Начальник фронта

                Из цикла рассказов о послевоенном детстве
                "Ветерок с Большой войны"

               
           Когда мне исполнилось восемь лет, я впервые отправился в самостоятельное путешествие – во время первомайской демонстрации, текшей по нашей улице цветной рекой, поднырнул под один из грузовиков ограждения, отсекавшего нашу улицу Комлева от основного пути шествия по улице Карла Маркса, отчаянно вбежал в  толпу и восторженно поплыл вместе с нею. Я безнаказанно  путался у взрослых под ногами, перебегал из ряда в ряд, выпрашивал на ходу красный шарик у дяденьки… или белую ветку  у молодой тетеньки…
           - На, мальчик…
           - Держи, пацан… ты чей?.. с папой, да?
           - Я вот сейчас тебя милиционеру отдам…
           - Не тронь… чего к ребенку пристал…
           Колонны веселых людей, возбужденных бессмысленностью и неразберихой, катились вдоль трамвайных рельсов.  Время от времени возникали заторы, начинались песни, откуда-то выворачивалась гармонь, где-то рядом бубнили толстые медные трубы, бухал барабан, демонстранты смеялись, перекрикивались, забавлялись игрой под названием «муха» - когда один человек выставляет за спину раскрытую ладонь, а остальные сильно шлепают по ней, причем водящий должен угадать с первого раза, кто же ему так крепко поддал. Не угадал – держись, снова они будут бить, а ты угадывать. Здорово! А в это самое время в соседней колонне кого-то, смешно дрыгающего ногами, подбрасывают в воздух, а потом ловят в двадцать рук у самого асфальта. Тоже здорово!
           Над толпой возвышались портреты начальников со скучными лицами, их овевали кумачовые знамена. Начальники были похожи на школьных завучей – того и гляди вызовут в кабинет, чтобы распечь за проказы.  Гроздья розовых и голубых воздушных шаров колыхались над белыми бумажными садами. Внезапно по неслышимому приказу и сады, и шары, и портреты срывались с места и летели вперед под топот тысяч ног.

           И зачем я тогда пристроился к толпе? Что-то потянуло – и всё тут.  «Поди туда – не знаю куда, принеси то – не знаю что…». Занесло меня потоком далеко, домой вернулся под вечер, проплутав по незнакомым улицам. Во дворе нашем стоял праздничный запах: особенно празднично пахло из подвала, где жили одноногий дядя Гоша и слепой его сосед дядя Борис – оттуда тошнотворный аромат пира вырывался особенно сильно, поскольку окна были открыты настежь.
           Под уже зазеленевшими кустами акации, на некрашеной лавочке сидели дядя Лёша и дедушка Валерки Антонова. Оба были в военной форме и с медалями, хотя и без погон. Почему-то они обнимали друг друга и громко пели песню:
           - На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят…
          Время от времени Валеркин дед прерывал песню и странно кашлял, а потом проводил рукавом по лицу, по глазам и снова запевал хрипло и низко.
          - И бежале-е-е  разом саммурае-е-е под напором Сталина огня! - выводил высоким пронзительным тенором дядя Лёша.
          - Стали и огня, - поправлял его Валеркин дед.
          - Чего? А-а-а… - отвечал дядя Леша. – Ну, так я и пою: …под
напором  Стали… на  огня!
          На лестнице нашего дома – единственного каменного во дворе – я столкнулся с дядей Мидхатом. Он устало поднимался к себе и тоже в обнимку – с  незнакомцем. Тот был молод, брит наголо, широкоплеч и молчалив. Собственно, дядя Мидхат тоже почти ничего не говорил, только повторял:
          - Марьям, Марьям… минем  матурым…
          Вот и наш коридор – длинный, полутемный – газовые плиты, кран торчащий из стены, словно клюв, соседский кухонный стол… двери… двери…
          - Вернулся? – прозвенело от нашей двери.
         Я вздрогнул и посмотрел – на пороге стояла мама. В её вопросе было что-то такое, что мне не очень понравилось. Явственно почудилось отвратительное металлическое позвякивание пряжки широкого отцовского ремня, что обычно висел на вешалке тихо, дожидаясь, когда же его снимут. Дурное предчувствие и на этот раз не обмануло, зато потом меня простили, пожалели и даже разрешили погулять во дворе, только чтоб недолго.
          Стоял теплый майский вечер. В небе золотился месяц, а во дворе – окна деревянных домов,  а в палисаднике красно мерцали огоньки папирос – это вышли подышать свежим весенним воздухом  обитатели подвалов, вчерашние победители в самой страшной войне.
          На длинном бревне у забора сидели наши ребята и громко спорили – у кого папа самый главный герой. Воинские чины и звания реяли в темноте, словно ласточки: капитан, лейтенант, полковник, начальник штаба, командир полка… А награды звенели колокольным благовестом: «Слава», «Красная звезда», «Красное знамя»,  «За отвагу», «За боевые заслуги», «За взятие Кенигсберга», За взятие Берлина» и, наконец, «Золотая звезда». Но её-то ни у кого из наших отцов и не было. Валерка Антонов, правда, вякнул, что, мол, его отцу «Героя Советского Союза» почти присвоили, но как раз в момент подписания  указа война закончилась. Но Валерку, разумеется, засмеяли – кто же такому поверит!
.
          - Мой папа самый главный – он на войне был старшиной, - гордо заявлял Борька Плаксин.
          - Эх ты, плакса, скажешь тоже – самый главный. Старшина, если хочешь знать, это просто солдат, – Женька Матюшин презрительно посмотрел на Борьку сверху вниз.
          - А вот у меня папка был командир разведки, - заявил Женька Баранов. – Без разведки войну не выиграешь.
          - Разведчик? А в каком звании? – авторитетно спросил опять же он, Матюшин.
          - Не знаю, - сказал Баранов робко, но, внезапно осмелев, выдал: – Знаю, генерал он был.
          - Ой, держите меня, падаю!.. - захохотал Матюшин. – Генерал! А чего ж он теперь шофером работает, а?
          - Не знаю, - понурился Баранов. – Война-то кончилась давно…
          - Эх ты, Барашек, - Матюшин небольно щелкнул Баранова по стриженой макушке. – Генералы, брат, в подвалах не живут… впятером в одной комнате. Ладно, не кисни… сын полка. Я видел у твоего папаши орден – «Красную Звезду» так просто, брат, не дают, заслужить надо.
           - Мой ;ти на лошади ездил, немцев саблей рубил. У генерала Доватора воевал, - робко сказал Фарид Рахматуллин.
          - И много нарубил? – насмешливо спросил Матюшин.
          - Не знаю, - понурился Фарид, – ему немцы правую руку ранили, он потом за лошадьми ходил… всем помогал. Медаль тоже есть… серебряный такой.
 
          Притихли на мгновение, а потом почему-то принялись выяснять, чей отец был ранен на войне сильнее всех. Уж тут было, чем похвастать: у кого-то папа вернулся без руки, у кого-то без ноги… У Славки Молостова отец был контуженый, его все боялись, когда он выпьет, у Вальки Спирина и Вадьки Котова отцы были слепые, выпить и подраться тоже не дураки, а у Борьки Плаксина – без уха. Зато Борьку он никогда ремнём не наказывал, а только подзатыльник даст – и всё.
          Лица со шрамами, багрово-лиловые следы от ожогов никого не удивляли. Ничего особенного – война ведь была. Вон в бане и не такое увидишь. Баня…

          Мы ходили в ту, что рядом с площадью Свободы. Мужики говорили, что там какой-то пар особенный – сухой. «И как это пар может быть сухим?» -  думал я. Он клубами вырывается из парилки, когда открывается её дверь, он делает тебя горячим и влажным,  он обжигает и не дает дышать, если забраться на верхнюю полку.
          В бане весело – всегда кого-нибудь можно встретить. Вот Володька Козлов с отцом. Вот Женька Матюшин – его одного в баню отпускают. Здорово! Хотя это-то понятно: у Женьки отец не вернулся с войны, вот он один и ходит. Не с матерью же ходить – мы уже во втором классе учимся, не то, что год назад, первоклашки.
          Если честно, то я в первом классе еще ходил в баню с бабушкой. До семи лет  мальчикам разрешалось посещать женскую баню – с мамой или бабушкой
          - А сколько лет вашему сы… внучку? – подозрительно спрашивала билетерша.
          - Шесть, - твердо отвечала бабушка и смотрела прямо и
честно.
          - Скажете тоже… – шесть, - язвила тётка. –  Небось, семь давно исполнилось. Мальчик, посмотри мне в глаза. Ох, какой взгляд у тебя, мальчик! Скажи, в школу ходишь?
          - Да. То есть, нет, на будущий год пойду, - отвечал я, строго предупрежденный бабушкой.
          - Так сколько ж лет-то ему все-таки? Правду скажите.
          - Шесть… с половиной, - для достоверности прибавила бабушка.
          - А-а-а-а, с половиной… Ну, это еще ничего. А то тут некоторые врут – пять, говорят… с половиной. А половина у мальчика такая, что не приведи господи!.. Ладно, проходите. Да по залу пусть не шастает, нечего глазеть по сторонам, наглядится еще, когда вырастет, надоест, поди.
          - Вот спасибо-то, - говорила бабушка.
          И мы шли в раздевалку, где рядами стояли шкафчики для одежды, на деревянных скамьях одевались и раздевались женщины всяких возрастов, сверкали белые и смуглые тела, лиловели огромные, как туча, рейтузы,  лились распущенные волосы и мелькали разноцветные летучие мыши, из которых особенно пугала какая-нибудь одна – самая черная и крыластая.
          Внезапно подбегал Сенька Флокс – он учился во втором классе, но продолжал ходить в баню с матерью. Сенька по своему обыкновению хулиганил, брызгался водой и сообщал под секретом, что видел в соседнем зале свою училку и что та будто бы его узнала и вся покраснела с головы до ног.

           Но это когда-а-а было – в прошлом году. А сейчас мы солидно стояли около душа – равные среди равных.  Тем временем народу в помывочной прибывало.
           Вот дяденька без ноги – на костыле, ему неловко тащить таз с горячей водой, и он просит соседа по лавке помочь, вот безрукий дяденька, но он как-то сам справляется, никого о помощи не просит, а вот одноглазый дяденька – он и в бане не до конца разделся: на лице наискось чернеет косая пиратская повязка.
          У многих на теле были синие татуировки – женские головки, орлы, серпы и молоты, звезды в лучах, якоря, знамена на груди и спине, иногда портреты Ленина и Сталина, причем первого можно было угадать по бороде, а второго по усам.
         А у одного голого дяденьки был на теле карман, да, настоящий карман – прямо на бедре. Видимо, осколок вырвал кусок мышц, а кость пощадил.
           - А что, удобно, - сказал Володька Козлов, - можно что-нибудь заныкать, если надо.
           - Дурак, - сказал Матюшин. – Там же кость у него, что там заныкаешь?
           - Сам дурак, - сказал Володька. – Я ж не говорю – большое. Так, перышко…спичку… номерок от одёжного шкафчика  или еще чего… маленькое.
           - Всё равно – дурак, – стоял на своем Матюшин.
           Козёл не успел ответить, поскольку его окликнул папаша и принялся так яростно тереть сыновнюю спину мыльной мочалкой, как будто хотел содрать кожу живьем.
 
           …За разговорами, спорами и россказнями о командирах, их наградах, подвигах и ранах время пролетело быстро – на небо высыпали звезды, а ребята стали расходиться по домам, по своим подвалам и коммуналкам.
           Перед уходом Вовка Шубин поразил воображение всех, заявив, что его отец на войне был Начальником фронта. Поскольку Вовкиного отца никто никогда в глаза не видел – он давно жил в другом городе – пришлось поверить. Начальник фронта – это звучало как-то убедительно, по-взрослому.
           Вовка жил в доме, похожем на вагон. Большой такой салон-вагон – с чистыми стеклами в окнах без переплетов. До недавнего времени он стоял себе в углу нашего старого двора в тени лип. Возможно, когда-то этот вагон приехал с линии фронта. Так я тогда думал.
          Никаких командующих армиями, никаких адмиралов среди пап моих дворовых товарищей, конечно, не было. Самое высокое звание – капитан запаса – было у моего отца. Так он мне сказал, когда я вернулся домой.

         - Пап, а раны у тебя есть военные?
         - Есть, сынок, вся душа в шрамах.
         - Ну вот, ты шутишь всё. А вот у отца Юрки Дорофеева есть рана  в боку, и она открывается всё время…  А у Генки Шаброва отец без ноги, а у дяди Мидхата – культя…
         - Постой, - сказал отец. – У меня тоже есть – на, пощупай.
         И он взял мою руку и поднес к своей голове. На лбу под гладкой кожей у отца была шишка. Вообще-то я её сто раз видел, только не задумывался, откуда она взялась. Просто всегда была тут, сидела себе над отцовской бровью.
         - То-то, - сказал отец. – Здоровая, зараза. Надо бы к хирургу сходить, срезать, да всё времени нет.
         Моё сердце замерло.
         - Это от пули, пап, да?
         - Нет, это я в танке  о прицел ё… ударился. В нас фашист попал из пушки, а мы в это время как раз на него ехали на полном ходу. Вот и въе… въехали.  Сознание я потерял, очнулся – лежу на травке, а танк мой уже догорает. Это мой механик-водитель меня из башни вытащил. Силач был редкостный: люк откинул, одной рукой за шкирку, другой в башню уперся, фуяк! – как морковку из грядки. Семь раз мы с ним горели, я – живой, а его нет. Так-то.
         Я был несколько разочарован – ударился о прицел, подумаешь. Не то, что пуля или там осколок. С кровати тоже можно свалиться и шишку набить.
         На всякий случай я еще раз потрогал шишку – она была твердая и горячая.
         - Вот так, сына. Эту шишку, можно сказать, мать твоя мне приварила.
         - Как это, мама – ты же сказал, в танке ударился?
         - Ясно, в танке.  А как тот танк назывался, знаешь? Валентайн. Такая английская машина, союзники прислали. Хороший танк был, я называл его Валентина, даже на броне краской так и написал. Правда, маленькими буквами. Большими-то «За Родину», ну, а уж маленькими мамино имя вывел. Хороший, говорю, танк был, маневренный, только пушка у него хиловата. Не то, что у моего любимого.  Т-34 – вот, где была пушечка что надо. 85 миллиметров. Как ахнешь – так у «Тигра» башню сносит. Если сумеешь попасть, конечно.
         - А ты попадал, пап? – жадно спросил я.
         - Когда б не попадал, - засмеялся отец, - тебя бы на свете не было! Ладно, давай, иди спать. А то наш Валентайн ругаться будет.
Между прочим, такой должности «начальник фронта» не существует. Есть командующий фронтом. Давай, сына, спи, ума набирайся.
         И наша комната, и весь дом погрузились в темноту. Заснули и двор, и улица, но кусты акаций и боярышника еще долго шелестели под порывами невесть откуда налетевшего ночного ветра.
         Сон накрыл и прошедший день, и вечерние детские рассуждения о том, чей папа самый главный герой.
 
         Но уже много лет спустя всякий раз, проходя по улице мимо обветшалого дома-вагона в тени лип, я отчего-то думал: вот дом, здесь живет Вовка Шубин – сын начальника фронта.
 


P.S. Рассказ опубликован в журналах "Пражский Парнас" и "Казань"