Денисов

То время помню, в основном, лето. Потом, когда переехали, были зимы с хоккеем во дворе, снежки, баловство до мокрых ног и грусть. Весна с влюбленностью. А тогда лето. Огромные сосны перед окнами, задний двор, сараи в два этажа, за ними площадка, с такими же исполинами, широкими разлапистыми, с них кору можно отрывать пальцами, там же веранда для выступлений, где никто не выступал. Возле сараев гравий, а на заднике, трава. И кто-то повесил качели на длинных веревках и толстый сук стонал, когда качались. А в самом углу у забора, что разделял двор и завод, стояла голубятня. Иногда мы смотрели, как человек подбрасывал белоснежные комочки, и те оживали.
Дом старый, довоенный. Это потом узнал. Особый дом. На первом этаже стоматология. И сделано не как сейчас, где отдельное помещение, красивая подсветка, реклама. Здесь на первом квартиры соединены вместе и подъезд один на всех. Только вместо дверных номеров табличка - стоматология и время приема. А еще окна у них закрашены белой краской, наполовину, чтобы не подсматривали. Спускаясь по лестнице, постоянно наталкиваешься на страдальческие лица. А еще запах, когда что-то стерилизуют. И под окнами вечно какие-то тампоны и иголки от шприцев. Мы с ними играли. Кору, что отрывали, точили об асфальт, делали кораблики с мачтами и пускали в дождь по огромным лужам.  Место удивительное, похожее на санаторий. Дом в глубине, дальше от дороги и перед ним что-то вроде сквера - утопающие в зелени дорожки, изогнутые скамейки, где можно посидеть, собраться с мыслями и страхами.
Единственное плохо, что врачи у папы знакомые. Когда он с ними разговаривал просто так, курил, и они смеялись, то нормально. Но однажды заболел зуб. И был он молочный, но из дальних, коренной. Сначала появилась дырка и чернота. Я видел ее в зеркале, щупал языком и не придавал значения. А потом оказалось, что и не зуб вовсе. Вздулась десна, да так, что скрывать невозможно.
- Что ты все бегаешь, - спросила мама.
- Зуб болит, - сказал я шепелявя.
- Покажи?
Открыл рот. Она запустила палец и потрогала. Когда взвыл, сказала:
- Иван, - подойди сюда.
Это папу так все зовут - мама, а еще соседи и те врачи, с которыми он весело общается во дворе. Я снова открыл рот. И тут папа сказал:
- Может к Денисову сходить?
Денисов - самый опасный. Крепкий, коренастый, с большими волосатыми руками и белом халате на майку, так что волосы на груди торчат. Такой, если ухватит, уже не выкрутишься. А еще гонял всех, когда шумели под окнами. И мы его не любили.
- Только не к Денисову, - сказал я.
- На всякий случай спущусь, - сказал папа и пошел.
А я хотел запереть дверь на щеколду, чтобы он не мог вернуться со своим знакомым.
- Запру дверь, - сказал я.
- Прополощи содой, - сказала мама.
И я через силу брал противный раствор в рот и сплевывал в большой алюминиевый таз, что был принесен из ванной и стоял по центру комнаты.
Когда вернулся папа, я сказал:
- Полощу.
А он сказал, обращаясь к маме:
- Денисов сегодня дежурит. Советует, не тянуть.
От чего я стал полоскать еще сильнее.
- Пойдешь? - спросил он.
Я замотал головой.
Через час уже не ходил, а бегал вокруг таза, держась за щеку.
- На это уже нельзя смотреть, - сказала мама.
Тогда папа отложил книгу. Я, как и в начале, смотрел на него глазами - блюдцами.
- Если не пойдешь, мы тебя потащим, - сказала мама. А еще добавила, что если лопнет и гной пойдет в мозг, меня уже не спасут.
Может, это и сыграло решающую роль. Хоть и прожито немало, но умирать в девять лет глупо. Для порядка разрыдался, и, всхлипывая, был отконвоирован на первый этаж.
В стоматологии никого, ни посетителей, ни врачей. Свет горит, но этих, перекошенных болью, нет, кроме меня. Работа закончена. Уборщица водила веником, хлюпала тряпкой в ведре с водой. Лишь Денисов чего-то ждал и курил прямо в коридоре. Ему же можно, он главный и строгий.
- Не бойся, - сказал он и погладил по голове.
От чего меня затрясло.
- Открой рот, - сказал.
Хорошо, что в коридоре, не так страшно. Может, даст какую таблетку, полоскания правильные и все закончится.
- У тебя, брат, воспаление, - сказал он. - Надо смазать, это не долго, и пойдешь домой.
Помазать, запросто. Главное, не вырывать, не ковыряться всякими железками, и не дай бог сверлить. Если включался бор, уже от звука начинал стонать. Впрочем, крики доносились из этих страшных окон с регулярным постоянством. Мы же представляли, что здесь гестапо и пытают пленных. Смеялись и стреляли по закрашенным окнам из деревянных пистолетов. Но тогда не тебя, другого, не так и страшно.
- А обязательно садиться в кресло, - спросил я папу.
- Да, - сказал Денисов. - Я тебя подниму выше. А еще направлю свет, чтобы нужное место увидеть.
Он был прав. Стоя смазывать очень неудобно. И так в коридоре присел на корточки, чтобы изучить мой нарыв. Зачем-то позвал медсестру, и та крепко прижала мои руки к поручням.
Денисов взял изогнутую железку, обмотал ватой и наклонился так, что я ощутил его седые волосы из-под халата. А еще свет направил, что заболели глаза. А потом поплыли черные круги, как в калейдоскопе.
Кричал от души. Сам не слышал, потому что уши заложило. И было не так больно, больше обидно за предательство. Ведь не мазал он, даже ватку убрал, когда поднес железку к лицу. Я все видел. А потом свет. Я плакал и сплевывал в металлическую чашку гной. И ненавидел Денисова. А еще его помощницу, что держала руки. Точно, гестапо.
Мы поднимались наверх, а я решил, что с папой разговаривать не буду. Долго не буду. И пусть не гладит по голове. И дома еще полоскал рот, и прятался за маму, и боль быстро уходила. И я понимал, что папа прав. И Денисов. Скажи он мне тогда, что будет резать, я бы отбивался, как мог, хныкал, упирался.
Утром все прошло, и я с папой помирился.
Они продолжали дружить - папа и доктор, пока мы не переехали. Но Денисов так же гонял нас от окна, не узнавая меня, или не придавал значения тому случаю. Или делал вид, что не узнает. Во дворе я рассказывал, как перенес экзекуцию и какого цвета гной. И все кривились, будто им резали десну. Только про то, что кричал, никому не сказал.
- Не больно? - интересовались друзья.
- Так, слегка, - говорил я и махал рукой.

Удивительно, не могу вспомнить Денисова в обычной одежде - костюм, какой, или брюки с рубашкой. Как приходил на работу, или уходил. Будто жил там, среди кресел и бормашин. А может, превращался в другого, не такого страшного. Незаметного. Обычного.
Спустя много лет я придумал историю, что прошлого нет. Удобная штучка. Оказалось, есть, всегда, но только то, что хочешь помнить - лето, солнце, река с мутной водой, головастики в запруде. И мысли тогда были другими, проще. И жить с такими мыслями хорошо. И доктор Денисов уже не казался пугающим.