Импресарио-инкогнито

                Предисловие к главе из повести о театре
               

     «Праздник, который всегда с тобой», - так назвал Хемингуэй свою книгу о Париже двадцатых годов. Вот уже столько лет я живу в Праге, но всякий раз, когда переезжаю мост Легиона и вижу речной простор, зеленый берег Малой Страны и вознесшийся надо всем Пражский Град - название известного романа возникает самой собой, словно всплывает из волн Влтавы, с покачивающимися на них лодками и лебедями.
     «Да, конечно, - думаю я. - И Прага - праздник, хотя и не лишенный некоторой меланхоличности.
    Отчего эта грусть, откуда? Может, от тех ветров, что дуют с Востока, из России, с Волги? А, может, от тех щемящих душу русских песен, что играет в подземном переходе залетный балалаечник из Воронежа? А, может, оттого, что нам, русским, просто-напросто свойственно и в радости искать грустинку, как в спелой рябине - горчинку?»
     Но вот трамвай, громыхая, пролетает мост, и за спиной остаются и Влтава, и простор, и праздные размышления о празднике, который, разумеется, всегда с тобой.
     Надо жить, а, следовательно, - петь. Завтра утром я улетаю в Гамбург - у меня там в субботу сольный концерт.
     Признаться, я немного волнуюсь перед поездкой - и это не обычное творческое волнение перед выступлением. Дело в том, что это дебют моего нового немецкого импресарио, который прежде работал только с фольклорными группами.
     Новый зал - хороша ли акустика?  Новая аудитория - что за публика придет на концерт? Удалась ли реклама, проданы ли билеты, будет ли пресса? И - весьма немаловажное обстоятельство - получу ли я гонорар, положенный мне по контракту?
     - Ну что вы! - удивится кто-то. - Неужели можно сомневаться в том, что подписано, да еще в Германии - стране пунктуальности, аккуратности и честности?
     - Увы, - вздохну я, - можно, еще как можно сомневаться. И не только в немецкой безупречности подписанного, но и в чешской, английской, голландской. О русской я уж вовсе не говорю.
     Обманывали Шаляпина, «кидали» Карузо, «надували» Марио Ланца. Не знаю, проделывали все это с Паваротти или нет - особо интересующиеся могут справиться у него самого. Хотя лично я уверен, что - да.
     О импресарио! Имя вам - легион, но только немногие ваши имена, как, например, имя Сола Юрока или Дягилева, останутся в памяти потомков.
     Нелегко привыкнуть, конечно, к тому, что голос - товар, к отвратительной народной мудрости типа «не обманешь - не продашь». Но выбора нет: жизнь такова, какова она есть, и больше никакова.
     И хотя наличие (или отсутствие) импресарио (агента, менеджера, администратора и пр.) есть больная мозоль всех певцов, приходится надеяться в этом вопросе на Госпожу Удачу, а также на Его Величество Случай. А вдруг эти аристократы не подкачают? Авось повстречается на твоем певческом пути этакий благородный идальго, готовый сражаться с ветряными мельницами, отмахивающимися от искусства, как от вещи малополезной в эпоху тотального шоу-бизнеса.
     Когда-то о таком импресарио мечтал один из героев моего рассказа об оперном театре. Его звали Петя Катушкин, возраста он был неопределенного, но, скорее, молод, чем стар, - и это давало ему право на грезы о несбыточном.
     Необходимо пояснить, что во всех советских музыкальных театрах (кроме Большого) наряду с операми шли оперетты, а также детские спектакли («Красная шапочка», «Кошкин дом», «Муха-цокотуха»... и др.). Ну, а случайное появление иностранца на спектакле было сродни высадке инопланетного десанта.
     Но ничто не могло сдержать фантазии людей, представлявших, скажем, жизнь Америки по бессмертной книге Мариэтты Шагинян «Месс-менд».

               
           Глава из повести о театре

     ...После Венской оперы, после триумфа в «Трубадуре», длившегося в течение целой недели, когда ежевечерне он покорял искушенных меломанов несравненным верхним «соль», когда у служебного подъезда до самой полночи стояли ряды поклонниц, жаждущих автографа, когда после каждого действия без устали взлетал и падал под грохот оваций тяжелый огненный занавес, оркестр влюбленно стучал смычками по пультам, а седой маэстро тосканиниевской хватки и с такими же знаменитыми усами посылал на сцену воздушные поцелуи, когда...
     ...Словом, после всего этого наступил черед триумфа в Барселоне.
     Так - от триумфа к триумфу - вел Петя Катушкин день за днем воображаемую летопись воображаемых своих деяний, естественно, в воображаемом будущем.
      Точно в старых фильмах о певцах, скрипачах, пианистах и прочих мировых «звездах», в сознании его возникали крупные географические титры: Москва, Париж, Лондон, Милан, Нью-Йорк, Берлин, Рим, Токио...
     И, подобно городской светящейся рекламе, пылали над громадами оперных храмов их имена: Метрополитен-опера, Ла Скала, Bolshoi...
     Как на грех, сегодня Катушкин забыл название известного вокальным колдовством театра. Тщетно он перебирал: Колон... Ковент-Гарден, Сан-Карло... Нет, нет, все не то и не там...
     - Слышь, Бык! - окликнул он идущего мимо хориста по фамилии Быково. - Не помнишь, как называется опера в Барселоне?
     - Реал, - без колебаний ответил Быково.
     - Реал?.. Бог с тобой!.. Это, кажись, футбольный клуб...
     - Да дело-то не в том!.. - многозначительно пробасил Быково и исчез за поворотом коридора.
     «Как же он называется, как? - ожесточенно вспоминал Катушкин. - Гранд-опера? Нет. Комише-опер? Да нет, нет!..»
     Меж тем в голове назойливо вертелось любимое выражение Быково «да дело-то не в том»...
     Собственно, сегодня оно было в том, что Пете Катушкину, солисту оперы второй категории, предстояло играть «Кошкин дом».
     Но одно дело - играть и петь в «Кошкином доме», и совсем другое - вспоминать, что тебе предстоит в будущем.
     А будущее обещало Пете Катушкину многое, как и каждому провинциальному певцу в нашей грандиозной оперной державе...
     Катушкин был молод, а заразительный пример д’Артаньяна бесповоротно говорил о том, что Его Величество Случай только и ждет минуты, чтобы ему подвернуться.
     И думал Катушкин, что вовсе не обязательно рассчитывать, к примеру, на нечаянное лауреатство в международном конкурсе где-то в Тулузе либо в Бразилии. Хотя Случай и здесь присутствует, но он вроде бы запланирован заранее Министерством Счастливых Случайностей. И ни к чему выступать в спецконцертах к торжественным датам и юбилеям. Тут Случаю тоже мало места. Случай на то и Случай - гоняться за ним не надобно.
     При этой афористической мысли у Катушкина обмирала диафрагма и хотелось петь, петь. Допустим, даже и в «Кошкином доме». А что?
     Катушкин гляделся в зеркало и находил, что вид его героя - Кота-рассказчика - весьма недурен. Положим, костюм не новый, а хвост из поролона толстоват и напоминает лисий, зато лихо над потрепанной маской заломлена широкополая шляпа. Набекрень ее, так. Перчатки на лапы, то бишь на руки. Шпага на месте, шпоры - кстати, подлинные кавалерийские - звенят. Пара верхних нот перед выходом - и он готов.
     Зал полон детей, они вертятся, ерзают, задают вопросы, смеются, хнычут и нервно жуют конфеты.
     Шум зала взбадривает Катушкина, и он понимает, что сегодня выдаст что-то необыкновенное! Кот-рассказчик? Что ж, тем лучше - больше возможностей для импровизации, для блеска находок. Катушкин раздвинул занавес и вышел на авансцену в скрещении разноцветных прожекторов и жадных детских взглядов.
     Он много раз выступал в этой роли и, привычно двигаясь по сцене, автоматически пел и декламировал. А в длинных паузах, вместо того, чтобы смотреть на партнеров, он смотрел внутрь себя.
     Внезапно Катушкин увидел, как в зрительный зал, слегка опоздав, скользнул человек, с виду незаметный, но обративший на себя внимание соседей, вероятно, тем изысканным сочетанием ароматов сигар, шампанского и зубной пасты, по которому нос вмиг определяет иностранца.
     Это действительно был иностранец, турист, по прихоти своей приехавший полюбоваться их городом, а сюда заглянувший с некоторым профессиональным интересом.
     Шестым, а может, седьмым чувством Катушкин ощутил, что это - крупнейший оперный импресарио, но никто этого не знает, потому что он - инкогнито.
     «Импресарио-инкогнито - вот Случай так Случай!» - лихорадочно возликовал Катушкин.
     Как всегда в трудную минуту, к нему пришли собранность и вдохновение. И - такое бывает в театральной жизни - Петя принялся в небольшой роли творить чудеса!
     Голос, опертый на дыхание, свободно летит в зал: каждая фраза полна искренности и неподдельного волнения за судьбу несчастной зазнавшейся Кошечки, звенят шпоры и реет плащ. Нет, все же есть справедливость на свете, просто до нее нужно дожить!
     Наш герой собирается, концентрируется, его божественный голос разливается и гремит в репликах и речитативах.
     Импресарио, сидевший вначале лениво и равнодушно, вдруг поворачивает голову, как бы поднимая ухо вверх и недоуменно прислушиваясь:
     «Что это? Уот из ит? Ху из зэт сингер? Вери бьютифул войс. Прямо-таки вери гуд! Уот из хиз нейм?»
     Он начинает беспомощно и ищуще (как всякий иностранец) озираться. И как ко всякому иностранцу в подобном состоянии, к нему мигом подбегает директор, случайно зашедший в зал посмотреть, сколько народу и не протекает ли потолок:
     «Ах, зис из наш солист. Катушкин хиз фэмили. Ну, разумеется, в гримерную проводят. После окончания. Ю вонт в перерыве? Пожалуйста, пожалуйста, плиз, плэй бой, модерн токинг...»
     А дальше...
     - Ты заснул, что ли, Катушкин? Поросят выводи, танец уже идет!
     Катушкин ринулся за кулисы, вытащил поросят и с отвращением сплясал с ними танец «Три поросенка».
     Слава Богу, пауза. На сцене полумрак. Светят желтые и синие фонари рампы, в зале двигаются возбужденные дети.
     А импресарио меж тем балетно-подагрической походкой, какой любят ходить миллионеры, уже идет к нему, Катушкину.
     «Боже, неужели предложит гастроли в Ковент-Гардене или где-нибудь в Метрополитене? Да чего там, это потом! Сперва скромно - в Брюсселе».
     «Хеллоу! Ай эм услышать е тембр. Ит из идеало фо партиа Фигаро. Уиз е дирекшн ай составлял договор. Ю маст выучить партиа Фигаро ин италиано за месяц и тогда - восемь, нет, десять спектаклей ин... э-э-э... Барселона! Эйт, ноу - тен...»
     - Ты что, совсем обалдел, Петя? - шипит Коза. - Что за тарабарщину несешь, в зале-то - дети!
     Катушкин с трудом переходит на родной язык, а тем временем тень импресарио-инкогнито взмывает в свете синих фонарей вверх к колосникам и бесследно исчезает...
     Тут и сказке конец - то есть спектакль закончился. Закрыли занавес, дети закричали, а Катушкин наравился по коридору в гримерку, снимая на ходу шляпу, плащ, пояс со шпагой.
     Он шел усталой походкой честно поработавшего человека, трезво смотрел на мир и размышлял о том, что пора, пора отучаться фантазировать в рабочее время.
     Навстречу опять попался Быково. Он величаво проплыл мимо и подозрительно покосился на Петю.
     И тут Катушкина осенило:
     - Быково! - крикнул он радостно. - Быково! Лисео, Лисео в Барселоне-то!
     Быково остановился, нахмурился, недоумевая: «Далась тебе эта Барселона!» Но вслух по привычке буркнул:
     - Да дело-то не в том!.. - и исчез за поворотом коридора.



P.S. Глава из повести о театре опубликована в журнале "Пражский Парнас"