шагом направился к машине.
       - Ну, что, господа? Подышали морским воздухом? Пора ехать. Мне ещё поработать сегодня надо.
       В чем заключалась его ночная работа, я не знал. Собственно, ничего не было мне известно и о его дневных занятиях. Куда они с Симоной ездят, с кем встречаются? Какой-то «луноходец», коллекционеры, таинственный корабль, что вот-вот появится на горизонте… И что это все-таки за бал, где он предстанет в облике Распутина? Может, это бал у Воланда? Но он сам говорил мне, что чертей не любит… И при чем тут Депардье, Кеннеди, Арнольд и Софи?  А, впрочем, не всё ли  равно, ведь Полковник предупреждал, что непонимание – поощряется, что много знать – вредно, даже опасно. Главное – ты  здесь и сейчас, в этом волшебном краю, в стране, о которой миллионы людей могут только мечтать, где фортуна то ластится, то фыркает, как кошка, то снова  кажется ручной, где ароматы разложены на атомы, упрятаны в бесчисленные пузырьки и ждут, когда их развезут по всему миру, где мандаринные и лимонные деревья ходят друг к другу в гости, пока беспечные монегаски спят, где колёса Формулы-1 крутятся быстрее, чем Колесо Сансары, где холмы сбегаются к морю на водопой, а восковые фигуры во дворце по ночам подкрашивают утомленные за день лица, где ты целовал русалочку, где луна с подтаявшим боком вот-вот будет пытаться заглянуть к вам в окно сквозь плотно задернутые шторы.

       - Ну, вот мы и приехали, - сказал Полковник. – Вернее, ты прибыл к пункту назначения. Марцела проедет с нами на виллу. Завтра утром у Симоны судьбоносное рандеву.
       Он медленно повернулся к своей подруге и иронически-озабоченно посмотрел, словно проверяя, всё ли с ней в порядке:
       – Голливудские звезды в подобных случаях, как я слышал, тратят на make-up шесть часов. Сейчас половина второго, пока доберемся, будет два. А свидание в девять. Так что, по идее, начинать надо немедленно. Правда, есть ещё один вариант – намазаться за час, в крайнем случае – за два. Ву компренэ?
       - Да, – кивнула Симона.
       А Марцела, сидевшая рядом со мной, тихонько – так, что слышал только я – вздохнула.
       - Ну, брат, не скучай, отдыхай как следует. У тебя завтра, насколько я помню, тоже рандеву с этой… маркизой.
       - Маризой.
       - Неважно. Главное, не сдавайся меньше, чем за шесть нулей после запятой.
       Марцела довольно-таки больно царапнула мою руку острым лакированным коготком. Я открыл дверь и вышел у освещенного подъезда отеля.


                XIV

         
      Бар был ещё открыт. Только один гость у стойки горбился над своей рюмкой, да за столиком в уголке сидела парочка суперменов, томно глядя друг на друга. Бармен давно уже навел порядок в своем хозяйстве и теперь, наверное, по третьему разу перетирал полотенцем бокалы и фужеры, разглядывал их на свет, пытаясь отыскать хоть маленькое пятнышко. Но, увы, они были чисты, как и репутация этого заведения.
       - What would you like, Sir?
       - Let me think, John… I have a mood to be happy this night.
       - Exuse me, - обратился ко мне сосед за стойкой, - if you like to be absolutely happy, I’ll recommend you nice old brandy.
       Похоже, он сидел тут давно и не терял даром времени.       -      - Are you sure brandy is the best?
       - Oh, yes. Please, let me invite you for a drink. Your singing yesterday was so impressive.
       «Ах, вот в чем дело - любитель пения».
       Он кивнул бармену:
        - Martel «Privielege», double, please.
        «Резвый старт», - подумал я.
        - I am Eduard, - он протянул мне короткую толстую лапу, крепко тиснул. Веселый, слегка безумный взгляд голубых, навыкате, глаз, мясистое лицо, темно-оранжевый загар, серебряная щетина волос сползает к бровям. Теннисная рубашка с зеленым крокодильчиком, часы «Картье», тонкое обручальное кольцо белого золота.
        - I am Eduard too. Nice to meet you.
        - Oh, we are namesakes! Nice to meet you.   
        - Choose.
        - Choose. *
        По всей видимости, мой тёзка из Гамбурга был прав, советуя употреблять хороший коньяк в целях достижения абсолютного счастья. Через полчаса наш диалог стал гармоничным – он распался на два монолога, что, как всем известно, не мешает взаимопониманию. Нет, нет, не зря виноград зрел, огонь пылал, а коньяк томился в дубовой бочке.
       - Это время плещется в наших бокалах, - сентиментально философствовал Эдуард. - Годы заточения оборачиваются часами свободы, не так ли?
       - Да, бар – корабль, на котором мы путешествуем внутри себя, - вторил ему Эдуард. - Чудесная яхта, я уже почти совершил кругосветное путешествие. Осталось только сплавать в Монголию и Тибет.
       - А я чувствую, как во мне плавают столетия. Треченто, куатроченто, чинкуеченто… Кстати, в Монголию удобнее ездить поездом. Транссибирским экспрессом. А Тибета вообще нет. Его в Голливуде придумали. Да-да.
       - Позволь, но ведь Ричард Гир встречался с Далай-ламой. Об этом все газеты писали… и в Интернете тоже.          -     - Да… встречался. Видишь ли, Далай-лама есть, а Тибета – нет.
       - Где же, по-твоему, Далай-лама живет?
       - В Голливуде. Там специально для него горы построены. Так и называются – американские горки. Слыхал?
       - Слыхал. Может, кофе выпьем? Здесь есть настоящий гавайский.
       Бармен Джон приготовил нам двойной эспрессо. Было уже три часа. Поздновато. Даже влюбленная парочка диссидентов плоти исчезла. 
        - O'key, Eduard, byе. Sleep well.
        - It was nice to speak with you. Good night. *

------------


      * - Что бы вы желали, сэр?
         - Дайте подумать, Джон… У меня есть намерение      
        быть счастливым сегодняшней ночью.
         - Извините, ……. если вы намерены быть абсолютно
         счастливым, я бы рекомендовал хорошую порцию
         старого коньяка.
         ………..
         - Вы уверены?
         - О, да. Разрешите угостить вас. Ваше вчерашнее
        пение было столь впечатляющим.               
         ………..
         - Мартель «Привиледж», двойной, пожалуйста.
         ………..
         - Я – Эдуард.
         ………..
         - Я тоже Эдуард. Рад знакомству.
         - О, да мы тезки! И я рад.
         - Ваше здоровье.
         - Ваше здоровье.
         ………..
      * - О.К. Эдуард, пока. Доброй ночи.
         - Было приятно поговорить с вами. Доброй ночи.
        (англ.)



                *

      В номере было тихо и пусто. Дверь на балкон не закрыта, оттуда тянет сладким табаком – кто-то из соседей вышел покурить. Я прикрыл дверь, разделся и лег в постель. Заснул сразу, с внезапно мелькнувшим сновидением, и тотчас же проснулся. Сквозь не до конца задернутые шторы в окно смотрела луна. Но это была не та Белая Богиня, что пленяла Грейвса, вдохновляла его стихи, нет. Она напоминала ломоть чеддера, только и всего. Я закрыл глаза и снова заснул, на сей раз глубоко и без всяких снов.


                XV


          Проснулся я от внезапного ночного стука в дверь. Первая возникшая мысль была о том, кто это может стучать, не позвонив предварительно.
          «Ах, да – конечно же, Полковник. Это в его стиле».
          Так и  оказалось. На вопрос «кто там?» последовало лениво-повелительное «открывай, свои!».
          Полковник стоял у  двери. На нём был серого цвета смокинг. Лоснились атласные лацканы, и малиновая бабочка аккуратно пристроилась на безукоризненно белой плиссированной рубашке. Полковник не намеревался заходить внутрь и покачивался от нетерпения, то пружинисто приподнимаясь на носках, то опираясь на каблуки лакированных туфель.
         - Сколько можно ждать! Я же говорил – нужно быть готовым в любую минуту. Машина внизу, на сборы времени нет – катер в порту под парами. Да. Не забудь, на всякий случай, свой баритон. Он нам может пригодиться.
           Полковник величественно повернулся, накрахмаленная рубашка скрипнула, туфли ей ответили. Он двинулся в сторону лифта, белый шарф с кистями колыхался в такт медленным шагам.
           Я начал лихорадочно одеваться. …Смокинг... жилет... так... причесаться... так... он прав... ничему удивляться не надо... парфюм «Сальвадор Дали»...  гм-гмммм... голос в порядке.
           Тем не менее, я удивился: вместо полковничьего BMW возле отеля вытянулась незнакомая серебристая машина метров десяти длиной.
          - Ничего себе «Пежопель»! – невольно вырвалось у меня.
         Водитель в форме, похожей на адмиральскую, предупредительно распахнул передо мною дверцу, и я нырнул в кожаное чрево автомонстра и оказался на мягком сидении рядом с Марцелой. Она отодвинулась было, но тут же скользнула ко мне – только шелк прошуршал, только духами повеяло незнакомыми.
          Машина двинулась плавно и совершенно беззвучно, будто мотора у неё не было. Полковник и Симона сидели впереди, держась очень прямо – как опытные наездники в седлах или же коронованные особы на официальных приемах. Мы ехали по Авеню Принцессы Грейс, и я отчего-то не узнавал этой улицы. Может быть, оттого, что была она пустынной – ни встречных машин, ни запоздалых пешеходов. Только смутные очертания высоких домов справа и поблескивающее ртутью море с левой стороны.
Марцела что-то горячо шептала мне на ухо по-чешски.
          - Почему я тебя не понимаю? – спросил я её.
          - Это моравский диалект, - тихо засмеялась она.
          - Приехали, – раздался голос Полковника.
          Я глянул в окно: в глубине бухты, на самом её дне, дрожал фиолетово-зеленый пожар. Роща мачт зыбко белела в ночи. Яхты плескались в воде и лениво сплетничали о том, кто где побывал, кого с кем видели и под каким флагом выгоднее ходить на Бали, Бермуды, Моореа и Мадейру.
«Монако Яхт-шоу» давно закончилось – ещё в сентябре, теперь можно и посудачить о том, о сём…
          К запаху моря примешивалась сладко-тошнотворная гарь дизеля.
          «Тендер-бот», - подумал я.
          И тут же раздался стук двигателя, и у пирса, как бы ниоткуда, возник большой старомодный катер с трубой из детской книжки про морские приключения.
 
          Мы поднялись на борт, и тотчас же стук мотора стал сильнее – тендер-бот лихо развернулся, разгладив горящую воду, и направился на юг, в темноту. Волны вспенивались, лёгкие, как керосин, берег отдалялся и мрачнел. Вот мы прошли между двумя самыми длинными пирсами, оставив за кормой Монако-Вилль с дворцом князя и Musee Oceanogrаphique, и мне показалось, что отсюда виден и бронзовый принц-моряк Альберт, и танцующий осьминог у входа в музей.
           Небо затянуто тучами, звезд не видно – все они, наверное, сгрудились там, где вскоре окажемся и мы. Безмолвный рулевой, по виду малаец, застыл у штурвала и не обращал на нас ни малейшего внимания, но почему-то Полковник, адресуясь именно к нему в первую очередь, начал вещать нечто вроде лекции о Монако.
            - А знаете ли вы, что на месте Казино прежде располагалось овечье пастбище? Да. Призраки овец до сих пор бродят по залам, бродят и блеют, бедные, да. И хотели бы в рулетку сыграть – а не могут. Бе-е-е… ме-е-е… Только их никто не видит и не слышит. Почти никто. А мы-то с вами кто? Тоже овцы, только Божьи.
            Божьи овцы – Симона с Марцелой – сидели молча. Обе кутались в  одинаковые темные  шали – свежий ветер врывался через приоткрытые боковые стекла – но выглядели они по-разному. Марцела похожа, она похожа… на что? Да, конечно, на тонкий минарет возле величественной мечети. А речь Полковника – на неумолкающий водопад, заглушающий шум волн.
             - Самые отпадные игровые залы Казино – приватные. На мой взгляд. Уж там оттянешься, так по полной программе. А попасть туда можно двумя путями. Или через зал  «Америка», или через подземный туннель. Его Аристотель построил.
             - Аристотель? – из вежливости переспрашиваю я.
             - Да, он самый.  Оф корс. Аристотель Онассис. Жаль, что не успел я с ним как следует пообщаться. Не дотянул старик до светлой поры человечества. Наш полк как раз дислоцировался возле Улан-Удэ, когда Аристотель отмучился. Эх, включить бы его в нашу программу выживания в условиях зимней степи, чтобы иммунную систему вздрючить – глядишь, до сих пор бы рассекал. Какой у нас нынче год? Впрочем, это неважно. Да.
            Ну, а Гримальди-то все прокляты. Все-е-е-е...  На генетическом уровне. Какой-то там их предок любовницу обманул – жениться откосил… Так красотка  в ведьму превратилась, да и заявила:  «Не будет вам, блин, счастья в личной жизни – и всё тут». С тех пор пошло-поехало – сплошные семейные разборки. Альберт I, на что уж правильный пацан, и тот разводился два раза. А чмара от него сбежала и фамильные брюлики прихватила. Вот тогда Интерпол и придумали – по княжеской инициативе…
           И еще что-то говорил Полковник – речь его лилась, не стихая. И, не стихая, стучал мотор тендер-бота, и шумели волны за кормой до тех пор, пока не приблизилась, не навалилась на нас глазастая громада корабля, возникшего из ночной пустоты. Катер мягко коснулся борта, высокого, как небоскреб.
            - Вот мы и на месте, - важно произнес Полковник.
            - А как корабль называется? – спросил я.
            - «Миклухо-Маклай», - ответил он. – Шучу. Кстати, это яхта. Правда, переделанная из эсминца. А называется просто – «О, Кристина». Думаю, что ты на таких лодочках еще не плавал.
             «Плавает дерьмо, - вспомнил я слова третьего штурмана с «Астора», - мы ходим».
             Из ярко освещенного проема вынырнул трап, и Полковник галантным жестом пригласил нас на борт яхты.

          О, этот запах корабля – он ни с чем не сравним! От него замирает сердце, а голова кружится, будто от сильной затяжки кальяна. Каждый корабль пахнет по-своему, и каждый обещает новую жизнь. Я ходил на многих судах – на «Ореане», «Серебряном облаке», «Принцессе морей», «Qween Elizabeth-2»,  под разными широтами – от Антарктиды до Шпицбергена, от Сингапура до Акапулько – и всякий раз верил этим обещаниям, и всякий раз чувство новой жизни лежало в душе, словно полный кошелек, случайно найденный на дороге. Куда мы пойдем на сей раз, куда направимся? Не знаю. Да знать и не положено – это наставление Полковника. Знаю одно – стою на Божьем ветру. Чудесно! Хотя временами и пошатывает.
          Однако на таком борту я и впрямь не бывал.

           …Гирлянды орхидей оплетали корабль.  Даже после садов Монако  это впечатляло – ведь в море всё выглядит иначе, в том числе и цветы. Атриум с мозаичным полом,  ониксовые лестницы с серебряными поручнями… Люстры Баккара и картины Ренуара, стеклянный пол для танцев над бассейном – по дну его медленно разгуливали огромные лобстеры, грозно шевелили клешнями, стянутыми для безопасности резиновыми жгутиками.   
           Играет невидимый – да где же он в самом деле? – оркестр. Смуглолицые официанты в тюрбанах проплывают по коридорам с подносами, полными яств. Но почему-то не видно ни хозяина, ни гостей.
           - А мы – первые, - отвечает Полковник на незаданный мною вопрос. – Кстати, пока гости не прибыли, ты можешь попробовать рояль. Он почти неразыгранный. Знаешь, кто на нем упражнялся до тебя? Только Фрэнк Синатра с Марией Каллас, ха-ха! Танец маленьких лебедей в четыре руки. Но ты не стесняйся, здесь всё запросто.
           - Чья это яхта?
           - Вообще-то Аристотеля, но на сегодняшний вечер он отдал её нашему общему другу.
           - Как отдал? Ведь он же того… этого… умер. Или я чего-то не понял?
           - Да ты многого не понимаешь – и не надо, я же говорил. А что до Аристотеля, то он не умер. Его изъяли – а это разные вещи.
           - Что значит «изъяли»?
           - Ну, переместили. В другое пространство.
           - Зачем?
           - Для сохранности его морфологического кода.
           «Надрался он что ли? - подумал я. – Да нет, выглядит, как обычно – загадочно-снисходителен, утомлен значительностью своей персоны и только».
            - Так, где рояль? Я бы и в самом деле потренькал немного. Для разминки и пару нот, может быть, издам.
            - А, это хорошо, что настрой у тебя боевой. Пойдем, пойдем – это наверху, в бункере.
            - В бункере?!
            - Ага, в концертном салоне.
            И мы пошли по ониксовым ступеням наверх: Полковник впереди, я следом, Симона с Марцелой за мной. По пути Полковник опять что-то рассказывал – кто здесь бывал да что делал, как здесь пивали шампанское Эвита Перон с Полом Гетти,  Элизабет Тейлор с Ричардом Бартоном, король Фарух с Мерилин Монро, а  Марго Фонтейн с Рудольфом  Нуриевым.  Полковник излагал события с такими живописными подробностями, что можно было предположить, будто он сам гулял здесь на свадьбе Принца Ренье и Грейс Келли, да и самого Аристотеля с Жаклин, знакомил Уинстона Черчилля с молодым парнишкой Джоном Кеннеди, а во время второй мировой, когда яхта была ещё миноносцем, ходил в Архангельск с легендарным конвоем PQ-17, а потом сам же капитально перестраивал судно только для того, чтобы здесь встретились все, кому привелось здесь встретиться…
            Проплывали стены атриума, украшенные сценами из «Илиады» и «Одиссеи», журчала речь Полковника, и мягко веял муссон кондиционера.

            Когда мы поднялись на главную палубу и приблизились к ярко освещенным изнутри дверям салона, я внезапно обратил внимание на то, что Полковник уже одет в костюм Распутина и черный парик обрамляет его лицо, делая действительно похожим на знаменитого старца. Но все-таки в исполнении какого-то голливудского актера.
           «И когда же он успел переодеться? Только что был в партикулярном и – на тебе, щеголяет в сапогах и шароварах!»
           Я оглянулся – Симона, путаясь в шлейфе тяжелого бального платья, шла сзади. Марцела тоже преобразилась – на ней было белое кимоно, расшитое золотыми драконами. Что, впрочем, ничуть не делало её похожей на японку.
           «Ничего понимать не надо, - успокоил я себя в очередной раз, - так лучше, так веселее».
           Из-за дверей доносился гул голосов, женский смех, звон бокалов. Сквозь матовую изморось стекла мелькали тени.
           - Слетелись голубчики, – голос Полковника отчего-то выражал некоторое недовольство и даже пренебрежение то ли к «голубчикам», то ли к факту их появления на борту.
           - А каким образом… - начал было я и тут же замолчал, потому что Полковник-Распутин приложил палец к губам и сказал:
          - Тс-с-с! Посмотрим, кто здесь.
          И он тихонько приоткрыл дверь салона и заглянул внутрь.
           - Та-а-а-ак, почти все на месте, - голос его налился торжеством, - можем и мы показаться. Вы оставайтесь здесь, - повернулся он к нам с Марцелой, - а мы пойдем.
           Он подал руку Симоне и, уже входя в салон, полуобернулся к нам, подмигнул, бросил небрежно:
           – Я ненадолго. Не отходите никуда, - и скрылся за стеклянными дверями.

           Мы с Марцелой остались одни в пустом коридоре. Только картины импрессионистов смотрели на нас да пристроившийся в углу под потолком фиолетовый глаз телекамеры.
            - Ты что-нибудь понимаешь? – спросил я её.
           Она только недоумевающе глянула в ответ своими русалочьими, пожала плечами, мол, это ты, голубчик, должен хоть что-то понимать – сам сюда заманил, сам и объясняй.
           Шум голосов за дверью внезапно стих.
           - Я посмотрю, что там делается, - сказал я Марцелке и, слегка приоткрыв дверь, сунул нос в салон.
           Кое-кого из гостей я сразу же узнал: тут была и вечнозеленая итальянская кинодива с глазами марсианки, со всемирно известной нижней губой широкого рта – одновременно  надменной и чувственной; тут был и похожий на красивого татарина французский герой-любовник, он же герой-злодей, он же герой-мученик;  тут же находился его более молодой коллега-соотечественник, похожий на неправильной формы валун с побережья Бретани – про него говорили, что он не всегда адекватен, что пятьсот лет назад он будто бы открыл Америку, что любит выпить не меньше нашего, а на фестивале в Сочи застрял между биде и ванной так крепко, что пришлось разбирать кирпичную стену; тут фланировали люди, чьих имен я не помнил, и только лица напоминали фотографии из светской хроники гламурных журналов; меж ними оказался – вот уж неожиданность! – пражский подданный Полковника Брежнев, а одна женщина поразительно походила на Елену Фазано – Хозяйку Медной горы из монакского автобуса.
          И все они с благоговением смотрели на Полковника, сидевшего в кресле, словно на троне, и, казалось, ждали чего-то невероятно важного и неизбежного – то ли выражения монаршей милости, то ли инаугурационной речи, то ли откровения, то ли приказа. Брежнев, несколько согнувшись, стоял возле тро… возле кре… словом, неподалеку от своего владыки, ел его глазами, готовый по первому же слову броситься и выполнить любое задание.
           Дверь, приотворенная мною, неожиданно и тонко скрипнула, Полковник поднял бровь, Брежнев крутнулся в сторону подозрительного звука, а я, к счастью, успел отпрянуть в спасительное пространство коридора.
           Марцелы здесь уже не было. Я огляделся – нет, действительно, исчезла. В конце коридора была еще какая-то дверь, по-видимому, ведущая наружу. На всякий случай я дошел до неё, повернул ручку – она легко подалась – и вышел на широкую палубу, залитую лунным светом.
          Марцелы не было и тут, только бассейн с темной водой вздыхал и всплескивал искусственными волнами, свисали гроздья орхидей, и застыл белым пятном вахтенный офицер. Берега не было видно вовсе, как будто мы стояли на рейде посреди моря, а невидимый оркестр, доносившийся откуда-то снизу, тихо наигрывал бессмертное чаплинское ETERNALLY. Я глубоко вдохнул по-ночному прохладного воздуха,  шагнул назад – медный замок довольно клацнул.
           И снова – коридор, светящиеся двери салона, за которыми происходит непонятное и совсем не требующее моего понимания Нечто –  неразбериха, нелепость, несуразица, сплетение чужой фантазии и воли, драма абсурда… И я почувствовал, что, быть может, в этом-то неосмыслении происходящего и таится главный смысл жизни, принимающей форму вынужденной медитации посреди чужого карнавала.

          Свет в зале, между тем, изменился – из золотистого стал голубоватым, мерцающим. Он то вспыхивал, то меркнул, моргал и клубился, похоже, там работал огромный телевизор.
          «Где же, однако, Марцела – не могла же она исчезнуть, раствориться? Может, она вернулась назад через атриум? Но зачем?» - спрашивал я себя. И не находил вразумительного ответа.
          В конце концов, мне пришло в голову, что она каким-то образом могла незаметно для меня пройти в салон. И я решил заглянуть туда снова. Правда, на сей раз я был осторожнее и приоткрыл дверь ровно на ширину зрачка.
           В салоне и в самом деле случились некоторые перемены: на стене напротив моей двери развернулся большой экран, возле него стоял Полковник с лазерной указкой. Он водил красной точкой по карте звездного неба и со снисходительным видом объяснял что-то аудитории. Поскольку дверная щелочка была очень узкой, лишь отдельные слова долетали до меня, но и по ним можно было понять – речь идет об устройстве и фундаментальных принципах работы некоторой деловой структуры, которую Полковник почему-то называет «Вселенная».
            - Наша часть Вселенной…  на основе равноправия акционеров… гравитация взаимных интересов… оборотный капитал в два триллиона…  интерференция… закрытый сайт Интернета…  доход от экспорта …уенный…  реликтовое излучение… взаимопроникновение коллекций…  бабла немеряно…  гормоны играют… допэмиссия акций… принцип неопределенности Гейзенберга… вопросы есть?.. нет, и быть не должно… всё ясно… идея проста, как яйцо у Колумба… второй закон термодинамики позволяет… да мы и сами себе всё позволить можем… синтез дейтерия…  под контролем де Бирс… четыре градуса по шкале Кельвина… но нам это на хрен не нужно… таким образом, мы осуществляем… индекс Доу-Джонса… а кто не хочет, идет на хутор бабочек ловить…
          «Как замечательно, всё-таки,  ничего не понимать!» - признался я себе. Впрочем, кое-что по отдельности я понимал – ведь когда-то мне довелось и на физическом факультете университета поучиться, так что фамилии Гейзенберг и Кельвин кое о чем говорили, да и гравитация с интерференцией не были для моего слуха матерными словами, а что касается бабочек, то где их ещё и ловить, как не на хуторе… близ Диканьки-Монако.  Но блаженство непонимания целого оказалось сродни детскому ощущению блистающего и загадочного мира взрослых, мира, куда ты непременно попадешь когда-нибудь…
         Особенностью прерывистой и страстной речи Полковника являлась не столько её национальная принадлежность – а говорил он по-русски с некоторым военно-полевым акцентом, придававшим произносимому специфическую достоверность и убедительность – сколько то, что речь эта воспринималась аудиторией как своя, родная, долгожданная. Так мне, во всяком случае, показалось – а еще отчего же могут столь доверчиво и нежно блестеть глаза и раздвигаться счастливо губы, как не от родного, с младенчества знакомого языка?   
          «Откуда же они русский-то знают? - подумал я. - Ну, допустим, Карел Готт – вон он, в первом ряду маячит – изучал братский славянский ещё при развитом социализме. А что же остальные, чьи юные годы, в отличие от чешского соловья, прошли с западной стороны железного занавеса?  Неужели Полковник прежде, чем явиться на этот корабль, организовал курсы русского языка для участников бала?»

           За моей спиной послышался легкий шорох, я обернулся – Марцела, как ни в чем не бывало, будто и не исчезала никуда, стояла рядом, чуть улыбалась, всем обличием показывая, что уж у неё-то все «нормальне». Я раскрыл рот, намереваясь спросить, где она была, но, опережая мой вопрос, Марцела протянула старинного вида позолоченный ключ.
           - Возьми – это твой, а я пошла спать, - и она игриво покачала вторым таким же ключом в левой руке.
           Ключ был тяжелым, скользким и холодным.
           - Наша каюта называется «Родос», здесь все каюты носят имена греческих островов. Ты ведь на Родосе бывал? Оленей видел?
           - Каких ещё оленей?
           - Ну, как же, тех самых, что стоят на месте ног Колосса Родосского.
           - А, статуи…  Да, видел – у входа в бухту. Они на колоннах стоят, в море смотрят. Однако, какая ты эрудированная! Про траву-недотрогу знаешь, про оленей слыхала… А вот ответь-ка мне: как уроженцев Монако называют?
           - Монегаски, - сказала Марцела и посмотрела притворно-обиженно, как бы негодуя на то, что её можно заподозрить в невежестве.
            «Типично чешское, - подумал я, - всё-то они знают!».
            Пол под ногами внезапно завибрировал, качнулись картины на стенах, по судну пробежала дрожь, точно корабль был живым существом, озябшим от порыва ледяного ветра. Глаза Марцелы сказали «ах!» - и тут же дрожь прекратилась, внезапно, как и началась.
            - Не бойся, – сказал я, - просто у пароходика ногу свело. Всё прошло, можешь идти спать.
            Марцела замотала головой: «Нет-нет…  нет-нет… нет-нет…»
            - Ты иди, а я тут постою, велено было – обождать. Я помню: наша каюта называется «Родос». Иди. Хотя, постой минутку – я на палубу выйду, воздуху глотну, а то что-то душновато стало.
            - Только ненадолго, не оставляй меня одну.
            - Не оставлю, одна нога здесь – другая там. Можешь посмотреть в щелку, что они там делают. Только осторожно.
            Я снова вышел на палубу. Она была по-прежнему залита лунным светом. Но сейчас он был пятнистым,  струящимся сквозь ветви деревьев, зыблемых ветром. Оркестр молчал, и вместо него уютно пел сверчок, неизвестно каким образом попавший сюда. Я подышал немного животом так, как это делают певцы и йоги. Сверчок, по-видимому,  услыхал моё дыхание и смолк, но, поняв, что опасности от этого дышащего существа не исходит, запел снова, да так задорно, будто приглашал к дуэту. Я поаплодировал ему и вернулся в коридор.
            Марцела стояла возле салонной двери, припав к вертикальной светлой полоске, точно к прорези в щите чапаевского пулемёта системы «Maxime».
            - Ну, что там? - спросил я, подойдя к ней.
            Марцела резко выпрямилась и отпрянула от двери.
            - Там… там… они, эти гости…
            - Что – гости?
            - Они ему руку целуют. Подходят по очереди – и чмокают. Я говорила – кмотр! Говорила!
            Марцела кричала шепотом – крик предназначался мне, а шепот, видимо, её природной чешской осторожности.
            - Пусти-ка, – я приник к щели и увидел Полковника, вернее, часть его, узкий фрагмент – античный профиль, черная распутинская прядь, зеленый шелк рубахи и тяжелая кисть руки, лежащей на отвале кожаного кресла.

           Мне захотелось получше разглядеть всё, что происходит в салоне, я приоткрыл дверь пошире и был немедленно уличен в этом Полковником.
            - Ты не подсматривай, здесь тебе не женская баня. Заходи – гостем будешь, а нальешь – так и хозяином. Ха-ха-ха!
            Ничего не оставалось делать, как только зайти. Полковник сидел в кресле, обтянутом китовым усом, будто юбиляр на бенефисе. У ног его на пуфе пристроилась Симона. Остальная публика почтительным полукругом расположилась сзади – если смотреть от двери. Их было человек тридцать, а, может, и больше. Удивительно выглядело то, что все знаменитые лица как-то стерлись, помутнели – я не сумел бы не только кого-нибудь из них выделить, но и отличить друг от друга. Словом, хор из пролога оперы «Борис Годунов» - там почти в любой постановке мало света, и разобрать, кто есть кто, практически невозможно.
           - Здрасьте, - сказал я. - I beg your pardon – good evening! *
           - Ну, зачем уж так-то, - пробасил Полковник, - официоз здесь не проходит, все свои – я ж рассказывал. К тому же будет удобнее говорить по-русски – для тебя как-никак попривычнее, а им практика не помешает.
           Он с ленивой грацией поднялся с кресла, повернулся к полукружью звездных статистов, развел в стороны руки, как бы желая их всех обнять, но вместо этого блаженно, до хруста потянулся, удовлетворенно крякнул и неожиданно вполне светским голосом произнес:
           - Знакомьтесь, господа, – мой друг и помощник Эдуард. Певец к тому же. Оперный. От слова «опер». Шутка.
           Я поклонился – налево-направо, почти как на сцене после арии. Почти – оттого что, кланяясь на сцене, необходимо учитывать и публику на галерке: поклон налево-направо, шаг назад, налево-вверх, направо-вверх, восторженный взгляд прямо перед собой, восторженно-бессмысленная улыбка, приоткрыть рот… поднять плечи… слегка задохнуться как бы от нежданности и даже некоторой чрезмерности  рухнувших на тебя аплодисментов… так… сдержанный поклон… тут же вскинуть голову… повторить всё то же самое три-четыре раза.
          Здесь же был один партер, поэтому задача несложная – влево-вправо-прямо, углы губ – к ушам, хорошо… ещё разик.
          Публика ответно заулыбалась, забормотала известные и полуизвестные имена: Софи… Жерар… Нельсон… Кевин… Стефания… Арни… Миша… Жора… Ален…
           - Очень приятно, очень… очень.

           И всё-таки непонятно, почему все они одеты одинаково – мужчины в белых смокингах, а дамы в длинных платьях со скромным декольте, опять же белых.
           «В Японии так одеваются на похоронах, белый цвет – цвет траура», - подумал я, а вслух снова произнес:
            - Приятно, очень приятно, оч…
            - Да что ты заладил: «приятно, приятно»! Ты ИМ сделай приятно, а заодно и мне. Господа, Эдуард сейчас будет петь для нас! – он повернулся ко мне. – Пой!
            - А что?
            - Будто сам не знаешь? Про чудесную девушку.
            - Да ведь почти все песни про чудесных девушек…
            - Ладно, не умничай, пой. Про Тоню – помнишь?..
«В Москве в отдалённом райо-оне…», - приятственно замурлыкал Полковник, - музыка Дунаевского, стихи Матусовского. Не тушуйся, слова я подскажу, а они – подпоют. Элтон, подыграй, - обратился он к кому-то в толпе.
            От нее отделился человек с широким клоунским лицом, отличавшийся от остальных лишь розовой кепкой, заломленной набекрень. Он подошел к роялю, сел на черное сидение, поёрзал профессионально, открыл крышку и, положив руки на клавиатуру, вопросительно взглянул на Полковника:
             - Какая тональность?
             - Чего-чего? – удивился тот. - Тональность? А, да, знаю.   
             (По всей видимости, совместная жизнь с меццо-сопрано не прошла для него бесследно.)
              – Ша бемоль. Понял?
              - Понял, - кротко ответил Элтон и заиграл вступление.

              - В Москве в отдалённом райо-о-оне –
                двенадцатый дом от угла –
                чудесная девушка То-о-оня
                согласно прописке жила, - запел я, подчиняясь подсказке Полковника.

               - Стоп, стоп, стоп! – закричал он и порывисто вскочил. - Так дело не пойдет. Души не хватает. А вы что не подпеваете? – он возмущенно повернулся к гостям. – Ну-ка, чтоб все как один. Давай!
              Я снова начал песню.
              На словах  «…двенадцатый дом от угла… » Полковник по-дирижерски лихо взмахнул рукой, а хор грянул:
              - В штанах!
              Через две строчки – снова по команде – раздалось оглушительное:
              - Без штанов!
              Так и покатилась песня – с моим вынужденным соло, идиотским припевом хора и залихватскими переборами Элтона, которого, по-видимому, до смерти смешила эта ситуация.
              Я не хотел петь – и не мог прекратить пения: слух ловил очередную подсказку Полковника, а голос помимо воли воспроизводил очередной куплет, звенел и разливался.

             - И как я додумался, бра-а-атцы,
               я сам до сих пор не пойму – В ШТАНАХ!
               В любви перед нею призна-а-аться
               доверил дружку своему – БЕЗ ШТАНОВ!

               Под вечер запели гармо-о-они,
               и стал небосвод голубым – В ШТАНАХ!
               Тогда и отправился к То-о-оне
               мой друг с порученьем моим – БЕЗ ШТАНОВ!

               На какое-то время мне почудилось:  я – Хома Брут, оседланный ведьмой-панночкой, лечу под облаками и никак не остановиться, не вырваться из этого сладко-жуткого плена, вот-вот последние силы покинут, кончится воля, и разорвется сердце. Но тут слова песни, к счастью, иссякли, и только завершающее хоровое «БЕЗ ШТАНОВ!!!»  билось о стены салона, как гигантский ночной мотылёк, попавший в плафон светильника.

              Наступила тишина, руки Элтона замерли над клавишами, гости застыли, словно восковые фигуры в музее мадам Тюссо, а на щеке Полковника сверкнула то ли слезинка, то ли просто капелька пота. Нет, все-таки слезинка – потому что тембр голоса его изменился, стал глухим, насморочным.
              - Ну, спасибо, вот это уважили, так уважили, братцы. А как я продирижировал, сынку, а? – и он  потряс в воздухе рукой на  манер циркового борца, только что уложившего своего соперника на лопатки и жаждущего одобрения публики.
              - Классно, - сказал я, - а какой ауфтакт, просто…  Зубин Мета.
              - Ну, это уж, чересчур, не захваливай, - улыбнулся Полковник. - Но, чтоб ты знал, в нашу спецподготовку входил и курс военного дирижирования – только для маскировки, разумеется. Вот сегодня на маскараде и пригодилось.
              - Да какой же это маскарад! - возмутился я. – Не вижу ни одной маски, и костюмы самые что ни на есть штатские… кроме твоего и Симониного…
              - Маски уже сорваны, ты опоздал.
              - А где твой друг, о котором ты говорил?
              - Друг? – Полковник как бы в недоумении потер лоб. - Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто – мой. Засранец. Послал я его.
              - Куда?
              - В баню, куда же ещё. Пусть там его пропарят как сидорову козу… евкалиптовым веником…  Видал я таких друзей, которые твою бабу уводят…  Ишь, оперный театр он ей покупает! А соленый патиссон не хочешь? Хер тебе, а не бал!!! – на весь зал выкрикнул Полковник и грузно плюхнулся в кресло.
              Только тут я заметил, что Полковник все-таки пьян, причем здорово пьян. Он даже на себя походить перестал – побледнел, щеки ввалились, голубые искристые глаза потускнели, словом, его надо уводить спать, пока хуже не стало. К счастью, гости разбрелись по салону, пьют шампанское, болтают, тусуются, не обращая на нас внимания. Голова Полковника упала на грудь – заснул. Я кивнул Симоне, та горестно развела руками – что, мол, с ним поделаешь.
              Мы попытались вынуть его из кресла, но он оказался так тяжел, будто был сделан из камня.
              - Надо позвать стюарда, - еле переведя дух, сказала Симона. – Он поможет.
              Но никаких стюардов поблизости почему-то не было.
              - Позову Марцелку, может, втроем справимся, - сказал я и пошел к двери, за которой должна была ждать наша моравская японка.
              На сей раз Марцела никуда не отлучалась, она покорно и безропотно стояла в пустом коридоре, пребывая в состоянии своего обычного «нормальне», и даже похлопала в ладошки, когда я вышел к ней.
              - Вы там так хорошо пели, только я слов не разобрала. А что означает «best tun off»?**
              - Как ты сказала?
              - Это по-английски, да?
              - Я тебе потом объясню, идем, надо шефа в каюту проводить, он лыка не вяжет. И когда успел?
              Но, войдя в салон, мы застали там только Симону и пустое кресло, где пару минут назад спал Полковник.
               - Мне удалось все-таки найти стюардов. Ох, слава Богу, они его увели в каюту.
               - Он в порядке?
               - Думаю, к утру будет в порядке, - умудренно-снисходительно  кивнула Симона. – Я еще немного здесь посижу, Бритни обещала спеть, мне она нравится. Присаживайтесь.
               - Нет, спасибо, - сказал я. – Не люблю микрофонного пения. Пойду на палубу, прогуляюсь.
               Марцела взглянула на меня, потом на Симону – все-таки формально та была её патронессой – потом опять на меня.
               - Приятных впечатлений, - сказал я. - Чао!

              Лунное сияние сменялось мутным рассветом, смешивалось с ним, образуя подобие легкого полупрозрачного тумана, призрачной светящейся взвеси, состоящей из частичек двух миров – ночной муры и предутренней тревоги. На верхней палубе синел нактоуз – специальный шкафчик с компасом внутри. Я представил, как там подрагивает магнитная стрелка, при каждом малейшем движении судна неизменно и упорно указывая на север, и подумал, что такая же стрелка есть и в моем сердце, да и в сердце каждого. Каждого?..  И куда она указывает?..
               Почему-то мне стало не по себе – я огляделся. Всё та же палуба – те же драгоценные перила из мамонтовой кости, тот же бронзовый бассейн, прикрытый хрустальным полом-крышей, та же простота и элегантность палубных надстроек… Но чувством опасности здесь был пропитан даже воздух – острый и свежий. «Слишком свежий для моих связок», - подумал я.   
               «Хватит гулять, голубчик, так можно и голоса лишиться», - шепнул на ухо кто-то очень осмотрительный и разумный.
               Тучи заволокли рассветную часть неба, и луна усилилась, а ночь временно взяла верх над утром. Я вернулся в знакомый коридор – из салона неслось популярное «I will still love you»***, прерываемое восторженными выкриками слушателей. Через атриум я спустился вниз на гостевую палубу, где предстояло найти каюту, называющуюся «Родос». Это дело оказалось нетрудным, но, когда я уже открыл дверь тяжелым золотым ключиком, кто-то окликнул меня:
               -  Monsieur, that’s for you.****
               Это был стюард – нарядный, в красном фрачке и серебряном тюрбане – похожий на Омара Шарифа.
               - Велено передать вашему боссу, - он протянул мне желтый сафьяновый кейс.
               - От кого? – я посмотрел на него с недоумением, но кейс все-таки взял. Он был довольно увесистым, несмотря на относительно небольшой размер.
               - Не спрашивайте, сэр, - стюард умоляюще сложил руки, прижав их к груди. – Если я скажу, меня могут… кхм… списать на берег. Извините, сэр.
               - Ладно, ступайте, - сказал я. - Доброй ночи.
               - Доброй ночи, сэр.
               И он удалился по коридору, а я зашел к себе в каюту.
               «Что бы это могло быть? – подумал я. – Может, гонорар за песню о чудесной девушке Тоне? Но от кого? Полковник надрался, друга его парят в бане… эвкалиптовым веником…  Впрочем, какая разница? Помнится, есть такая поговорка: дают – бери, бьют – беги».
                И я нахально открыл кейс. В ноздри ударил резкий запах водорослей – на дне лежала знакомая рыба без жаберной крышки, та самая, что совсем недавно терпеливо и обреченно плавала по кругу в аквариуме Океанографического музея. Но самое противное было то, что тусклый глаз её был человечьим.
                Я захлопнул кейс и проснулся в холодном поту на пустынном поле двуспальной кровати своего «дабла».
                В окно на меня, не мигая, бесстыдно смотрела голая луна.


      * Извините – добрый вечер! (англ.)
      ** Самое сладкое – уже выпито.
      *** «Я буду любить тебя всегда»
      **** Месье, это для вас.
       

                XVI


       На завтрак я почти опоздал – со столов уже начали убирать подносы со снедью. К счастью, кофе еще не унесли, и после второй чашки черного крепкого остатки дурного сна улетучились, а голова – прояснилась. В зале стояла неразбериха, словно на биллиардном столе после первого удара по пирамидке. Энтропия возрастала. За окном тоже непогодилось. С утра прошёл дождь, которого я не услышал. Мокрые кусты туи, потемневший сырой пляж. На террасе образовались маленькие лужицы. Зеркальные пуццли – в каждом осколке кусочек неба, мелкие подробности туч. Разводы синего на сером. «Небо цвета пули», - так, наверное, сказал бы товарищ Че.
        - Здесь уже не кормят? – раздался голос Полковника. Как всегда, над ухом.
        - Доброе утро, - обернулся я к нему.
        - Да-да, утро, оно самое. Только насчет его доброты я сильно сомневаюсь, – Полковник говорил в несвойственной для себя манере – непривычно быстро.
        - Что-нибудь случилось?
        - Пока непонятно, но может случиться. Вернее, не случиться. Ну, да тебя это, в общем-то, не должно волновать.
        - А где дамы?
        - Застряли в бутике.  Впрочем, вот они, легки на помине.
        Симона вплыла в зал, сразу сделав его переполненным. Марцела возникла следом. Она была бледна, как обычно, даже, пожалуй, больше, чем обычно. Посмотрев внимательней на Симону, я понял причину этой бледности.  Русалочка, наверняка, потратила всё раннее утро на то, чтобы сотворить чудо макияжа. Подруга Полковника преобразилась – смоляные волосы уложены в высокую, словно корона, прическу, глаза сияют и стали ещё больше, вот-вот прольются, природный румянец уступил место изысканной матовости, в линии рта появилось что-то обольстительное и строгое одновременно. Она даже двигаться стала иначе. Лукреция Борджиа, сошедшая с полотна, только красивее.
       - Говорят, мы припоздали. Останетесь голодными до обеда.
       - Без десяти одиннадцать, - королевским голосом произнесла Симона. – У нас ещё есть время, чтобы выпить хотя бы чаю.
       - Ну, так скажи, чтобы подали чай и какие-нибудь объедки. А мне – кофе с молоком.
       Симона глянула на Полковника исподлобья. «Всё я да я, - читалось в этом взгляде, - скажи, закажи, позвони, принеси, договорись...».
       Тем не менее, она подозвала одну из официанток и распорядилась насчет завтрака.
       «Бунт не состоялся, - подумал я, - но он зреет. Видимо, утреннее рандеву Симоны с кем-то-кого-я-не-знаю не было удачным».
       За кофе и чаем почти не разговаривали. Симона только однажды попросила Полковника передать ей соль, да Марцела на мой вопрос о том, как спалось, ответила привычным «нормальне». Правда, нога её под столом заявила нечто иное. Лицо при этом осталось вполне безучастным. 
       - Ну, поели-попили – пора и честь знать, – речь Полковника снова замедлилась, видно, кофе  вернул ему  обычное состояние ленивого достоинства и всеведения. – Мы с Симоной едем в гольф-клуб – размяться малость, а то я чувствую некоторый застой в области малого таза. Ха-ха-ха, как говорил мой друг Фантомас… Ну, а вы, господа, снова свободны, как ветер. Причем не до сегодняшнего вечера, а до завтрашнего утра. Так сказать, от завтрака до завтрака. А вам, месье, кажется, пора собираться в гости к прелестной миллиардерше?
       В ту же секунду мой мобильный заиграл «Турецкое рондо»…

 
       С этой мелодией у меня накрепко связался один трагикомичный случай. На гражданской панихиде отца моего чешского приятеля было много народу. Стоял в толпе и я. Цветы, венки, печальные и бесполезные слова. Всё, как водится. И в самый горький момент, когда открылись где-то внизу створки лифта и темный гроб плавно начал опускаться в вечность, в тишине раздалась полифония: тара-тара-там, тара-тара-там, тара-тара-тара-тара-тара-тара-таа-ра… Все оцепенели – слишком уж мотив… оживленный.
       А незадачливый абонент тщетно хлопал себя по карманам в надежде найти телефон и прикончить гнусное моцартовское веселье… Но великую тему остановить было не так просто. Наконец-то гроб опустился, телефонный звонок оборвался, а толпа зашевелилась, задышала.      Образовались две цепочки людей: одна тянулась к сыну с соболезнованиями, другая от него –  к выходу из зала на улицу, в свет.
       Когда я подошел к Иржику, тот уже пришел в себя, жал чьи-то руки, скорбно кивал головой и виновато улыбался – «вот ведь как вышло…». Ну что мог сказать ему я в свое оправдание? Ведь это в моем кармане прозвучала бессмертная моцартовская шутка!
      - Не расстраивайся, - успокоил меня Иржи. – Знаешь, это даже здорово, что так получилось. Папа был добрый и очень веселый человек – не мог же он уйти из этой жизни просто так.

               
       - Hello, Edward! Rosita Lugari speaking. How are you?
       - Hello, Rosita. I’am fine. How are you?
       - O.K. Edward, may I pick you up now? Signora Marisa is waiting for you.
       - Yes, I’ll be in lobby in half an hour. O.K? *

-------------
    * - Привет, Эдуард! Это Розита Лугари. Как   
      поживаете?
       - Привет, Розита. Я в порядке. Как вы?
       - О.К. Эдуард, могу я заехать за вами? Синьора Мариза   
       ждет.
       - Хорошо. Я буду в вестибюле через полчаса. О.К.?   
       (англ.)


       - Видишь, - назидательно сказал Полковник, - сон в руку. Позволь только один совет – не надевай свой смокинг цвета белых ночей, в каком был вчера. Или пиджачок цвета брусники, мочёной в «Шато Марго», как позавчера.
        - Это отчего же?
        - Видишь ли, ты в них производишь впечатление богатого человека. Слишком богатого, чтобы  предложили гонорар за твоё пение. Ведь петь-то, наверное, будешь? Ну, конечно, будешь. Иначе зачем бы приглашали? Ах, я совсем забыл – она ведь в тебя влюбилась, да. Тогда тем более хорошо одеваться не стоит – иначе она  просто не выпустит. Живи, скажет, у меня всегда. Здесь, на авеню Принцессы Грейс. На двадцать третьем этаже. С видом на залив.
       - Откуда ты знаешь, что Мариза живет на двадцать третьем этаже?
       - Воробушек начирикал. Я всё про всех знаю. Почти про всех. Да не обижайся, я ведь правду говорю. Впрочем, носи, что хочешь – дело твоё. Всё равно на стесненного в средствах артиста ты не похож, что бы ни надел. Адью, друзья!

                *

        Но мне и в самом деле нужно было переодеться. Мы с Марцелой поднялись в наш suite. Наш? Наш…  Love me tender, love me…  sweet…
       …Я тебя так ждал… всю ночь… ты… постой… только раз… красавица моя… бывает в жизни… дай мне наглядеться… кружится… радость…  роняет сердце… ласку… только раз… встреча… судьбою… тебя… а сам уходишь… рвется нить… она… м-м-м… сумасшедшая… хочется любить… ты… ты… зачем… ты…  тоже… тоже сумасшедший… любить… тебя… только раз… кружится голова…  ещё… а… ещё… нет… всё…  ну всё же… только раз… не уходи… не уходи… побудь… со мною… только… раз… постой… красавица моя… всю ночь… побудь со мною…  всю ночь… день и ночь… тебя…       а… а… ты… я… да… всю …жизнь… всю… ночь… всю… всю… всю… всё.


       - Я не задержусь там долго, спою пару песен и вернусь к тебе.
       - Правда?
       - Да. Мы поедем в Ниццу.
       - Зачем?
       - Поищем моего прадедушку.
       - Он в Ницце живет?
       - Нет. Он там не живет. Жил когда-то. В двадцатые годы. Двадцатого века.
       - Как это?
       - Я тебе всё объясню потом. Поспи.
       - Нет, мне нужно уложить парик шефа и подшить платье Симоне – для завтрашнего бала. Если он состоится завтра.
       - Что значит «если состоится»?
       - Я тебе тоже всё объясню. Потом. Ну, иди же… м-м-м… опозда… м-м-м… ешь.


                XVII


      Синьора Мариза, как выяснилось, действительно жила на набережной Принцессы Грейс. А часть окон её огромной квартиры, целиком занимавшей  двадцать третий этаж, смотрела на Бухту Ангелов. По всей видимости, воробушек, чирикавший Полковнику на ухо некоторые подробности из жизни окружающей среды, был профессионалом. Какой-нибудь есаул Горобец. Правда, никаких телохранителей ни на лестнице, ни у входной двери, ни в самой квартире я не заметил. Может быть, они искусно прятались – не станет же Полковник попусту тратить слова. Раз сказал «есть у неё телохранители», значит – есть. Что бросилось в глаза сразу, ещё в прихожей, так это цветной фотопортрет молодой Маризы и пожилого её мужа, большеголового, коренастого синьора с непроглядно-черными сицилийскими глазами. Оба улыбались – он победительно, она безмятежно.
       По дороге сюда Розита Лугари успела рассказать мне и о том, что за учёбу дочери в Америке она платит сорок тысяч долларов в год, и о том, что опера в наше время никуда не годится, и о том, что она устала от обязанностей секретаря, но ничего поделать нельзя, поскольку без денег не проживешь… И ещё о том она поведала, что синьор Лука погиб в авиакатастрофе три года назад, оттого-то вдова столь безутешна, часто плачет, и только музыка  помогает ей жить.
       Теперь, глянув на фото, я понял, что никакая музыка надолго синьору не утешит, не исцелит:  на меня смотрела женщина поразительной красоты. Без малейшей страннинки в лице и взгляде.
       «Марцела была права, - подумал я. - И отчего это женщины всегда оказываются правы?».
        Очень смуглая служанка, открывшая нам дверь, пригласила пройти в зал.
       - Синьора сейчас выйдет.
       Розовый мрамор пола,  диваны и кресла от Версаче, старинные гравюры на стенах, белый кабинетный «Стейнвей». «Точно, петь попросят сразу». Дверь на лоджию открыта. Оттуда доносится легкий шум накатывающих на берег волн. Внизу, прямо под домом, проносятся машины – из Франции в Италию и обратно. Но их не слышно, только волны – длинные, медлительные.
       Вышла Мариза – очень стильно одетая: бирюзовый костюм, такого же цвета туфли, платиновый браслет на ещё по-молодому узком запястье. Те же самые серьги, что были на ней в ресторане, видимо, любимые. И глаза! Зеленые – как у той русской из Екатеринбурга. Но смотрит как-то искоса, из одной ей доступной глубины, как из бездонного колодца.
       - Buon giorno!
       - Buon giorno, signora Marisa. *
       «И зачем я сюда пришел? Не буду тянуть время, спою – и уйду».
        И я подошел к роялю и решительно открыл крышку.
        Инструмент был прилично расстроен, видимо, давно на нем никто не играл.   
        Я спел ей про отраду, про звезду, про Сорренто, Волгу, про море возле Неаполя, про славное море – священный Байкал, про калинку-малинку… может, хватит, а?
       - Нет, ещё, пожалуйста!
       - Тогда последнюю – «О, не забудь меня…»
       Но после последней, после заключительного  «Non ti scorda-a-ar di me-e-e-e!» Мариза расплакалась. Розита побежала за водой, оставив нас одних в зале. Мариза глянула ей вслед, потом прямо посмотрела на меня, как будто желая что-то сказать. Глаза у неё были заплаканные, но совершенно нормальные, трезвые глаза. Не глаза, нет – очи.
       «Не так всё просто с этой тулуз-лотрековской героиней», - подумал я.
        И в этот момент вошла служанка с подносом. На подносе были две рюмки, бокал с водой и бутылка граппы. Следом за ней появилась Розита, она что-то быстро спросила синьору по-итальянски, я не разобрал. Та закивала – «да-да». Служанка вышла, а Розита ловко наполнила рюмки – prego. Граппа была старая, выдержанная, как и полагается в таком доме.  Дневной свет за окном и в зале моргнул и смягчился. И смягчилось сердце, и слезы высохли. Но взгляд синьоры Маризы стал прежним –
колодезным, затаенным.
      На прощанье я спел про ямщика, которому не велят гнать лошадей. На сей раз Мариза не заплакала, а только сказала: «Bravo, baritono divino».
       Разумеется, Полковник не ошибся – никакого чека мне никто не предложил. Вместо этого Мариза позвонила своей снохе, и та немедленно пришла вместе с полугодовалой дочкой по имени Аллегра.  Оказывается, как объяснила Розита Лугари, весь этот дом принадлежит по завещанию синьоре Маризе. Этажом ниже живет её сестра, а под ней – сын синьора Луки от первого брака с семьей. На двадцатом – квартира племянника синьоры, ну, а ещё ниже живут иностранцы из Англии, Америки и Германии.
       Аллегра смешно окрывала крохотный ротик, зевала и морщилась, не желая понять, для чего её принесли сюда - чтобы незнакомый дядя разговаривал с ней на непонятном языке? 
       Пришлось спеть и для неё – потихоньку – дети пугаются громкого голоса. «Schlafe, mеin Prinzchen es ruhn…  Спи, моя радость, усни». Наследница дедушкиных миллионов, чья-то будущая принцесса и радость, ещё раз зевнула и согласилась, так уж и быть, поспать немного. Её унесли, а я закрыл крышку рояля, давая понять, что бесплатный концерт окончен. Мариза сидела в раззолоченном кресле, очи её сияли нездешним светом, а улыбка была безмятежной, как на той фотографии.
      - May I invite you to dinner to-night? – (оказывается, она все-таки говорит по-английски!).
      - Thank you, yes, – (ну не умею я отказывать женщинам, даже слегка тронутым). *
      - У нас в Италии обед начинается в девять вечера. Вас это устраивает?
      - Да, синьора. Я привык есть поздно, как всякий                артист. Вот вам визитная карточка. Здесь мой пражский адрес и телефон.
      - Это очень любезно с вашей стороны. Розита даст вам мою визитку. Prego, Rosita. Еще один вопрос. Этот ваш друг, ну, тот, с которым вы были тогда в ресторане… Он так похож на Пола Ньюмена. Они, случайно, не родственники?
       - Нет, синьора, не родственники. Это и есть Пол Ньюмен, - (Господи, ну зачем, зачем я несу эту чушь!).
        - Ах, я так и знала! Но как же молодо он выглядит!   
         Она торжествующе обернулась к Розите, мол, что я тебе говорила. Потом снова повернулась в мою сторону и еле заметно лукаво подмигнула. Чуть-чуть, как будто благодарила за то, что подыграл в понятной только ей одной игре.
       - Ещё граппы? 
       - No. Thank you.
       - Ciao! See you later.
       - See you later. *

---------------

     * - Добрый день!
        - Добрый день, синьора Мариза. (итал.)
        ………..
        - Могу я пригласить вас на обед сегодня вечером?
        ………..
        - Спасибо.
        ………..
      *  - Нет. Благодарю.
        - Чао! До вечера.
        - До вечера. (англ.)


                *

        Розита не забыла дать мне визитную карточку синьоры Маризы. Визитка как визитка. «Marisa Antinori». Только адреса нет - один телефон, и тот без кода страны. Звоните «на деревню… бабушке». Конспирация?
       У меня есть приятель, помешанный на теории заговоров. Ему всюду мерещатся тайные общества, братства посвященных, эзотерические шабаши, невидимые кукловоды, управляющие миром. Он уверяет, что человечество не ведает своей подлинной истории в силу секретности истинных причин  событий – войн, революций, реформ, катаклизмов. По его словам, мы никогда не узнаем, из-за чего, например, началась Вторая мировая война. Или, скажем, Первая.
       - Ну не из-за выстрела же Гаврилы Принципа, - скажет он, улыбаясь иронически. – В основе конфликта лежит со-о-овсем другой принцип. У него свой акцент, своя логика, своя рифма. Кстати, вам известно, что в тот самый день, когда в Сараево Гаврила стрелял в Фердинанда, в далеком Тобольске в Григория Распутина всадили нож?  Между прочим, возле дровяного  с а р а я.  А «сарай» на тюркском означает «дворец». То-то. Вот и подумайте, как следует, может это быть совпадением или нет. Только вряд ли додумаетесь. Во всяком случае, не случись этой поножовщины, вся история России и, следовательно, мира была бы иной. Ведь Распутин-то отговаривал царя от войны, а в самый ответственный момент угодил в больницу, едва выжил.
      Слушать его было забавно, не хотелось спорить. Тем более, что рассуждал он, в основном, о далеких глобальных проблемах. Но одна его идея  казалась интересной. Он уверял – чем ближе событие к настоящему времени, тем труднее его понять и оценить. Иногда требуются годы и даже века, чтобы постигнуть общий смысл явления, разглядеть сквозь туман деталей его, если и не суть, то хотя бы контур. Объяснял он эту историческую дальнозоркость просто.
       - Каждое целенаправленное действие группы заинтересованных лиц, - тут он многозначительно поднимал палец вверх, словно Голова из «Майской ночи», – создаёт помехи, так сказать, информационные шумы – неважно, случайные или же запланированные в целях конспирации. С течением времени помехи ослабевают и становится возможным кое-что понять. Вот и всё.
       Отчего-то я подумал о своём чудаковатом приятеле именно теперь, когда мне показалось, что я в последнее время живу, словно в дождевом лесу, среди мощных стволов, заслоняющих небо, в путанице лиан и неразберихе бурелома. Среди чужого шума и глухого молчания.
        Тут я вспомнил, что в отеле меня ждёт Марцела, и шум начал слабеть.


                XVIII
 

        - Она живёт, как в тюрьме, это ясно. Бедная женщина, – (Марцела слушала мои рассуждения с некоторым скепсисом, свойственным юным чешским русалкам). – Они ей шага не дают ступить.
 - Кто – они?
         - Родственники. Секретарь. Служанка. Неужели непонятно, что они и есть телохранители? Вернее, охранники.
       - А от кого её нужно охранять?
       - От неё самой, от её желаний и поступков, которые этим родственникам почему-либо невыгодны.  Знаешь, её покойный муж, похоже, был кмотр.
       - Кока, да? Я правильно говорю? – Марцела обхватила меня за шею руками, медленно приблизила лицо. – Хочешь, я выучу русский? Чтобы тебя лучше понимать.
       - Когда ты так близко, я хочу только одного. Чтобы время остановилось. Читала «Фауст»?
       - Не-а. Я оперу смотрела.
       - Оперу слушают, смотрят балет. Впрочем, это неважно, как говорит Полковник.
       - Почему ты называешь его Полковник? Он же не военный.
       - Бывший военный, в отставке.
       - Он сегодня утром так кричал, так ругался!
       - Кричал? На кого?
       - Симона поехала на встречу. Я перед этим два часа причесывала её, делала make up – так, будто для свадьбы.
Шеф остался на вилле, кому-то звонил, ходил из угла в угол по своему кабинету – он как раз над моей комнатой, так что я слышала. А потом, когда Симона вернулась, начался этот скандал.
       - Они крепко повздорили?
       - Да, очень крепко. То есть нет, нет. Они – как это сказать? – не между собой ругались. Шеф кричал, а Симона старалась его успокоить.
       - Но что стряслось-то? Я ведь ничего не знаю.
       - Я тоже ничего не поняла, слышала только, как он кричит…кричит…
       - Да что  кричит-то?
       - Я же по-русски плохо. Что-то вроде «без Яна… без носа… черна ржепа…  стрелим хада, стрелим!». И так – подряд раз десять. Я думала, он сейчас стрелять начнет, но она его уговорила.
       - Господи!  Кого же он так костерил?
       - Майкла Джексона, кого же ещё.
       - Что-о-о?
       - Симона мне потом все объяснила.  Бал-маскарад устраивает султан Брунея. На своей яхте. Полковнику, как ты его называешь, очень нужно, чтобы этот бал состоялся. Зачем, она не сказала – нужно и всё. Может, встретиться с кем-нибудь?
       - Ага. Чтоб было о чем в мемуарах написать, с друзьями потрепаться. Мол, пировал на султанском корабле с Депардье да Шварценеггером, с Кеннеди да Софи Лорен. Не считая принцев Рене и Альберта. Упивались нектаром, закусывали амброзией, заваливали гурий. Это понятно.
       - Нет, непонятно. Ему для чего-то там нужна Симона – иначе зачем бы все эти костюмы и парики.
       - На бал всегда являются парами.
       - Ну, пару-то он мог бы найти и покрасивее, мужчина видный.
       - Что-что ты сказала? Осторожней при мне о других видных мужчинах.
       - Ты не видный. Ты – единственный.
       - Не говори так, а то ведь я могу и поверить. Придется из подсобных материалов рай строить.
       - Рай?
       - Шалаш. У нас есть поговорка такая - «с милым рай и в шалаше». Но скажи, ради Бога, при чем тут Майкл Джексон?
       - Султан с ним дружит и непременно хочет, чтобы Джексон на его бал приехал и спел для гостей.
       - Так в чем же дело?
       - У Майкла что-то с носом случилось, и он не может прилететь. Султан ему обещает двадцать миллионов долларов заплатить. Тот отказывается, нос, говорит, в порядок приведу, тогда приеду. А когда у него насморк пройдет, никто не знает. Вот оттого-то Полковник и расстраивается. 
       - Ах, вот в чем дело! Ну, это серьезно. Нормальному человеку хватает недели, чтобы от насморка вылечиться. Но он же не простой смертный. У Джексона, как я слышал, с носом отношения особые. Он ему дороже двадцати миллионов. Так что мы можем здесь задержаться куда дольше, чем на семь дней. Ты не против?
        - Нет.
        - И я нет. Давай-ка, пока они с носом разбираются, съездим в Ниццу, поищем моего прадедушку.
- Ты обещал про него рассказать.
        - Сейчас расскажу. Поехали.
И я позвонил портье, чтобы нам вызвали машину.


                XIX
 

        Когда  мы подъехали к розово-голубому собору святого Николая на бульваре Царевича, служба уже закончилась. Только у лавки, где продавали церковную литературу, беседовали две женщины. Пожилой мужчина в цивильном платье ходил около подсвечника, слюнявя пальцы, гасил свечи, складывал огарки в коробку. Запахи воска, лампадного масла, ладана плавали в воздухе, таинственно сгущая его. Храм внутри чем-то напоминал театр после спектакля с неубранными декорациями.                Марцела осталась у входа, а я подошел к гасителю свеч.
        - Нет, в церкви нет сведений о могиле вашего родственника. Понимаю, фамилия знаменитая, но, к сожалению… Обратитесь в мэрию, в социальный отдел, там вам помогут, наверное. Всего доброго.
        Его русский зеленел патиной наследственной эмиграции, в то же время он был прекрасен мелодией, той мелодией, что, увы, исчезла, забылась, уступила место виновато-гавкающему мотивчику современной совковой речи.
        Я купил в лавочке образок с благостным лысым старичком в нимбе – святым Николаем.
        - Вот, Марцелочка, это тебе. Николай, кстати, наше родовое имя. У меня так зовут половину родственников. Ты, правда, католичка, но это неважно, Бог един.
        - Я не католичка, - покраснела она. – Мы ходим в гуситский храм.
- Вот как? Тогда всё понятно.
- Что понятно? – испуганно спросила Марцела.
        - Понятно, почему ты мне так нравишься – Ян Гус был моим любимым героем с детства. Я фильм про него видел.
- Правда? Но это очень старый фильм.
- А я какой по-твоему?
- Ты молодой, ты мой милый.
        - А ты моя нежная гуситка. Гуситочка. Знаешь, Святой Николай помогает путешествующим, а мы – кто? Пу-те-шест-вен-ники. В путь, в мэрию.
        Мы сели в машину, терпеливо поджидавшую нас. Последний взгляд на пятиглавый храм: похож, похож на тот петербургский – «На крови».
        Avenue Gay, Boulevard Gambetta – и вот мы уже миновали столь любимый пролетариями всех стран отель «Негреско», выбранный ими для будущего объединения, и вылетели на Английскую набережную. Музей Массены, казино «Руль», Опера, справа слабонаселенные пляжи, серо-лазурное море, слева город, а вот и Цветочный рынок. Мерси бьен, свободны, мы дальше – пешком.

                *

       После нескольких, к счастью, коротких переходов из кабинета в кабинет мэрии я выяснил, что фамилии моего прадеда в списках похороненных на «Семетер дю Шатон» – городском кладбище – нет.
       - Вы все-таки сходите туда, - посоветовала молодая бюрократка, похожая на Мирей Матье в пору её популярности. – Русских там хоронили, да. Может быть, найдете. Кем был ваш прадед по вероисповеданию – католиком, протестантом?
        - Православный.
        - А, ортодокс – тогда вряд ли. Вам, скорее, стоит поискать на русском кладбище. Это недалеко от аэропорта.
 

        Рядом с морским портом, напротив маяка, стоит в углублении скалы то ли кремово-белый мавзолей, то ли беседка с колоннами. Это памятник павшим в Первой мировой войне. А наверху, куда ведут марши каменной лестницы, находится Военно-морской музей и кладбище. Мы шли по ступеням, задерживаясь на смотровых площадках не столько затем, чтобы полюбоваться излучиной Лазурного Берега, сколько для напавшего на нас дурачества.
       - Посмотри, я выше тебя, - говорила Марцела, поднимаясь на цыпочки.
       Я поднимал лицо вверх, а она быстро целовала, куда придется – в нос, в лоб, в щеку, словно птичка клевала.
       – Вам не больно? О, какой вид чудесный! Господа, посмотрите налево, посмотрите направо. Что вы видите? Ничего? Неужели ничего? Браво, господа! Не надо мешать людям выяснять отношения. Так, отвечайте, месье, кто был на самом деле ваш прадедушка и что он тут делал?
       - Я же тебе говорил, он был принц, а здесь жил в эмиграции.
       - Ты, видимо, хочешь сказать, что он был князь? Принцы живут в западной Европе и в сказках Андерсена.
       - Нет, Петр Александрович все-таки именовался принцем. Его предки приехали в Россию вместе с царем Петром III из Германии. То есть, когда Петр приехал, он ещё не был Третьим, царем он стал потом, когда умерла императрица Елизавета.
       - Так твой прадедушка Петр был царём что ли? Я ничего не понимаю.
       - Да нет, мой прадедушка тогда ещё не родился. Царем стал другой Петр. Петер Ульрих Голштинский, племянник Елизаветы, внук Петра Великого.
        - А ты чей внук?
- У меня, как и у всех, два деда – Петр и Николай.
        - Не у всех. У меня только один дедушка – Вратислав.
- Один дедушка?
        - Да. Мамин папа. А папин папа умер до моего рождения.
        - А-а-а… Ну, так все равно у тебя два деда, просто одного ты не знаешь.
- Я так и сказала.
        - В принципе, возможно допустить и такое, что у кого-то всего один дедушка. Или бабушка. Но это уже инцест.
        - Ясно, - с игривым вызовом заявила Марцела. – Это как у нас с тобой, к примеру.
        - То есть…  как это? Да ты хоть знаешь, что обозначает слово «инцест»?
        - Конечно. У нас с тобою это самое и есть. Объяснить?
- Ну-ка, ну-ка…
        - В ту первую ночь,  когда вы с Полковником в казино ходили играть, ты вернулся поздно. Помнишь? Лег спать рядом и проспал так тихо, так мирно – как  братик с сестричкой. Ну, а сегодня утром нам обоим приснился один и тот же сон. Разве не так? Вот и выходит, что… Прости, у меня какие-то шутки глупые, – она отстранилась от меня, отвернулась в сторону, уставившись невидящим взглядом в стеклянное море. – Мне отчего-то плакать хочется, а я дурачусь.
       - Милая, - сказал я, - милая моя. Не надо плакать, ведь мы на кладбище идем. Там столько слез уже пролито, что плакать не стоит, право, не стоит. Иди ко мне.
       И мы в обнимку стали подниматься вверх, пока не очутились в гранитном лесу «Семетер дю Шатон», выше которого были только далекие снежные вершины Альп.
       Здесь вознесся над городом, над его черепичными и железными крышами, над радугами фонтанов и суетой площадей и улиц, над казино с ломливой Госпожой Удачей, над  провансальским жизнелюбием и толпами любознательных туристов фешенебельный спальный район. Здесь ярче, чем внизу, сияло солнце, и золотом отсвечивали надписи на обелисках и склепах, более похожих на дворцы, чем самые изысканные палаццо, потому что праздности здесь было куда больше. Здесь было столько мраморных крыльев – и распахнутых, и скорбно сложенных, словно плащи, что верилось – однажды, в день Страшного Суда, они захлопают разом, поднимут скалу со всеми её обитателями и понесут туда, где нет ни времени, ни пространства.

      - Нет, прадедушки Петра Александровича здесь мы не найдем. Надо ехать на русское кладбище.
      - Я хочу пить, мы можем куда-нибудь зайти, выпить чаю и немножко передохнуть?
      - Ну, конечно. Пошли обратно.


                XX


        Мы спустились вниз и направились в сторону Цветочного рынка.
        - Знаешь, здесь проходит куча фестивалей, праздников.
А в феврале будет карнавал – с факельным шествием, с какой-то битвой цветов, с обжорством и пьянством.
- Ты бывал уже здесь на карнавале?
        - В Ницце бывал, а вот на карнавал как-то не попадал, время не совпадало. Но, похоже, мы имеем шансы дотянуть до февраля. Наш маскарад рано или поздно должен состояться, лишь бы насморк у этого мальчонки не перешел в хронический гайморит.
       - У мальчонки?
       - Ну да, у того самого, кого Полковник сегодня утром пристрелить хотел.
       - А-а-а, ясно. Он ещё хотел, чтобы тот в Италию зачем-то отправился. С Симоной. Почему-то пешком.
       - В Италию? С Симоной?
       - Да, он очень громко кричал: «Идите оба в Пизу!».
Насколько мне известно, Пиза находится в Италии. Там ещё падающая башня есть.
       - Всё-то ты знаешь. В школе хорошо училась?
       - Так. Нормальне.
       - Ты… ты… колдунья моравская… ну, куда же ты… постой… так… нормальне?..  а так... и вот здесь… и здесь… и ещё… нормальне, да?..  пусть смотрят… ничего… плохого… не… м-м-м… они… не… увидят… сейчас…
       Так мы и миновали развалы Цветочного рынка,  Дворец Ласкари и забрели в скрещение узких улочек Старого города, где в бесчисленных лавках полыхали восточные ковры, трепетали шали, дергались марионетки, изображая любовь, веселье и грусть, складывались в мозаику груды цветных тряпок и всяких нужных и ненужных вещей, а новый переулок открывал новый узор, ещё ярче прежнего. Зазывали, уговаривали, заманивали, молча, обещающе улыбались. И неожиданно в  мешанину голосов врывалось голубиное воркование кларнета или назойливое музыкальное зудение из окон турецкой харчевни, перемешанное с запахом кебаба.

                *

       Мы вышли на перекресток, который можно было бы счесть и за маленькую площадь – двери ресторанчиков и кафе открыты, часть столов выставлена наружу. Между столами расхаживала женщина в длинной юбке, темно-лиловом жакете, в старомодной шляпке с вуалью. На руке у неё пристроилась корзина с крохотными букетиками. Она пела «La Vie en Rose» знаменитую песню Пиаф.  Голос был звучный, свободный, хотя и с легким носовым оттенком, казалось, что в груди у неё спрятан небольшой усилитель с динамиками. Люди с удовольствием  слушали, не переставая жевать, одобрительно кивали, показывали большой палец: «О, хорошо, хорошо!». Но почти никто не покупал у неё цветов.
       
          - Quand il me prend dans ses bra-as,
            Il me parle tout ba-as
            Je vois la vie en ro-o-ose,
            Il me dit des mots d’amo-our
            Des mots de tous les jo-ours,
            Et ca me fait quelque cho-o-ose… *
          
            Мы на скорую руку выпили зеленого чаю с эклерами – на еду времени не оставалось, я купил букетик крупных пармских фиалок для Марцелы и попросил официанта вызвать такси.

--------------------------


             *  Только за руку ты взял
                И что-то прошептал,
                Жизнь – в розовом тумане!
                Как слова ни назови,
                Твой шёпот о любви –
                Он сердце не обманет… (франц.)
   

                XXI


       Русское кладбище раскинулось на косогоре. Если посмотреть снизу, то оно выглядело, как большой трамплин, ведущий в небо. И еще чем-то оно походило на русское деревенское. Только вместо деревянных крестов и плакучих берез белел потрескавшийся мрамор, чернел гранит, выщербленный мистралем, да поблескивала тусклая облетевшая позолота. И далеко не все фамилии его обитателей были славянскими.
       Барон Эдуард.
       «No comments».
       Олег Александрович Фальц-Рейн.
       «Какая-то ошибка. Буквы что ли стерлись? В Германии есть земля Рейнланд-Пфальц. «П», видимо, куда-то пропало при записи на обелиск. А, может быть, лет двести назад глуховатый чиновник не расслышал фамилию приезжего немца, так она и прижилась».
Аскан-Нова.
        «В школе на уроке географии  я слышал это сочетание слогов. Ах, да. Заповедник «Аскания-Нова». Кажется, был еще одеколон с таким названием. Точно, был. На этикетке восточного вида красавицы танцевали под восточную музыку. Почему под восточную? Потому что нарисованные музыканты держали в руках нарисованные инструменты – зурна?.. дутар?.. саз?..».
       N.N.
       «Ушёл инкогнито и унёс с собою свою тайну?  Просто неизвестный? Таинственный незнакомец или прекрасная незнакомка?.. А вот и те имена, что на слуху».
Долгорукие.
        Принц Мишель Оболенский.
        - А ты ещё говорила, что в России нет принцев. Да у нас их – пруд пруди.
Полковник Сергей Васильевич Люби.
        - Тебе нравится эта фамилия?
        - Да. Очень. Лю-би…
        - А вот мне интересно знать, откуда она взялась.
        «Может, опять же дело в чиновнике, регистраторе, переписчике. Но на сей раз попался не глухой, а ленивый – неохота ему было дописывать до конца: -мов, или -мцев, или даже –н».
        - Могли чернила кончиться.
        - Могли, вполне – ты девочка с фантазией, молодец. И вообще, я хочу тебя…  люби. Но, постой, постой. А вдруг, дело было так. Допустим, предок этого Сергея Васильевича служил при дворе Ивана Грозного. Или Петра I. Неважно, главное, при дворе крутого такого царя. Крутого и ревнивого. И влюбился он в царскую…
        - Дочь, да?
        - Нет, нет, не в дочь… Он влюбился в царскую наложницу, вот.
        - Ой, как интересно!
        - Подожди, подожди. Это только завязка. Полюбил он, значит, царскую милку, а та, на беду, его полюбила. Начали они встречаться тайно.
        - Как мы, да?
        - Ну, не совсем – на улицах они уж точно не целовались, небезопасно.
        - Ох, что-то мне не по себе. А дальше что?
        - Дальше – обыкновенно. Царские наушники нашептали государю, что, мол, Авдотьюшка-то, тихоня, на воеводу молодого заглядывается, краснеет да бледнеет, завидев его издали, и он, голубчик, при виде её ни жив ни мёртв делается. Да. Больше ничего говорить и не надо было. О том, чтобы с поличным ловить или, там, перекрёстный допрос устраивать, и речи не шло. Вообрази – царь, монарх, тиран, самодержец и – ревнивец страшный. Никаким Отелло тут делать нечего – он даже спрашивать не станет, мол, молилась ли ты на ночь. Десять лет без права переписки. Или, чтобы тебе понятнее, так: отрубить голову обоим – и всё.
         - Ну, и что же, что?
         - А то, что как раз в то время война шла. И должна была наступить решающая битва. Штурм Казани. Или Полтавский бой. Неважно. Важно то, что воевода был нужен царю. Ну, талантливый он был командир. Храбрый и талантливый. Слуга царю, отец солдатам.
          - Его дети были солдатами?
          - Нет, наоборот, солдаты были его детьми. Вызвал царь воеводу к себе и говорит: «Пытать тебя не стану – сам всё знаешь про грех свой великий передо мною. Знаю и то, что отечество тебе дорого. Иди завтра в бой, кровью грех свой смоешь. Бейся с ворогом, побеждай поганого. Смерти не бойся – после битвы я тебя всё равно казню. Но греха передо мною на тебе уже не будет. А Авдотью я, так и быть, помилую, если геройство свое покажешь».
          - Какие же вы, русские, жестокие, ****ь!
          - Что-о-о? Ты где такие красивые слова слышала?
          - Сегодня утром босс много раз его повторял, я спросила у Симоны, она сказала – это для усиления эмоций.
          - А-а-а, эт-точно. Так вот. И грянул бой. Полтавский бой. Или Казанский. Неважно. Воевода дрался, как лев. Вернее, как медведь, – львы на Руси тогда ещё не водились. Как он сражался – жуть! «Ура, мы ломим, гнутся шведы!» Или по-другому: «Полегло татаровей тьма-тьмущая, полегло их сорок тысячей и три тысячи!». Кончилась битва, герой-воевода не погиб. Но, делать нечего, идет к царю, буйну голову повесил – впереди плаха с топором. Глянул на него грозный царь – у нас, кстати, Марцелочка, почти все цари грозные были, а кто не грозный, того добрые люди сами жизни лишали. И глянул на него грозный царь очами соколиными, и молвил: «А и не сдержу я, добрый молодец, своего слова царского».
           - А-ах!
           - «Не стану казнить тебя, витязя славного. Бери Авдотью, не моя она теперь – твоя. За геройство. Иди. Живи».  А напоследок крикнул ему царь громким голосом: «Люби!». С тех пор воеводу и всех потомков его так и звали – по царскому последнему слову – ЛЮБИ.
           - Как красиво ты рассказал.
           - Из песни слова не выкинешь.


        Мы зашли к смотрителю кладбища.  Его звали Евгений Николаевич.
        - Проходите, не стесняйтесь. Это моя жена – она из Бурятии. Монголка, словом.
        Пожилая монголка улыбнулась, круглые скулы поднялись, утопили в морщинах узкие глаза.
- Давно здесь живете?
        - Давненько. После войны сюда приехали, с родителями.
        Я не стал распрашивать его, кто, да как, да почему – известная русская риторика, традиционная и бестактная.
        - Мой прадед  здесь похоронен в 1925-м. Не могли бы вы показать могилу.
        - С превеликим удовольствием. Как фамилия вашего прадедушки? Сейчас посмотрим.
       Он достал из шкафа толстую книгу, раскрыл, стал водить пальцем по строкам, шевеля губами.
        - Оболенский… Олсуфьев… так… сейчас, минуточку… Ольгин… нет, вы знаете, нет вашего прадедушки. А вы на «Семетер дю Шатон» не были?
- Только что оттуда.
        - Тогда не знаю, что вам и сказать. Вы уверены, что он в Ницце похоронен?
        - То, что он здесь жил, – точно. Но вот, где его похоронили, достоверно не знаю.
        - О, так его могли похоронить и в другом месте, где-нибудь под Ниццей, в Ментоне, скажем. А, может быть, в Каннах. Кладбищ много. Не желаете ли взглянуть на наших знаменитостей?
Мы вышли наружу. Уже темнело.
        - Жаль, поздновато вы приехали. У нас тут такие люди, такие люди. Ну, хоть кого-нибудь, а представлю.
        Бедные тропинки вели вверх, расползались в стороны. Посвистывал временами ветер, шелестели сухие венки.
        - Вот, полюбуйтесь. Склеп графа Бобринского. Особа, знаете ли, приближенная. Там, правее, видите, могила княгини Юрьевской-Долгорукой, да. О-о-о, вы, конечно, знаете эту историю. Жена императора Александра II, но не императрица. Парадокс! А наверху, вон там, ближе к ограде, сам генерал Юденич. Фигура!
         Евгений Николаевич рассказывал о покойных так, словно был владельцем большого отеля, а они – его постояльцами.
         Я дал ему пятьдесят евро, мы поблагодарили друг друга – пора возвращаться в Монте Карло.
         - Жаль, что вашего прадедушки у нас нет, ах как жаль! Уж очень фамилия звучная. Всего доброго, милости просим.
         «Да нет, уж лучше вы к нам», - ответил я мысленно фразой из культового фильма.

                *

       Пока мы дошли до автобусной остановки, сумерки сгустились, в домах стали зажигаться окна, задрожали и вспыхнули натрием и неоном уличные фонари. Мы ехали не быстро, протискивались через незнакомые улицы, стояли на светофорах и снова ехали. Город качался за окном, незнакомый, будничный, и только, когда мы вырвались к дуге Cote d’Azur, Ницца ожила, засверкала, приняла свой нормальный праздничный вид. Мы сидели рядом. Марцела мучила мою руку –  поворачивала её то так, то эдак, тонко пощипывала кожу, перебирала и теребила пальцы, нежно тискала ногти и так усердно разглаживала линии жизни, любви и судьбы на ладони, словно пыталась стереть их совсем.
       - Ты хочешь, чтобы здесь всё было гладко?
       - М-м-мгм.
       - Но тогда ладони будут, как у глиняного человечка, маленького Голема, который ничего не знает, ничего не помнит, никого не любит.
       - Я нарисую тебе новые – лучше. Хочешь? – она стиснула мои пальцы, потянула руку к себе, прижала, не стесняясь пассажиров, к груди.
       Автобус остановился – конечная. Мы вышли, не отрываясь друг от друга, и, словно лунатики, побрели в сторону порта.
       Текла вокруг нас толпа, потом она поредела, уменьшилась. Внезапный порыв ветра обдал морской свежестью, слегка отрезвил, но только слегка.
       «Как странно, - подумал я, - странно, что мы идем сейчас вместе, каждый со своими линиями и черточками на ладонях, где, наверное, зашифрованы и наша встреча, и эта негаданная близость, и эти улицы, и эти кипарисы, сосны, и цветы, и огни порта, и светящиеся глаза теплохода на рейде, и наши глаза, недоуменно глядящие друг на друга. А как же все те люди, с кем мы сегодня встретились, – на их ладонях тоже нарисована встреча с нами? У Полковника, Симоны, смотрителя кладбища Евгения Николаевича, его жены-монголки, Бог весть как залетевшей сюда из забайкальских степей, у водителя такси, словоохотливого араба, у молодой чиновницы из ратуши, у прохожих, да и у тех, кого давно уже нет на свете – у Сергея Васильевича Люби, у барона Эдуарда, у N.N., у генерала Юденича – у всех, всех на ладонях написана, запечатлена встреча с нами в виде крохотной, невидимой глазу метинки. И тут мне показалось, что мы идем по какой-то невообразимо огромной ладони, длани – по её долинам, дорогам, тропам и дорожкам, вдоль русел рек, поднимаемся на горы, спускаемся в ущелья. И все путешествия расписаны заранее, у каждого своё предназначение, своя степень трудности и пользы. И все случайности учтены заранее, форс-мажор предусмотрен и застрахован, и всюду расставлены указатели и знаки: море – перемена, поворот – приворот, прямая дорога – напрасные хлопоты, широкая река – ранняя любовь, поле ржи – долгая жизнь, темное озеро – легкая смерть, а восточный ветер – судьба. Ужас!».
       Рука Марцелы тихо шевельнулась в моей, и я почувствовал, что линии наших ладоней срослись, сложились в одну общую сеть. Быть может, это сеть пражских трамвайных путей, паутина маршрутов, неразбериха чешских улиц, заполненная жужжащими вагонами и звонками… Или невод, заброшенный в ночной океан, когда в ячейки попадают не рыбы, а незнакомые созвездия… Или путаница расплывчатых, невнятных иероглифов, которыми можно записывать только любовное косноязычие… А, может, это узор, сплетенный ветвями нашего будущего генеалогического древа… А, может,  просто Интернет для двоих.


                XXII
 

       Когда мы вошли в вестибюль отеля, часы над стойкой портье показывали половину восьмого. Из ресторана доносились звуки рояля – Анкл Бен уже сидел на рабочем месте.
       - Я бы поела чего-нибудь, может быть, зайдем сразу в ресторан? Ах, да, ведь ты приглашен на ужин.
       - Совсем забыл об этом. Слушай, ужин назначен на девять, у нас ещё полтора часа. Поднимемся к себе, закажем что-нибудь легкое по телефону, выпьем по глоточку вина, а на ужин пойдем вместе.
       - Тебя пригласили одного, не будет ли это невежливо?
       - Ещё чего! Я сегодня целый концерт спел для неё бесплатно. За мой гонорар могу хоть десять человек с собою привести.
       - А если она будет тебя ко мне ревновать, а?
       - Кто, Мариза? Да пусть ревнует, мне-то что.
       - У меня кусок в горле застрянет. Я в компании не такая храбрая, как с тобой наедине.
       - Что ты говоришь? Я охотно проверил бы сейчас твою храбрость. Идем.
       Двери лифта открылись, и оттуда вышли два высоких араба, как в бурнусы, закутанные в белые купальные халаты. Они надменно посмотрели на меня и с плохо скрываемым интересом на Марцелу. Мы вошли в лифт, а они –  два величавых корабля пустыни – поплыли к бассейну.
       В лифте стоял сильный запах духов «Паша Картье». 
       Мы вошли в номер, Марцела с возгласом наслаждения скинула туфли и босиком побежала в ванную.
       - Идея! – крикнул я ей вслед. – Идея.
       - Не слышу, здесь вода льется.
Я приоткрыл дверь, увидел тень на кафеле.
- Нет, сюда нельзя… пока.
        - Я – в  щелку. Идея – скажу синьоре Маризе, что ты дочь Джейн Фонды, вот.
- Зачем? И почему Джейн Фонды?
        - Ты на неё похожа, это раз. А главное, Мариза, кажется, помешана на кинозвездах, везде их видит.
- Она вообще помешана, не только на кинозвездах.
        - Нет, точно. Сегодня она спросила меня, не родственник ли Полковник Полу Ньюмену.
- И что ты сказал?
        - Пришлось, чтобы её не разочаровывать, ответить – это, мол, и есть он самый, Пол Ньюмен.
        - Ты хулиган. Все артисты выдумщики и хулиганы. Закрой дверь, мне надо немножко побыть одной. И не пугайся. Я под душем пою.
- Ладно, ладно.


        Я подошел к бару, достал бутылку «Кампари» и апельсиновый сок. И в это время в дверь номера постучали.
        «Что-то рановато горничная пришла стелить постель», - подумал я и открыл дверь.
        На пороге стоял Рене, тот самый – танцующий при виде гостей ресторатор. Стопроцентный провансалец, гурман и жизнелюб.
- Сервус, - удивленно сказал я.
        - Сервус, - ответил Рене и добавил на чистом русском языке. - Могу я войти? Дело очень серьезное.
        Он был бледен и явно не в себе.
        - Проходите, Рене, я и не знал, что вы так замечательно говорите по-русски.
        - Бросьте, сейчас не до шуток, – он быстро оглянулся на дверь ванной. – Кто там?
        - Там Марцела. А что случилось? Вам, наверное, нужен Юрий, но его здесь нет.
        - Его вообще больше нет, – он прошел в комнату, сел на стул и тут же вскочил. – Вам немедленно нужно уезжать.
- Да в чем дело? Объясните!
        - Тише, – он ещё раз покосился на ванную, откуда доносилось пение Марцелы и плеск воды. – Тише. Садитесь.  Он… в него стреляли сегодня.
- Боже мой! Кто?
        - В пять часов он вышел из гольф-клуба и пошел к машине. Симона чуть задержалась. Она услышала только хлопки. Дежурный на паркинге видел, как двое парней подъехали на мотоцикле к Юрию, он как раз открывал дверь. Ну, и…
- Что?..
        - В него выпустили несколько пуль. Почти в упор. Когда Симона подбежала к нему, он был уже без сознания. Сейчас он в реанимации, но, похоже, дело дрянь. У вас есть что-нибудь выпить?
        Я подошел к бару, достал две бутылочки виски «Чивас Ригал», того самого, что мы пили с Полковником в день нашего приезда.
        - Не надо разбавлять, – он вылил виски в стакан, выпил махом. – Симона сейчас в полиции, её допрашивают как свидетельницу. Вам, действительно, необходимо уехать, причем сегодня же. Вы, надеюсь, понимаете почему?
        - Нет. То есть, да, конечно, – сказал я. – Кто в него стрелял?
        - Совершенно непонятно. О проекте никто из посторонних не знал. Ну, не прежний же хозяин этой чертовой коллекции проболтался – он давно умер, вы знаете.
- Д-д-да-да, конечно…
        - Езжайте в аэропорт. Если прямого самолета в Прагу нет, летите с пересадкой. Главное – успеть до того, как полиция начнет шарить по его здешним связям. Нам это ни к чему, – он полез во внутренний карман, достал конверт. – Здесь три с половиной тысячи евро.  Должно хватить и на билеты первого класса, и на отель – в случае транзита. Не сообщайте на рецепцию об отъезде. У вас большой багаж?
        - Портплед с парой пиджаков у меня.  У неё, кажется, только спортивная сумка.
- Вот и отлично.
        Душ умолк, затихло и пение Марцелы, вместо них завыл фен.
        - Не говорите девушке ничего, не надо. Дайте номер вашего мобильного – я позвоню, как только что-нибудь узнаю о Юрии. Удачи.


                XXIII
 

       При пересадке в огромном аэропорту Франкфурта мы едва не опоздали на пражский самолёт. К счастью, вылет немного задержался. Марцела почти отошла от состояния ступора, в который её повергло случившееся.
       Я не стал скрывать от неё правды – вопреки рекомендации Рене. Плевать я хотел на ваши советы и ваши секреты, господа хорошие! Слишком долго мне пришлось жить в стране бесплатных советов и ба-а-альших секретов. Как-нибудь обойдемся и без них, и без ваших гонораров непонятно за что! Без тайн мадридского двора и балов, на которых убивают. Это мы уже проходили. В операх Джузеппе Верди.
       Марцела неслышно подошла ко мне сзади, когда я ещё укладывал вещи и возился с застрявшей молнией, провела рукой по спине. Я выпрямился, оставил в покое раздувшийся от вещей портплед. Он тут же мягко и довольно завалился набок. Марцела обхватила меня за плечи, прильнула. Я чувствовал её тепло сквозь тонкую рубашку, она впечаталась, просочилась в меня – грудью, животом, всеми своими юными косточками – совсем как в Ницце, когда её узкая ладонь вросла в мою. Всё же пришлось, по возможности мягко, оторваться и обернуться. Она стояла передо мной – обнаженная, улыбающаяся, с ещё не просохшей кожей, пахнущей то ли жасмином, то ли розой…
        - Ты что-то ищешь? Тебе помочь?
       Её серые глаза качнулись, и я увидел в них и эту комнату с её пустой роскошью, и нас самих, и разноцветных рыб, мерцающих вокруг, и отражение истаявшей луны в настенном зеркале, и бледное лицо Рене, и Симону с перекошенным от крика ртом, и окровавленного Полковника, беззащитно лежащего возле широких колес своего BMW седьмой серии.

   
        Когда я сказал ей о том, что произошло, она замерла, продолжая улыбаться. Я набросил на неё свой халат, усадил в кресло.
- Ничего не бойся, милая, я с тобой.
        Она всё еще улыбалась. Я налил полстакана «Кампари».
- Выпей, прошу тебя, успокойся.
        - А? – сказала она, её зубы мелко застучали о край стакана.
        - Всё, всё, - я старался быть спокойным и уверенным, мужчиной, словом.
        Кажется, мне удалось войти в роль. Марцела встала, подошла к своей сумке «Пума» - с прыгающей черной кошкой на боку - открыла и достала джинсы и кофту.
        - Я сейчас, – она удалилась в ванную, а я поднял упавший портплед, одолел упрямую молнию, проверил, всё ли на месте – деньги, документы.
        Марцела вышла из ванной комнаты одетая, готовая к дороге, отчужденно-деловая.
        - Я могу позвонить домой в Брно, что выезжаю сегодня?
        - Конечно, не думаю, что ЦРУ нас уже прослушивает, - попытался пошутить я.
        Она сняла трубку, кнопки телефона промурлыкали быструю бессвязную мелодию, но на звонок никто не ответил.
        - Позвонишь из аэропорта. Давай присядем на дорогу.

                *

        Из Ниццы до Франкфурта лететь около полутора часов. Мы сидели в салоне первого класса, вино лилось рекой, и к концу полета Марцела перестала бесконечно повторять одно и то же: «Я же говорила – это мафия, я же говорила…».
        Она даже взяла меня за руку и устало положила голову на мое плечо, но тут самолет затрясло – мы снижались, грузно пробивая плотные облака. Марцела испуганно вскинулась и облегченно вздохнула, только когда мы приземлились.
        Аэропорт Франкфурта – это целый город под крышей, с улицами, переходами, кафетериями, ресторанами, барами, бутиками, среди которых есть и «Хьюго Босс», и «Хэрродс», и «Вуллвортс», и даже секс-шоп «Доктор Фишер», где этот рыбачок выставил на полках свой щедрый улов, где с обложек глянцевых журналов на вас смотрят изнемогающие от собственных совершенств нимфы, а восьмидюймовая гелевая рыбка-одноглазка таращится на красивую коробочку с надписью «More than alive». Мы бежали сквозь этот город, огибая людей с сумками и чемоданами, сквозь гомон разноязыкой речи, шорох тысяч шагов и льющиеся из невидимых динамиков объявления «Attention, please» - к выходу №56, за которым начиналась почти что Прага.

       После взлета голова Марцелы всё же пристроилась у меня на плече, бедная моя девочка задышала ровнее, повозилась в удобном кожаном кресле и заснула. Заснул и я, сам этого не заметив. Самолет плыл в черном небе, а мы во сне – каждый в своем. Не знаю, что видела Марцела, наверное, свой родной город, дом, отца, сестренку, а, может быть, покойную маму.
       Я же видел то, что обычно видят самолеты, летящие над землей невысоко и небыстро – горы, море, букашки судов, кривую нитку Английского Променада. А когда мы снизились, я разглядел то, о чем рассказывал когда-то один пересмешник с карими птичьими глазами…
       По Променаду, вдоль моря и мимо нарядных домов, лунной походкой шел некто невысокого роста. За ним следовала почтительно вздыхающая толпа – юноши, девушки, женщины и мужчины, старики и старушки. Кого тут не было – так это детей. Их, по всей видимости, уже уложили спать. Наш самолет летел низко-низко – так, что был слышен обожающий шепот: «Майкл Джексон, Майкл Джексон, это он!..». Но внезапно в восторженный хор влез один солист, странно знакомый и отнюдь не обожающий: «Да какой это, к ениной маме, Майкл Джексон!». Толпа ахнула, а я узнал голос Полковника: «Какой, говорю вам, Майкл Джексон! Это же всего-навсего его нос! Ать вашу!».
        Проснулся я оттого, что Марцела трясла меня за плечо.
 - Тише, тише. Мы уже над Прагой.
        Я взглянул в иллюминатор – там золотыми огнями кренился, выравнивался и танцевал медленный вальс знакомый город.


        Мы расстались просто – на стоянке такси. Марцела ехала ночевать к Вере Черны, а утром – в Брно, на семичасовом венском поезде. Я возвращался к себе домой, ничего не зная о том, какие новости ждут меня завтра.
        - Вот моя визитка.
- Ты мне уже дал одну.
        - Возьми, на всякий случай. У меня твой телефон тоже есть. Я позвоню.
- Да.
- Поцелуй меня.
- Нет. Люди смотрят.
        Я взял её за руку, притянул к себе. Несколько секунд мы стояли неподвижно.
- Водитель ждёт.
        - Подождёт. Я позвоню тебе завтра. Всё страшное уже позади.
- Да.
        - Постой, милая, постой… чуть-чуть… Тебе хорошо было со мной?
- Так. Нормальне.
        Она взглянула на меня, я не понял – насмешливо или печально. Дверца такси мягко клацнула, и Марцела уехала. А я поднял руку, подозвал серый фольксваген – в Праге почти все такси, обслуживающие аэропорт, почему-то фольксвагены – и отправился к себе на Летну.

                *

        На следующий день после прилёта я позвонил Марцеле в Брно. Сердитый мужской голос ответил, что никакой Марцелы здесь нет и не было, словом, вы не туда попали. Тогда я позвонил Вере Черны. Она сказала, что Марцела рано утром уехала к себе домой, что номер телефона, да, 34-86-17, а другого она не знает, видно, что-то с линией. Вера говорила несколько сдержанно, официально, похоже, Марцела ей кое-что рассказала про русскую мафию.
        Не сумел я дозвониться и на следующий день, и еще через день, ну, а дальше звонить не имело смысла – мне каждый раз отвечали, что я ошибся номером.


                XXIV


        В Праге похолодало, по утрам в старинном парке, что неподалеку от моего дома, стоял горьковатый туман. В центре города по-прежнему кипела, никого, однако, не обжигая, жизнь, туристы шли по Вацлавской площади вниз к Староместской, заходили в кафе, ныряли в пивные и снова ползли – через узкие улочки к Карлову мосту, к его толкотне и к простору незамерзающей Влтавы.
       По телевидению передавали новости – об очередном саммите глав государств, о новых протестах антиглобалистов, о Чечне и Палестине, об открывшихся недавно подробностях гибели принцессы Ди, о болезни Майкла Джексона, о скандале, об отмене его мирового турне…
        Вскоре я получил SMS без подписи и без номера отправителя. Всего два слова: «жить будет». «Рене», - подумал я.
        Ну, а в начале ноября я подписал контракт с немецким оперным агентом и уехал на север Германии в город Ольденбург – петь Ренато в опере Верди «Бал-маскарад». 
        Совпадения никогда не пугали меня – я к ним привык и верил в их заданность не более, чем в привидения.
        Постановка была, к счастью, традиционной, режиссер не заставлял ездить по сцене на роликах, петь, повернувшись спиной к зрителям, или выходить на сцену в нижнем белье. Голос мой звучал превосходно, я получал удовольствие от пения, приятных партнеров, хорошего оркестра, приличного гонорара и успешно убивал тенора в последней сцене на балу, когда он подходил к моей жене, ветреной красавице Амелии. В дни, свободные от спектаклей, я бродил по улицам этого небольшого города и чувствовал себя так, будто, наконец, попал домой.

                *
 
       Через месяц я вернулся в Прагу – и первым, кого  встретил, был Брежнев. Он подскочил ко мне возле Национального театра:
       - Куда ты пропал, у нас такое творится, такое!
       Мы зашли в кафе «Славия», там варят хороший шоколад, лучше бывает только в другом пражском кафе – в «Лувре». Зато в «Славии» интереснее вид из окна – на Влтаву, на остров Кампа, где издавна жили художники и алхимики, на Пражский Град, прочеркивающий вечернее небо светящейся криптограммой.
       Итак, мы сели за столик, спросили шоколаду, и Брежнев таинственным шепотом рассказал мне о том, что Полковник жив и здоров, а вот вскоре после покушения на него под Экс-ан-Провансом разбился автомобиль с русскими бизнесменами из Петербурга.
        - А что с Симоной? – спросил я.
        - О, с Симоной плохо, - Брежнев отхлебнул шоколада, словно запивая горечь своих слов. – Она оказалась… как бы это выразиться поделикатнее… Одним словом, она попыталась продать виллу Юрия, ту самую, в Монако. К сожалению для неё, покупатель нашелся очень быстро, слишком быстро, чтобы можно было ей помешать.
- Ну и ну! Да это просто Сонька-золотая ручка.
        - Если бы только золотая ручка. Там и голова золотая. Всё тебе рассказать не могу, но, поверь, она умнее всех нас вместе взятых. Такое дело провернула. Короче говоря, она скрылась с этими деньгами. И сейчас её разыскивает Интерпол, только, боюсь, долго будет искать. А ты надолго в Прагу?
        - Пока не знаю. Контракт в Германии закончился, жду нового.
        - Ага, - почему-то удовлетворенно сказал Брежнев. – Это хорошо, что ждешь – значит, есть чего ждать.

                *

        На следующий день почтальон принес заказное письмо на мое имя. Расписавшись в получении и поблагодарив почтальона, я взглянул на обратный адрес.

        Marco Franci, attorney
12, Rue Grimaldi Monaco

        Вскрыв с некоторым недоумением конверт, я вынул и развернул плотный лист с голубым витиеватым лого адвокатской конторы вверху и с выдавленным рельефом печати внизу.
        В письме говорилось о том, что синьора Мариза Антинори скончалась 15-го ноября сего года от острой сердечной недостаточности. Кроме того, душеприказчик оповещал, что в завещании синьоры наличествует пункт, касающийся меня.    Распоряжение было сделано незадолго до смерти синьоры и вступает в силу через шесть месяцев, как и положено в таких случаях. Более подробную информацию возможно получить, обратившись по указанному адресу в Монте-Карло.

Sincerely yours Marco Franci, attorney.

       Мариза, Мариза… Что же не жилось тебе в райском-то уголке у лукоморья? А я так и не позвонил, не объяснил, почему тогда в октябре не пришел на обед… Представляю, как сейчас трясется твой дом, населенный родней, как нежно любят друг друга твои наследники.
       И тут я подумал, что неплохо бы мне сменить квартиру, а лучше и совсем уехать из Праги.

                *

        Ещё две недели пролетели, и в Прагу пришла зима. Чешская зима – почти бесснежная, с черными обледенелыми дорогами, с предрождественской суетой, с огромными живыми карпами, обреченно шевелящимися в чанах с водой на каждом углу.
       А чуть раньше был святой Микулаш – по улицам разгуливали черти, ангелы. Черт нестрашно пугал ребенка, тряс чумазой головой, издавая нечто, вроде «абрррррррр!». Ребенок нервничал, приготовлялся плакать, но тут вперед выступал златокудрый ангел с пластмассовыми крыльями, картинно прогонял рогатого, успокаивал ребенка, беря с него обещание, что в дальнейшем тот будет примерным и хорошим. Ребенок, находясь в состоянии  аффекта, естественно, обещал всё, что угодно, и тут-то возникал добрый дедушка с белой бородой и мешком с гостинцами. Ребенок жевал медовый пряник, облегченно переводил дух и начинал подозревать, что его поймали на крючок. Это повторялось из года в год, и каждый раз, прожевывая привычный пряник, подросший ребенок думал: «Обманули, опять обманули! Ну, ничего, дайте только вырасти».       
       Знакомый художник как-то раз сказал мне:
       - Секрет чешского характера заключается в том, что каждый чех с детства напуган чертом, защищен ангелом и охмурен сказкой.
       Что ж, художники – народ непростой, видят то, что другим не дано. Но мне, по крайней мере, понятно, откуда растут ноги у народной любви к бессознательному вранью.


                XXV


        Зима шла, растягивалась ночью, мелькала днем. Однажды, незадолго до Рождества, в моей квартире раздался телефонный звонок. Было рано, разговаривать с утра не хотелось. Но звонок был настойчивым, и я поднял трубку.
        - Я же сказал: только первый класс, да, три места, лучше слушайте, что вам говорят, - звонивший явно беседовал не со мной, а с кем-то другим. Явно было и то, что голос принадлежал Полковнику.
        - Извини, мне тут по другой линии позвонили. Здравствуй.
- Привет, Юра, как ты, как здоровье?
        - Здоровье нормальное, а про себя мне думать некогда – не дают думать. Не мог бы ты прийти ко мне в офис, нужно кое-что тебе передать?
- Могу, конечно, но когда?
- Да прямо сейчас и приходи. Бери такси и приезжай.

                *

       Офис Полковника выглядел по-прежнему, только на месте знакомой секретарши сидел молодой человек атлетического телосложения с твердым, как солдатская пуговица, взглядом. Но тон его голоса, в противоположность взгляду, был мягким:
       - Юрий Сергеевич ждут вас. Прошу.
       Я вошел в кабинет. Полковник встал ко мне навстречу из-за стола, обнял, похлопал по спине. Я не рискнул ответить тем же проявлением дружелюбия – не дай Бог задеть больное место!
       - Рад видеть. Тебе, говорят, все-таки удалось попасть на бал-маскарад, правда, на другой, но это неважно. 
       - Хорошо выглядишь, - сказал я, немного покривив душой: Полковник похудел и слегка обмяк.
       - Да полно, полно. Я знаю, как выгляжу. Главное – то, что внутри. А там у меня всё в порядке. Бывали в нашей жизни горы повыше Приморских Альп и калибр чуть покрупнее, чем у «беретты».
       Он подошел к бару, достал любимый коньяк «Луи XIII».
        - Тебе можно пить?.. – засомневался я.
- Можно, можно. По рюмочке в час.
        Он сел в свое кресло, я – напротив. Все те же лошади, ждущие повода, чтобы кивнуть головами. Какой-то гламурный журнал на столе. Занавешенная прежде часть стены открыта. Там, на карте мира, шкуры континентов пестрели многоцветными заплатами стран, и голубой океан растягивал авоську параллелей и меридианов.
        - За встречу.
        - За встречу.
        Мы выпили, потом без перерыва повторили. Мир на карте начал оживать.
        - Я обещал тебе кое-что передать, – Полковник направился к сейфу.
        Я поставил свою рюмку на стол, скосил глаза на журнал. Это был прошлогодний номер ежемесячника «Блеск», нечто вроде местного «Пентхауса» - новые машины, модные аксессуары, светская хроника и жизнь звёзд. С обложки улыбалась счастливая пара – Полковник и меццо-сопрано. Он был в смокинге и серой атласной бабочке на белоснежном жабо – в тон своей ранней седине. Она – в золотом облегающем платье с зеленой розой у плеча и изумрудном колье. Мерилин Монро московского разлива. Надпись гласила: «Красота – это тоже благотворительность!».
         Полковник вернулся к столу, положил пачку денег:
          - Твой гонорар. Не надо жестов – ты свое дело выполнил. Всё остальное зависело уже не от тебя.
         Он взял журнал, посмотрел на него, потом на меня и развел руками, как бы говоря: «Ничего не поделаешь, что было – то было».
 Мы выпили еще по глотку, помолчали.


         - Ну, ладно, не будем тянуть время. Ты знаешь, где  встречаешь Новый год?
 - Да пока нет.
 - А я знаю. Ты встречаешь его в Париже.
 - Почему в Париже?
         - Потому что там у меня новый офис, – речь его привычно замедлилась. – Небольшой, правда. Всего две тысячи квадратных метров. Зато в правильном месте. В Лувре.
         Я молчал, поцеживая коньяк имени одного из старых обитателей нового офиса Полковника.
 - Условия прежние. Повторить?
 - Я помню.
 - Прекрасно. Завтра вылетаем в Рим.
 - Куда?
         - На Кудыкину гору. Никогда не спрашивай «куда?», надо говорить «далеко ли?». В Рим, куда же ещё! Надо кое-кого навестить. А уж потом – вместе в Париж. 
        Он ещё раз посмотрел на обложку журнала.
 - Ты всё понял?
 - Да.
         - Тогда до завтра. В аэропорту в девять.
         Уже у двери я услышал:
         - Постой! Не забудь захватить свой белый смокинг – ты все-таки должен выглядеть как богатый человек.
 - Почему?
         - Да у меня отчего-то есть предчувствие, что скоро ты им станешь.

                *
               
        Я вышел из тепла в промозглый предрождественский декабрь. Небо серое, низкое. Но по Вацлавской площади, как всегда, текла разноцветная и разноязыкая толпа. Она всосала меня и потащила вместе с собой по скользкой брусчатке.
        «А здорово, наверняка, встречать Новый год в Париже в супер-отеле «Ройял Мансу», где на завтрак подают белужью икру «Империал», где без ограничения наливают «Дом Периньон», а звуки арфы услаждают душу и сулят счастье! Надеюсь, что в Полковника никто не будет стрелять в центре Парижа, разве что ослепительная меццо-сопрано – своими синими глазищами».

        На другой  стороне шевелилась точно такая же масса людей, только её прорезал оранжевый ручеек. Доносились звуки бубна, барабанчика и хоровые выкрики:
        - Харе-харе, Кришна, харе-харе, Рама!
        Внезапно, словно в ответ кришнаитам, резко зазвонил моё старый добрый «Сименс»:
        - Алло?
        - Привет, Эдик!
        Я сразу узнал голос директора родного мне когда-то Казанского оперного театра. Впрочем, почему «когда-то» - родство, как и дружба, они на всю жизнь, иначе, какой в них смысл…
        - Алло! Слышишь меня? Ты в Праге?
        - Да, пока в Праге.
        - Слушай, вот какое дело. У нас тут кое-какие кадровые перестановки. Есть предложение – на должность режиссёра пойдёшь? К Новому году нужно придумать такой Гала-концерт, чтобы все ахнули!
        Я почти задохнулся от этих слов.
        - Харе-харе, Кришна! – вопил оранжевый хор.
        Звук долетал слабо, словно всю Вацлавскую площадь накрыли толстым ватным одеялом.
        - Ты скажи, согласен в принципе? Условия обговорим, сделаю всё, что в моих возможностях.
        - Да, - сказал я, слегка осипшим голосом.
        Откашлялся и повторил:
        - Да.
        - Отлично, - сказал директор. – Я сейчас уезжаю в Министерство культуры на совещание, а завтра позвоню с утра. Какая у нас разница во времени?
        - Два часа, -сказал я.
        - Значит, в 10 утра по Праге. До связи! Пока!
        - Пока, - ответил я.
        «Нет, не зря, не зря оранжевый хор пел свою нескончаемую песню», - думал я, шагая по серой брусчатке и поражаясь не столько повороту судьбы, сколько скорости, с которой он произошёл. Скорости и почти что будничной простоте.
 
        Вскоре площадь распалась на дельту улочек и переулков. Здесь стояли киоски, где продавали глинтвейн, пиво и жареные колбаски. Чуть поодаль расположилась переносная кузница – вокруг собрались зеваки.
        Высокий молодой кузнец звенел молотком по наковальне. Низко стлался угольный дым, в горле першило, в горне красновато светилось железо. Кузнец доставал щипцами заготовку и брякал на наковальню. Каждый заказывал, что хотел – колокольчик для двери, старинный герб или подкову.
         Кудри падали на лоб кузнеца, перетянутый черной лентой. Он встряхивал головой, залихватски отбрасывал волосы назад и продолжал работу.
         Сейчас он ковал подкову для русского туриста, стоящего рядом. Да, для русского – сразу видно. Мы с Полковником легко распознаём своих.
         Подкова была тяжелая, похожая на греческую букву «омега». Выглядела она замечательно – дзинь-дон, дзинь-дон! – от неё пыхало жаром. Дзинь-дон! Почти настоящая. Только, пожалуй, слишком большая. Хотя это-то и понятно. Дзинь-дон! Земляк мой, как и все земляки в мире, очень хотел, чтобы счастье было большим.
          Я окинул взглядом людей, толпившихся вокруг кузнеца. И пошел прочь. Они стали мне неинтересны. Ибо, в отличие от них, я знал – в жизни есть немало прекрасных вещей и помимо счастья.


                К О Н Е Ц

   
Опубликовано в журнале "Пражский Парнас" и в книге "Насморк Майкла Джексона" (издательство Ольги Крыловой в Праге).