Вьюга и Вертинский...

               
 Рассказ


         Бугульма,  декабрь, снежная ночь. Обычные заштатные гастроли. На служебной квартире я и Аглая Лагунина. Аглая – жена филармонического администратора – возится на кухне, я слушаю Вертинского. Желтая настольная лампа, запах жареной с луком картошки.
         Голос Вертинского «…Доченьки, доченьки, доченьки мои! Где ж вы, мои ноченьки, где ж вы, соловьи-и-и-и-и?..» сливается с завыванием метели за окнами.
         Аглая вышла из кухни – в глазах беспокойство и ласка ждущей женщины.
         - Лёвушка, Лёвушка, где ж ты? Куда пропал?
         И опять скрылась на кухне.
         Аглая тоже – как и я – работает в филармонии. Только я – певец, а она – «мастер художественного слова». Её роль чаще всего сводится к объявлению номеров в наших концертах, с которыми мы колесим по нефтяным районам Татарстана: от городка – к городку, от клуба – к клубу, от красного уголка общежития строителей КамАЗа – к очередному профтехучилищу, зовущемуся меж артистов ласковым именем «тундра».
        У Аглаи глаза газели при светлом лице, она высокая, чуть сутулая, с гордой шеей Нефертити. Аглаю считают в филармонии «присвистнутой». Ещё бы! Всю жизнь объявлять артистов в концертах, которые и концертами-то порою называть нельзя – так, отбывание нелепой повинности на убогой сцене.
         Странной её считают потому, что она беззаветно любит своего мужа Лёву, изменяющего ей при всяком удобном, а также и неудобном случае.
         Да и все мы, артисты филармонии, странные люди – каждый на свой манер. Носимся, как поет Мистер Икс, «сквозь ночь и ветер», вместо того, чтобы сидеть дома. Впрочем, сейчас я как раз сижу в доме. Хотя и не своём.

         А пластинка всё крутится, и крутится ветер снаружи. Голос замирает, усиливается метель. Стихает она – вступает мелодия.

                Я жду Вас, как сна голубого!
                Я гибну в любовном огне!
                Когда же Вы скажете слово,
                Когда Вы придете ко мне?

         На кухне шипит сковорода, звякает посуда – Аглая жарит мясо.
         Время от времени она выходит из кухни, прислушивается то ли к метели, то ли к Вертинскому.
         - Лёвушка, Лёвушка, глупый, где ж ты, куда заехал?
         
                …Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?..

         Но вот ужин готов, а мужа всё нет – видно, что-то с машиной случилось на завьюженной сельской дороге. А, может, по привычке загулял где-то?..
         Аглая вздыхает. Накрывает на стол в зале.
         - Я голодная, вы, наверное, тоже. Начнем, а там Лёва подъедет.
         Она открыла бутылку румынского вермута, разлила вино.
         Мы ели, пили и слушали дуэт вьюги и Вертинского…

                Я так влюблен в Ваш узкий длинный пальчик,
                И лунное кольцо, и кисти бледных рук…

         …И мне кажется, что я влюблен. Только влюбленность эта сродни сладкой предсмертной грёзе, окутывающей пьяного, замерзающего в сугробе…

               Я знаю, я совсем не тот,
               Кто Вам для счастья нужен.
               А он – иной… Но пусть он ждет,
               Пока мы кончим ужин!   

         Лев позвонил через два часа и сказал, что, да, действительно, машина сломалась, и он будет ночевать в гостеприимном селе Забугоровка, приедет утром.
         Аглая вздохнула и перевернула  пластинку. Голос снова запел бесконечную, как метель, мелодию. Тогда я впервые понял, какой большой артист этот человек с лицом Пьеро.  Я слушал, миражом возникала страна Вертиния, куда меня вкручивал черный виниловый диск.

                Я сегодня смеюсь над собой:
                Мне так хочется счастья и ласки,
                Мне так хочется глупенькой сказки,
                Детской сказки про сон золотой…
                …………………………………

                Под напев Ваших слов летаргических
                Умереть так легко и тепло.
                В этой сказке смешной и трагической
                И конец, и начало светло…
         
         Прошло много лет. Я стал оперным певцом. Кроме оперных партий, я, конечно же, пел и концерты, настоящие концерты. Даже, случалось,  сольные.
         Иногда мне аккомпанировал Георгий Ротт, много работавший с Вертинским в шанхайскую пору их жизни. Его имя стояло мелкими буквами рядом с именем великого русского шансонье на исчезнувших сегодня виниловых дисках.
        А однажды Ротт аккомпанировал самому Шаляпину – в шанхайском ресторане, куда его пригласил Вертинский.
        - Ну, как, как он пел, Георгий Яковлевич?
        Тот морщил большой мясистый нос, жмурился, махал рукой безнадежно.
        - Этого не передать словами, друзья. Ни одного пустого слова, ни одной не прожитой сердцем ноты – вот что я тогда услышал. Хотя и был в полуобморочном состоянии… «Уймитесь, волнения, стррра-а-асти! Засни, безнадежное сэрдце!». …Но, видите ли, этим качеством обладал и Вертинский. Правда, у него голос был гм-гм… поскромнее. Чуть-чуть… А знаете, как называл Вертинского Шаляпин? Сказитель земли русской. Да. Было время! – и он снова безнадежно махал рукой, крупной, изработанной рукой старого пианиста.

        Однажды я встретил Аглаю на концерте в консерваторском зале – в Казань приехала Елена Образцова. До начала  оставалось минут десять. В программе стояли старинные романсы, зал был переполнен и взволнованно гудел.
        Я не видел, как ни странно, Аглаю лет двадцать. Знал, что она по-прежнему работает в филармонии «мастером художественного слова».
        Она была не одна – с высокой красивой девушкой. Чуть сутулой, с газельими глазами и шеей этой…  ну… как её… ах, да, Нефертити.
        Аглая подошла ко мне.
        - Привет.
        - Привет. Сколько лет не виделись!
        - Да уж. В одном-то городе.
        -  Ходим по одним улицам и не встречаемся.
        - Наверное, потому что в разное время ходим.
        - Как ты?
        - Нормально. А про тебя я всё знаю – про тебя все всё знают.
        - Ну, уж так и всё!
        - И то, правда, – не всё. Это – Анастасия, - она обернулась в сторону красивой, очень красивой девушки.
        Та усиленно изучала содержание программки.
        - Твоя дочь?
        Аглая посмотрела мне в глаза. Прямо и близко.
        - Да. Это наша дочь.
        …И, не давая мне опомниться, позвала ее:
        - Настя, подойди, познакомься. Эдуард – мы с ним работали в филармонии давно, когда тебя еще и на свете-то не было… А что тогда было, помнишь? – она с улыбкой повернулась ко мне.
         - Помню, - сказал я. – Да ничего… вьюга, жареная картошка… Вертинский.
         - Да… - эхом повторила она. – Ничего… вьюга и Вертинский.

           По пути домой я понял смысл сказанного Аглаей. Ну, да – когда говорят о детях, всегда произносят: наш сын, наша дочь. Анастасия – дочь Аглаи и Лёвушки. Но тут внезапно подул февральский ветер со снежной крупой, засвистел над Казанью – совсем, как тогда над Бугульмой. А, может быть, то был тот самый из прошлого ветер…
             И я представил, как загулявший Лёвушка возвращается из Забугоровки к ждущей его Аглае, весь облепленный мокрым февральским снегом, как Аглая раздевает Лёвушку в прихожей и, глядя в его глаза своими газельими, ведёт доедать жареную картошку и допивать вермут.
            И мне слышится далекая пластинка, и я понимаю, что никакой девушки Анастасии без этого снега, ветра, свистевшего за окном, меня, сидевшего за столом, и волшебного голоса Вертинского никогда бы не было. На свет появились бы её сестра или братик. Но Анастасия, молодая красавица, есть – и кто знает, что её ждёт…

              А потом – города, степь, дороги, проталинки…
              Я забыл то, чего не хотел бы забыть.
              И осталась лишь фраза: «Послушайте, маленький.
              Можно мне Вас тихонько любить?..».
         

   2007




P.S. Рассказ опубликован в журнале "Пражский Парнас" и "Казань"