Однажды в мае

Из цикла рассказов о юности


        Любовь не всегда встречается с нами глаза в глаза. Порою она возникает столь причудливо и неожиданно, что ее лицо сразу и не определишь, не узнаешь.

        Одним словом, как-то в мае, а, если точнее, то первого мая после демонстрации, когда по улицам шнырял беспризорный ветер, оттрепавший все флаги, стяги и прочие кумачи и растрепавший не одну тысячу причесок и букетов из бумажных цветов, по улице – уже не праздничной, но всё еще оживленной – лениво тащилась мятая газета.
         Возможно, она выпала из кармана ответработника, так и не прочитавшего очень важную статью о том, как дальше жить умеючи. Вполне возможно, в неё был завернут недавно съеденный бутерброд с дефицитной копченой колбасой, заботливо сунутый бабушкой в карман  куртки  любимого  внука-комсомольца, когда тот уходил на демонстрацию.  А, может быть, эта газета сама ушла из типографии, где так темно, скучно и пахнет краской и свинцовым набором...
         Ветер нехотя, от нечего делать, швырнул в газету струйкой песка – та возмущенно зашуршала, причем так громко, что двое молодых людей посмотрели в её сторону: что это оно за звук такой.

         - Ба! – сказал юноша, и очки его почему-то помутнели, наверно, от песка. – Какая встреча! С демонстрации идешь?
         - Иду! - весело сказала девушка. - Слава Богу, не дали сегодня ничей портрет носить, а то пришлось бы тащиться в школу. А так – домой, мама пирогов напекла с капустой.
          - С капустой? – заинтересовался юноша. – Это здорово! Ну, пошли, провожу тебя до дому – нам ведь по дороге.
          И они пошли по замусоренным трамвайным путям, лежащим в подобии некой городской долины, что вела к дому девушки.
          Пропуская подробности, замечу, что юноша, как бы случайно, был приглашен на пироги с капустой. Отведав их, румяных, духмяных и, действительно, очень вкусных, он пришел в отменное расположение духа. Собственно, он и до этого пребывал в хорошем настроении: весна, восемнадцать лет, тридцать пять раз – отжим на брусьях, пятнадцать, нет, вру, шестнадцать с половиной подтягиваний на перекладине и двадцать подряд приседаний на правой ноге. На левой, правда, только девятнадцать, но какое это имеет значение, когда впереди выпускные экзамены, потом, конечно, физический факультет университета, а сегодня, да-да, сегодня – вечеринка, куда придет Она. Вернее, Ана – так её все звали, так и в паспорте было записано – паспортистка после отмечания старого нового года ошиблась.
         Какой-нибудь замечательный писатель, вроде Густава Эмара – ну, помните?.. Твердая Рука, Гамбусино… свист ветра в пампасах... –  вот он непременно описал бы героев этой истории так, что… ух, только держись! Как живые предстали бы они перед взором читателя, и особенно удалось бы автору описание одежды – шейных шелковых платков, мокасин из кожи каймана, фильдеперсовых чулок, бархатных курток, расшитых бисером, и шляп с вуалью, из-под которых блестят латинские страстные глаза, грезящие о танго.
         У наших героев глаза тоже, разумеется, блестели, хотя и не так расширены были их зрачки, поскольку беладонну туда для красы уже не закапывали.
         Что до внешности, то какая же внешность бывает у людей в шестнадцать или, скажем, в восемнадцать лет? Прекрасная, глаз оторвать нельзя. Даром, что юноша был несколько тощ, за что в ранних классах школы имел кличку Кащей, хотя это, согласитесь, несколько менее обидно, чем прозвище Жиртрест. Да и потом, отчего непременно тощ? Строен, скажем так.
          Девушка… О, она была… она была… была она… В общем, когда шла по пляжу, то на нее оборачивались – мужчины с восторгом, а женщины с неодобрением. Но в тот момент, о котором идет речь, она не шла по пляжу. И всё, что запомнилось будущему физику тогда, так это её русая с некоторой рыжинкой коса. И еще глаза с лукавым зеленым отливом.
          Ну, а как они были одеты – это совершенно, на мой взгляд, неважно. Да и не помню я этого. Помню, что были одеты – вот это точно.
         Ой, нет, помню, помню! На девушке – не той, что звали Ана, а на другой, в семье которой умели печь пироги с капустою – был короткий… умеренно, умеренно, уверяю вас!.. розовый плащ. Я бы сказал – цвета фрэз, но, возможно, это мое заблуждение, поскольку я, сын художника, до сих пор не знаю, что это за цвет такой. Зато звучит красиво.
         А на руках у нее были тонкие нитяные перчатки. Кажется, белые. Но это неважно, а важно то, что молодой человек в очках воспринимал эти перчатки не зрительно, а тактильно. Нет, нет, я не постмодернист, усложнять не буду.

         Дело было так. Накушавшись пирогов и придя в изумительное расположение духа от приближающегося вечера, молодой человек заспешил домой.
         Тут необходимо отметить, что в доме, где пироги удавались, присутствовал еще один молодой человек – одноклассник девушки, которую, не будем далее скрывать, звали Галей. Откуда он взялся, не имеет значения – скорее всего, прилетел. На крыльях лю… Так вот, одноклассник тоже ел пироги с удовольствием, но и с некоторым неудовольствием тоже. Вернее, с  ревностью, поскольку томился и  ждал наступления вечера, когда они с Галей – с Галкой! – пойдут в компанию к друзьям  и там будут танцевать. А тут этот выпускник уже третий кусок в рот тащит. Кто его знает, может, он таким же вот макаром и на вечеринку к ним напросится, и танцевать Галю пригласит? Галку! Танцевать! Пригласит!
«Может? – спрашивал он себя и себе же отвечал. – Да, этот может. Он ведь её знает еще дольше, чем я – целых три года. Да к тому же в самодеятельности поет… тоже мне –
физик-лирик нашелся».
        И тут изобретательный одноклассник решил проводить гостя до троллейбусной остановки – для надежности. Вместе с Галей, Галкой. Взять и проводить, удостовериться, что тот поехал к себе за реку, а не притаился где-нибудь поблизости, дабы коварно вернуться и посетовать – мол, негде  праздник встречать и  всё такое прочее.
        Придумано – сделано. И вот они идут по длинному-длинному коридору бесконечной коммунальной квартиры, когда-то слывшей гостиницей под именем «Музуровские номера». Возле стен стоят черные газовые плиты и играют симфоническую музыку на кастрюлях с борщом, сковородах с картошкой, гусятницах, утятницах и  новомодном тороидальном инструменте для выпечки кексов в домашних условиях под названием «Чудо».
         Они шли, и весело и легко было у них на душе. Пусть даже кое-кто и мучился от беспричинной ревности.
А рядом с ними совершенно невидимо и неслышимо – ведь есть же такой мир по имени «прошлое»! – шли люди, молодые и постарше, да и совсем, можно сказать, старики. Шли больше компаниями – один впереди, двое по бокам, четвертый сзади, а пятый… ну, не знаю… они же невидимо и неслышимо шли. Плыли… И растворялись, и возникали новые, и эти растворялись. Кто-то навсегда, а кому повезло. Так, всего лет на десять.

         Дедушка девушки Гали, Галки, Галочки – знаменитый мент, начальник уголовного розыска – везунчиком оказался: всего-то волосы да зубы в одиночке потерял. Зато он никакого признания не подписал, за что и премирован был путевкой на юг, на Волго-Донской канал имени товарища, конечно же, Сталина. Сухой степной воздух был дедушке полезен от легких – потому и послали его в цветущие края, куда однажды маленькая его внучка Галочка к нему приехала с бабушкой на свидание. А знаете, на чем приехала? На волах. А так, когда бы она ещё живого вола увидела? – разве в сказке прочитала бы про лягушку, которая надувалась, чтобы внимание к своей персоне привлечь.
        …Ну, хватит о грустном. Оно ведь невидимо и неслышимо мимо нас топает.

        Шли молодые люди по длинному коридору, но вот он окончился – лестницей, ведущей вниз к выходу. И вот тут-то у будущего студента от радости предстоящей встречи с Аной взыграла удаль молодецкая. Схватил он Галю, Галку, Галочку одной левой – да и снес по лестнице. Ну, как перышко снес, хотя она и весила целых сорок семь килограммов. Это уж он позже узнал, а в тот момент подумал: «Надо же, какая легонькая, а какая ладненькая при этом!».
         Одноклассник Гали обиделся на такое проявление фамильярности, но виду постарался не подать – прав-то пока никаких, надо изображать дружбу, дружбу и еще раз дружбу комсомольскую.
         И как-то так получилось, что, пока шли до остановки троллейбуса, рука Галочки в белой нитяной перчатке всё время находилась в руке физика-лирика. Он шел по улице с нею рядом, думал о предстоящей встрече с Аной, мечтал о ней, можно сказать. Меж тем, рука его сама собою как бы прирастала к маленькой, чуть влажной и горячей руке Гали.
         Троллейбусы по случаю недавно окончившейся демонстрации ходили только от моста через реку. Пришлось идти до моста. Разумеется, не разнимая рук. Одноклассник тоже попытался – в смысле за руку взять – но Галя постоянно прическу поправляла, что-то не ладилось в ней, видно, поэтому руку она всё время из ладони одноклассника вытягивала. Так и добрели до остановки – полчаса рука в руке – это, знаете ли…
        Хотя, разумеется, каждый думал о своем: физик-лирик об Ане, ревнивый одноклассник – его, кстати, а, может, и некстати, Рафаэлем звали –  думал, конечно, о Галке, а Галка думала о… А вот тут-то и стоп! Не знаю, о чем она думала. Может, Пушкина вспоминала – про то, что, мол, и ветру, и орлу, и сердцу девы нет закона. Может быть, может быть…
         Попрощались на ветру – он всё не утихал и шастал то вверх, то вниз, так и норовя раздуть легкий розовый плащ, чтобы было похоже на фото знаменитой крашеной блондинки, которая тогда еще не знала, который из братьев ей милей. Для сердца девы нет закона, это точно.
        Физик-лирик затрясся в синем троллейбусе, воспетом Окуджавой, навстречу Ане. Рафаэль облегченно вздохнул, а Галя тоже вздохнула – но совсем, совсем незаметно, как умеют вздыхать только шестнадцатилетние девушки, в которых все юноши влюбляются, получая в ответ одно дружеское участие.
         Не знаю, как прошла вечеринка у Гали с Рафаэлем – наверное, замечательно. Но в компании физика-лирика было почему-то скучновато. Нет, всё было неплохо – и портвейн «Три семерки», и салат оливье, и пельмени. Правда, пирогов не было.
         Зато потом постояли в подъезде. Втроем: физик-лирик, его приятель просто физик – и Ана. Ана что-то напевала, загадочно посверкивая в сумраке подъезда своими библейскими глазами…
         Физик-лирик взял её за руку, Ана руки не отняла, но удовольствия от этого наш герой отчего-то не ощутил. Рука Аны показалась ему слишком большой, сухой, даже шершавой, и слегка прохладной. Наверное, оттого, что в подъезде было холодно – отопление по случаю Первомая уже отключили. Постояли, помолчали, правда, Ана всё что-то такое загадочное пела тихим голосом: «Я хочу, чтобы только ты…». Или, наоборот:  «Я хочу, чтобы только он…». Да какая разница.
         И закончился этот вечер – ничем. Когда чего-то слишком сильно ждешь, оно так часто выходит.

         Спал физик-лирик крепко, хотя несколько раз просыпался по непонятной для самого себя причине. И каждый раз, просыпаясь, чувствовал, будто его кто-то только что за руку держал. Проведет во сне по лицу ладонью – а она чуть влажная и горячая. А наутро проснулся: солнце едва взошло, глянул на свою руку…  а на ладони линий жизни нет – лишь сеточка отпечаталась, как от нитяной перчатки. Он сильно удивился этому обстоятельству, глубоко вздохнул и заснул таким счастливым сном, каким засыпают на рассвете, когда тебе восемнадцать, впереди выпускные экзамены, университет, а о таких пустяках, как хиромантия, думать пока рано.



P.S. Рассказ опубликован в журналах "Пражский Парнас", "Идель" и книгах