Рассказ ветерана ВОВ

Перед вами письменное изложение воспоминаний о жизни ветерана Великой Отечественной войны Игоря Васильевича Кондюрина. Их происхождение обязано очередному переломному для нашей страны времени, когда советская, пусть скудноватая, но зато очень устоявшаяся и предсказуемая жизнь вдруг начала расползаться по всем швам, и вместе со всеми потерями к нам хлынула яркая и разноцветная пена вещной цивилизации. Ларьки, рынки с ярким турецким товаром на стадионах и где попало, деньги, которые, то негде взять, то они образуются в неожиданном количестве и жгут руки, потому что дешевеют на глазах. Цены к маю 1995 года были такие: буханка хлеба черного 800 рублей, белого – 1000,  картошка 1000, мясо 13000 рублей за килограмм, водка 4500 рублей за бутылку, доллар 5100 рублей. Минимальная зарплата 22500 рублей. Чеченская война, бомбардировки Грозного, полная неопределённость будущего. Дирекция соседнего НИИ всех научных сотрудников уволила, а здание сдала в аренду торговым фирмам.


 Нарушилась до того прямая линия жизни и у племянника Игоря Васильевича - Сергея. Директор завода вызвал и говорит: будешь заниматься автоматизацией. Сергей ему: это как, я же  не умею работать на компьютере?! – Ну, это твои проблемы, не можешь, уходи. Либо автоматизация, либо уволен. Пришлось ему осваивать компьютер самостоятельно. Тут заодно и видеокамеру купил японскую вроде как для работы. И эта камера подвигла его на дело, которое он давно собирался сделать, но всё как-то руки не доходили, да и инструмента подходящего не было. А тут без всякой даты пришел он к своему дяде-ветерану, рассказы которого слушал множество раз (и каждый раз жалел, что пропадают они без следа),  установил камеру на штативе перед обеденным столом. На стол поставил, разумеется, и беленькое и красненькое.

 И вот сидят за столом двое: Игорь Васильевич и его старый товарищ Борис А. и беседуют о том, что с ними было, с удовольствием смакуя былые победы и без зла, снисходительно и с самоиронией вспоминая опасности и перипетии долгой жизни.
Один двенадцатого, другой четырнадцатого года рождения. Игорь Васильевич невысокий, тщедушный, очень подвижный с открытым мальчишеским лицом высоколобым и курносым, с аккуратно зачесанными на бок седыми волосами, одет в полувоенную зелёную рубашку и такие же брюки. Он всем телом участвует в рассказе, особенно стараются, конечно,  руки, артистической жестикуляцией, то подтверждая сказанное, то дополняя рассказ деталями и эмоциями. Очень выразительно лицо. Когда он замолкает, оно быстро застывает с выражением отрешенности и некоторой даже брезгливости. Но вот приходят новые слова, и лицо его оживает новым взрывом разнообразной мимики. Борис крупнее в кости, тяжеловеснее, медлительнее и в движениях и в разговоре. На нем чиновничьи подтяжки поверх рубашки под пиджак. Лицом тёмен, длинный нос клином, а черные сальные волосы зачесаны назад и совсем немного тронуты сединой. Сергей в разговор почти не вмешивается, лишь изредка вопросами подталкивает течение рассказа своего дяди, в то же время стараясь гасить попытки его товарища увести разговор в сторону от основного сюжета. А камера всё пишет.


 Мой деревенский дед был с правого берега Камы. А у Вячеслава Шишкова в романе всё составлено на историческом материале, он фамилий не выдумывал. И у него написано, что с Рождественского завода с правого берега Камы мастер Иван Кондюрин привёз Пугачеву две пушки и бочку меда. Вот я и  думаю, что мой дед потомок этого самого мастера. У нас в деревне все фамилии были простые: Ганины, Рябовы, Ионины, Кондюрин один такой.
А с моим отцом, видишь, как получилось. Началась война четырнадцатого года.  Вот я в двенадцатом родился, мне два года, потом три, а  отца, вместо того, чтобы  взять на фронт, его взяли в школу прапорщиков в Саратове. Он учился на офицера, это была офицерская школа. Говорят: курица не птица, прапорщик не офицер. Но тогда это было первое офицерское звание, потом поручик, а дальше уже штабс-капитан и так далее. Так что он Саратовскую школу офицерскую окончил прапорщиком, и как раз революция началась, офицеров стали бить. Они уезжали на Волгу, рыбу ловили, прятались там. А потом начала создаваться Красная Армия, надо стало обучать Красную гвардию. Он изъявил желание, стал обучать  Красную гвардию, стал командиром артиллерийского дивизиона. Его солдаты очень любили, он с ними в хороших отношениях был, не зверь не из княжеского сословия, а из простых. Вон у меня его фотография на стене висит, погоны с одной звездочкой. Он только что вышел из училища, снялся со шпагой. Хорошо она придавала вид - офицер со шпагой.


Мы-то с тобой хорошую пенсию получаем, а вот как живут те, которые получают 100000 или меньше, не знаю. Говорить о том, что до войны были такие вот трудности как сейчас -  конечно, не было! Сколько я ни получал, я жил спокойно, я не думал, как пойти в магазин купить колбасы. А нынче и колбасы иной раз не можешь купить – боишься, потому что очень она дорого стоит. Вообще-то мы привыкли, конечно, к хорошей жизни, избаловались. Мы когда раньше жили, отец получал девяносто рублей, он был портной – закройщик. Так вот, нас было четыре человека: мать, двое детей, он сам, и мы всё лето жили на даче на эти девяносто рублей, но мы никогда колбасу, конечно, не ели, только для гостей нарежут немножко. А так: картофельник, лапшевник, щи с мясом, конечно. Сыты были и одеты и обуты. Правда, есть у меня снимок нашего первого пионерского отряда. На нем мне лет десять, примерно, значит это где-то двадцать второй год. Сидим мы в самом центре города, у Петропавловского собора. Так вы бы посмотрели, во что мы там одеты! Сижу я – кум королю, брат министру, а штаны у меня и не до колен, и не до щиколоток, а где-то посередине кончаются бахромой. Как-то легко ко всему этому относились.

 
Служил я на тихоокеанском флоте. Я был командиром турбинной группы на миноносце, мы назывались - сторожевые корабли, ОДСК - отдельный дивизион сторожевых кораблей, 6 штук. Небольшие, по 500 тонн водоизмещения всего-навсего. Тогда только ждали из Комсомольска прибытия Лидеров.
Сергей: Да, вы там красавчиком, были в этой форме - фуражка там, крабы, ленточки…Женщины, наверное, страдали вокруг.
Ну, нет, насчёт женщин ты ошибаешься, всё как раз наоборот было, потому что во Владивостоке женщин очень мало, а моряков этих - чёртова уйма, как выйдут на улицу - женщины разбегаются. Матросу познакомиться с женщиной невозможно было, там не в почете были эти военные моряки, их называли «дуньки с лентами», потому что много деревенских было. В форму его оденут, он и думает, что вот прямо на него все бабы бросятся,  а на него плюют. В цене там были торговые моряки, они приезжают издалека, у них деньги, у них всё.


Сергей: Ну и как, вы там все три года служили?
Нет, я же был с высшим образованием, у меня отсрочка была сначала, а потом полагалось только два года. Я кончал Ивановский энергетический институт, бывший Рижский политехнический. Во время войны четырнадцатого года этот институт был из Риги эвакуирован в Иваново.  Все лаборатории перевезли прямо с надписями на латышском языке, и профессура вся была оттуда.
 Первый год я отслужил - стал командиром отделения, второй год отслужил - стал старшиной машинного отделения. И тут вызвал меня Горшков Сергей Георгиевич, командир корабля, капитан лейтенант. Потом он стал командующим военно-морскими силами Союза ССР, адмиралом флота! А в то время был командиром нашего корабля. Так вот, он вызвал меня к себе в каюту, посадил и говорит: - «Так или иначе, мы вас до декабря все равно не отпустим,  у нас людей не хватает. Новый набор надо обучать, надо чтобы флот рос. Поэтому вам надо ещё остаться». «Ну ладно, - сказал я,- что же делать» - и остался на год сверхсрочной.


Сверхсрочник - значит за то, что ты на ДВК - три двойных оклада, за то, что третий год на ДВК -  ещё три двойных оклада. В общем, каждый месяц 3 двойных оклада. Шесть месяцев каждый месяц двойные оклады. Должен был бы получать 440 рублей, а получал по 800. Очень выгодно было. Во-первых, всё обмундирование комсоставское,  (я стал уже командиром группы, но звание было - глав старшина). Комсоставское - это черный костюм выходной, парадная шинель - два чемодана вещей! Я был одет во всё  черное, у меня краб, нашивки на рукавах, весь в золоте, всё как положено. Год отслужил, демобилизовался и приехал сюда. Ехали по КВЖД, а там им страшно много платили. Мы с женой купили там драп, одежду всякую, приехали в Казань, а здесь все в телогрейках ходят.


Это был тридцать седьмой год. Самый страшный год. Там у нас при мне всех командиров кораблей арестовали и расстреляли. Всех! Тогда можно было очень быстро продвинуться по службе, получить командирскую должность. Меня уговаривали остаться, даже грозились не отпустить. Но я лег в госпиталь как будто с радикулитом и оттуда без шума демобилизовался.

А всё это началось с КВЖД. Всех русских служащих, когда продали дорогу Китаю, их всех уничтожили. Конечно, очень много было зависти. Все они были зажиточные, когда домой вернулись, у всех было очень много вещей. Ну и вообще они все были враги, все побывали за границей, видели другую жизнь, все продали свою душу, вот их всех и уничтожили.

Приехали сюда, и я сразу устроился на работу. Пришёл на ТЭЦ-2, а там как раз пускали первую машину. До этого в Казани была только ТЭЦ-1 , но она была маленькая, вся ее мощность – две машины по одиннадцать мегаватт, а здесь одна машина 25 мегаватт. Вот эта машина и заканчивалась монтажом. Мне начальник говорит: «Вы кем были, командиром группы?  И здесь будете командиром группы».  Я говорю: «Не знаю, пожалуйста…» И меня сразу начальником поставили над турбинным цехом.

Я там проработал тридцать восьмой год и тридцать девятый. Поначалу все было нормально, но потом пошла такая мотня, что уже никакого терпения не стало.  Дома жена несколько раз ломала телефон, потому что звонят и звонят всё время. Причём эти МГБ  всё время сидели на станции по пять - шесть человек, ходят везде, без конца вопросы: это что, это зачем? Нервная обстановка какая-то. Предвоенное время, уже война началась с финнами. А станция несет нагрузку всех военных заводов, 25 мВт - разве её можно остановить? Как остановишь, так два военных завода выключатся сразу. И эти 7 человек из МГБ  сразу  начинают тебя спрашивать: почему, да зачем? Причем ни один из них никакого представления не имеет, как всё это работает.
 
Вот был случай, когда у нас в сепараторе, через который к турбине пар идет, в нём сепарируются вниз водяные капли, лопнула перегородка - она оказалась из мягкого железа. Чтобы было быстрей, одели мы сварщика во всё, что нашлось, и он полез туда, пока она ещё горячая была, вырезал её и выкинул. И вот она валяется на полу. Пришел этот НКВДешник, потоптался вокруг, попинал её несколько раз ногой, потом отвел меня в сторону и спрашивает: почему это перегородка вырезана? Она что, не соответствует?

И вот такие люди решали наши судьбы!  При этом так же, как на ДВК стали исчезать начальники один за другим, начиная с самого верха. Похоже было, что и моя очередь уже близко.  Я ждать не стал,  пошел в райисполком, договорился, и меня перевели инспектором тепловых энергетических сетей района. Ну а потом, как началась война меня сразу и замели.

  Сначала я был, как все, на окопах на этих. Потом вызвали в райком - ответственная работа, надо доставлять туда взрывчатку – зима же, земля закаменела, лопатами не возьмешь. А как оттуда пришёл в феврале сорок второго, так меня сразу в Москву отправили, на курсы по переподготовке начсостава военно-морского флота, морской пехоты. И стал я морской пехотой.
 
В Ярославле мы собрали и обучили великолепный минометный батальон. Тогда у немцев много минометов появилось, и они очень большой урон нам наносили. А у нас минометов не было. И вот целый минометный батальон сразу организовали, у нас было 24 миномета. Это восьмидесяти двух миллиметровая труба, мину туда опускаешь, она идет донизу, ударяется, взрыв ее выбрасывает, а угол бросания можно установить по расчету, там есть такой регулятор. И чем она страшна: во-первых, она сверху в окоп падает, во-вторых, когда она взрывается, то все эти осколки идут в разные  стороны, одна мина может поразить двадцать человек, сколько кругом есть на расстоянии десяти метров.

Ну вот, организовали мы этот самый батальон в Ярославле, обучили, а потом посадили нас на поезд и - в Грозный, в Ачхой-Мартан. В это время немцы от Грозного были в семи километрах.

Ачхой Мартан и Урус-Мартан - огромные чеченские аулы. Мы в Урус-Мартане стояли, там расположился весь наш минометный батальон. Там нам автоматы прислали, ППШ. Некрашеные даже, приклады - просто деревяшки, всё это ржавое такое, но стреляют. Чеченцы очень охотились за этими ППШ, за автомат давали тридцать пять тысяч, тогда это были очень большие деньги. Чеченцев там очень много было, они не воевали, не шли в армию. Они стояли у дворов, смотрели спокойно на нас, а нам был приказ не ходить по одному, а по три  человека и с оружием. Много было случаев - убивали, чтобы завладеть оружием. Но я не боялся ничего, мне везло. У меня была немецкая граната такая, как яйцо. Я её носил в кармане и с этой гранатой ходил один.
 
 У них же как - они не работают, женщины у них работают, всё делают женщины. Вот идёт чеченец, сзади идет жена, несет на голове мешок с семечками или с чем-то там еще. Идут до базара. Он идёт спокойно, не спеша. Пришли, она кладет  мешок на землю, охлопывает. Он садится, она сзади стоит - представляешь себе порядок!
Мы там около месяца были пока получали всё это оружие. А потом нас влили в четвёртую гвардейскую бригаду, и бригада удовлетворила за наш счёт все свои нехватки. У них не было охраны штаба бригады, так они взяли из нашего батальона тех, у кого автоматы были, и две роты автоматчиков сделали охраной штаба. Короче, всех распатронили кого куда.  Меня послали командиром минометной роты в отдельный стрелковый батальон морской пехоты.

Ну и понеслось. Во-первых, немцы - они всё время на машинах. А у нас ни одной машины нет, мы пешком топаем. Всю ночь идём, утром доходим до какого-то пункта - там немцы сидят, ждут, всё обустроили, пристреляли. Мы наступаем с большими потерями, берем этот пункт, немцы садятся на машины и  отскакивают на 20-30 километров, на следующую подготовленную позицию. Опять там всё обустраивают, пристреливают и ждут.  Вот так всё время с огромными потерями мы наступали, и вот под станицей Сущевская меня шарахнуло.

Сергей: Контузило?

- Нет, ранение, тяжёлое ранение.

Наступали. Передний край этой страницы - ровная открытая  площадка, с левой стороны Терек и вдоль реки заросли. Мы в этих зарослях подошли вроде скрытно, но немцы-то заранее их пристреляли. А у них там  было шесть Андрюш. Это шестиствольные немецкие минометы  реактивные, такие как наши Катюши,  только они меньше и платформы меньше. И ещё эффект такой моральный - мина шумит, у неё звук такой: ввв! Видно её, она летит на тебя и с огромным взрывом разрывается.
И вот мы  в эти кустики подошли.  Я говорю: давайте мы туда, где эти минометы стоят, минами всё это забросаем. Рассчитали прицелы и начали кидать.  Они уже и отвечать перестали, такую мы на них навели панику. Потом пошли в атаку, но они снова открыли стрельбу. Огромные потери, конечно, но морская пехота идет вперёд, и с флангов ещё несколько батальонов поддерживают. Немцы боятся окружения, опять садятся на машины и исчезают.

И вот в этот момент, когда все уже к концу, я стоял на коленках и смотрел в бинокль на результат, думаю - увижу разрыва наших мин. И вдруг - моя мина! Обычно они так: вижжж - это уже не твоя, не беспокойся. А вот когда твоя, то получается так: виж-бах! Вот это виж я услышал и стал падать вниз лицом, стоя на коленях. Мина разорвалась на полтора метра позади меня, когда я был ещё на четвереньках и все осколки пошли мне в спину, в плечи, половину жопы оторвало (он весело рассмеялся высоким мелким смехом), в револьвер - у меня наган был, ручку от него всю отсекло, понимаешь, я никогда не думал, что так может быть, искалечило, в общем, наган весь. И мне верхнюю половинку правой ягодицы сорвало всю: 28 на 38. Такое большое ранение, и странно было, что  я даже не хромал, ходил, как ни в чем не бывало. Командир взвода спину мне перевязал, говорит: ну что  ещё? Я говорю: саднит что-то тут внизу. Он посмотрел: да у тебя там пол жопы нет ( и он опять залился старческим смехом). Бинты туда натолкал, я встал, комиссар обнял меня за плечо и мы с ним вместе пошли потихоньку в санроту.

 Там меня перевязали, положили. Игорь там был - врач, он мой приятель был. Рядом были ямы от немецких танков. У них так – с одной стороны крутой спуск, а по другой стороне они выскакивают – вжж! Он меня положил на шинель вниз лицом и спустил туда, потому что стрельба идет кругом, прямо сплошной свист. Вечером – говорит – как придет со снарядами машина, мы положим тебя в машину и отправим дальше, в санбат. Я там и лежал, и часа через два, наверно, машина пришла. Игорь говорит: вставай! Какой там вставать, я уже потерял все силы, столько крови вышло. Он меня прямо на этой шинели выволок, положил в кузов, а там солома. Солома это хорошо.
 
Борис: Ну да, и - в санбат.

 В санроту, в санроту!
 
Ночью привезли в санроту. Там врач по кругу ходит. Четыре стола (он показал руками), четыре раненых. Он с одним все сделает, переходит, с другим делает. На меня посмотрел: О, у тебя тут целый огород, трава кругом торчит. Начал мне всё очищать, ошмётки обрезал и говорит: у тебя, милый мой, легкие, тебя нельзя эвакуировать. - Как нельзя? - А так, ты в дороге закашляешься и умрешь.
А когда ранен, то хочется как можно скорей уехать. Я думаю, что же это такое,  тут оставят, и что дальше? Положили меня на носилки, вынесли – два санитара, один другого спрашивает: этого куда? Я ему говорю: к срочной эвакуации! Они меня туда и отнесли, носилки поставили, и я там забылся.
 
Потом вдруг началась страшная стрельба, немцы пошли в контрнаступление. И в это место, где санрота была, прискакали артиллеристы, поставили пушки и начали отбиваться от танков от немецких. Немцы начали стрелять в это место, и авиация прилетела бомбить, а что тут раненые были, никто, конечно, не обращал внимания. А утром рано-рано пришла машина, и нас, которые к срочной эвакуации, погрузили  на машину и увезли. И я оттуда выскочил! А если бы я там остался, то - всё бы мне.

Потом привезли меня в Гудермес! Там железная дорога, там медсанбат хороший, там мне операцию сделали. Опять вычищали всё. Все ранения были слепые, кроме задницы,  конечно. Слепые это значит, дырка входа есть, а выхода – нет, осколок внутри остался. В Гудермесе ночью в поезд меня положили, поезд доехал до Махач-Калы, там перегрузили в автомобиль и привезли  в госпиталь – это была школа, огромнейшая школа.
 Поезд всю ночь шел, в Махач-Калу пришёл к утру уже, часа в три-четыре, а я всё это время лежал вниз лицом, потому что у меня все ранения на спине. Я и в машине так лежал, и пока везли, задремал. Меня так прямо и внесли в школу полусонного, поставили носилки  в вестибюле на пол, оставили и ушли. Пусто, никого нет. Через некоторое время слышу: тук-тук тук, две женщины спускаются  по лестнице, разговаривают, подошли ко мне, подняли носилки и понесли. Я думаю - сейчас меня на койку куда-нибудь положат.  Вот носилки поставили, я  голову поднял, чтобы оглядеться. И вдруг страшный визг женский! Так вот прямо: АЙ-АЙ -АЙ -АЙ! Что такое? Темно, какие-то люди лежат рядом в чём, сразу не пойму. А она всё кричит. Я говорю, что вы кричите, ну что вы кричите? А она: ой, ой, ой, вы такой счастливый, вы такой счастливый, сто лет будете жить, мы приняли вас за покойника! Поднимают меня и опять тащат. На этот раз уже по лестнице вверх, в палату.

 А получилось так: они мыли пол. Им сказали – умер один. Они его с лестницы спустили и в тенёк поставили справа. А меня - тут как тут – принесли и положили на самом видном месте. И они меня сцапали и в морг! Потом всё извинялись: мы вас признали за мертвого, теперь вас не убьют, вы теперь счастливый, вас не убьют. И позже, когда наверх уже занесли, всё спрашивали - ну как вы, ну как вы?
 
В Красноводск перевезли на пароходе через Каспий из Баку. В Баку я тоже в госпитале лежал, там мне тоже операцию делали. А в Красноводске не было  ни госпиталя, ничего, только морской вокзал. Фактически это просто такое большое помещение, там ни коек, ничего, просто на пол нас клали, весь пол сплошь был  покрыт, причем некоторые уже давно лежали, вонь ужасная, мух – я в жизни не видел столько мух. Закроешься простыней, чтобы от них спрятаться – невозможно жарко, жара была, это был сентябрь месяц. Воды не хватало нам! Воду привозили за пятьдесят километров на машинах в цистернах. А жители к каждому пароходу, который в порт приходит, стояли в очереди, чтобы взять воду. Потому что больше негде было взять.
 
В Красноводске погрузили меня в санитарный поезд. Внесли туда, а там мух нет, чистота, тишина, красота, как в раю! Когда ехали, то, как раз перед развилкой дороги, получили телеграмму, что один эшелон могут принять в Сталинабаде (это нынешний Душанбе), и мы вместо Сибири - раз, и завернули в Сталинабад. Вот так я в конце концов очутился в госпитале в Сталинабаде, и ещё три месяца лечили меня там. Сначала занимались, в основном, задницей. И только на вторую неделю,  повезли меня на рентген и там узнали, что ещё три ребра переломлены и раздроблены, и один осколок ушел под лопатку, вот такой здоровый осколок  под левую лопатку ушел между легким и ребрами. А один пробил плечо – чего у меня, думаю, рука не шевелится? Оказывается осколок прошел в сустав. Он и сейчас у меня здесь. Он через сустав прошел и застрял в мышцах. А я к этому времени уже ходить стал по госпиталю. И тут врач показал мне: вот посмотрите, что у вас здесь творится. Я говорю: сейчас же на койку. Меня в автомобиль и назад в госпиталь. Обратно я уже лежа прибыл, испугался.

Самая главная-то эпопея была уже после этого госпиталя. Когда меня из него списали, и тут как раз приказ Ворошилова: отменить отпускной месяц после излечения, вообще отменить отпуска, отправлять прямо на фронт - не хватает людей на фронте. И меня направили сразу в Москву в распоряжение наркомата морского флота. А по дороге мне в  вагоне один пожилой человек встретился, говорит, ты будешь просто дурак, если не заедешь сейчас домой. И тогда я предпринял такую афёру. У меня в билете (проходном свидетельстве) было написано: Москва, наркомат морского флота.  А я сел на поезд, который шел в Казань. Совсем другое направление!

Когда я из госпиталя уезжал, мне дали  на дорогу небольшой свёрточек с продуктами. А когда в госпитале лежишь, не знаешь, что кругом голод. В Ташкенте я вышел, мне в буфете как раненому дали миску похлебки, и сразу смотрю - человек шесть стоят вокруг стола, Что вы, что вы? - спрашиваю.Мы, говорят, нам, если будут, остатки. А потом я и сам стал такой. Дело в том, что когда ты до воинской части добираешься, у тебя - продаттестат. На каждом воинском пункте тебе обязаны выдать солдатский паёк: сахар там, чай, кусок сала, в общем дневной солдатский паек. Солдатский. Он достаточен, чтобы не умереть с голода. Например, суп-пюре гороховый выдавали. Но на каждом продпункте свои гниды были. Везде, конечно, мухлевали. Вместо сахара давали пряники, вместо мяса селедку какую-нибудь. Как до продпункта доберешься, что есть, то и дадут. А когда я поехал в сторону от дороги, то уже в продпункты мне ходу не было. Что мне в госпитале дали, это я уже съел, а денег у меня нет.

 Раз поезд остановился на какой то станции, и вдруг в наш вагон входят двое в кожаных пальто…А вагон полный, солдаты, раненые, сесть негде, мест нет! Они вошли и стоят: Я посмотрел на них и вдруг понял: так это же Юрка! Представляешь себе: на Тихоокеанском флоте, на нашем корабле был матрос, он зав химслужбой был, Юрочка Арсентьев, сын профессора Арсентьева, в общем, замечательный парень, и он мой друг большой был. А я был главстаршина уже. У  меня есть снимки вместе с ним. И вот этот самый Юрка – начальник хим службы Каспийской флотилии, едет на курсы в Ашхабад, там курсы какие-то военные. Два чемодана у него - с продуктами. Причем в Шумерли у него жена. Он едет на курсы в Ашхабад через Казань и Шумерли! У него и билет выписан такой: Гурьев – Ашхабад через Шумерли – смех! Очень он мне помог. Во-первых, он меня одел, одеяло мне дал. Сам-то он был одет хорошо. Жратвы уже – вот так. Долго ехали. И на верхних полках вдвоём жались и на платформах мерзли, как только не добирались!

 Добрались до Свияжска. До этого места можно ещё было считать, что мы в сторону Москвы двигаемся. Но дальше-то у меня билет на Москву, а в Казань в другую сторону – это дезертирство было прямое. А военные обходы всё время ходят туда-сюда, проверяют документы. Если застукают – пропал. Я еду и смотрю, где обход в этом самом поезде, если они здесь, то я перебегаю в другой  вагон, если они проходят, тогда значит, я возвращаюсь. Раздетый прямо… В общем, добрался до Казани.
 
А дальше ещё смешнее было.В Казани был две недели и потом поехал в Москву. А у меня бумаги из Сталинобада в Москву! На казанском вокзале сую свои бумаги в военную кассу, мне хотя бы штамп какой-нибудь, что мне в Москву  надо – из Казани в Москву. А мне обратно всё выкинули, говорят: идите в вагон для раненых, садитесь и там, вроде того что разберутся.

 Вагон для раненых, толпа, все лезут, проводница как собака злая кричит, руками машет: – никого не сажаем, вагон переполнен. Смотрю, идет солдат на клюшках и ещё мешок у него. Я сзади этого солдата к толпе подошел: а ну, разойтись, а ну пропустите! Он костылями стучит, я его поддерживаю, вперед толкаю, в вагон помогаю подняться, ну и сам вместе с ним влезаю.  Дело было к вечеру. Лёг на верхнюю полку и заснул.

Просыпаюсь: ночь, обход военный, подходят уже, проверяют у всех документы. Дергают меня за ногу. Это где-то, примерно, около Канаша. Я начинаю ворочаться, шевелиться. Потом вдруг слышу: «А, этот лейтенант, у него есть, я знаю». И пошли дальше. Это просто кондуктор не хочет ждать, у этого лейтенанта, говорит, есть билет! А я потом на какой-то станции выскочил: ночь темно.  В кассу стучу, стучу,  открывает: "Чо" Я говорю: "Штамп поставь!» Он мне печать шлепнул, и я  побежал назад. Главное, чтобы был штамп в ту сторону.
 
К Москве подъезжаем – обход. Меня сразу: предъяви  документы. Старлей смотрел-смотрел, я, говорит, ничего не могу понять! Куда ехали, и вообще, что это такое? Я говорю, ну что такое – вот в Москву у меня, вот приехал в Москву.
 
Это мне везло. Везло. Как поймали бы – в штрафбат.

А дальше? А дальше, черт его знает, что было, а факт тот, что везло. Прибыл я в московский флотский экипаж. Там сразу ко мне матроса приставили, пацаненка. Он мне мочалку принес, мыльце, банька готова горячая, вымойтесь. Потом я талоны на питание получил. Три дня я там нежился. Потом меня опять отправили на эти курсы переподготовки моряков. Присоединили к выпуску переподготовленных моряков и - на южный фронт, в Баскунчак. Там штаб флота. Дали нам четыре дня добраться туда из Москвы. Так вот: я одним из первых туда явился, в штаб южного фронта. Три с половиной месяца я туда добирался. Причём я всё время старался, как быстрее. Я думал, нас фронт ждет, мы же лейтенанты. А на нас руками замахали – уезжайте за Волгу, откуда приехали, вас тут никто не ждет. Некоторые за это время в казацких станицах женились, остались с бабами, кто как.
 
Это все было в январе, в начале января. А к началу марта я прибыл в Ростов. Ростов только что взяли, и на этот вот мой продаттестат – вот такая вот малюсенькая  тарелочка, и на ней, как кот набздел,  перловки - на сутки за весь твой паёк. Как раз был перерыв в военных действиях, все переформировывались, все готовились. Меня направили в небольшой городок недалеко от   Ростова. Пошел туда, там строевые занятия, харч плохой. На черта мне, спрашивается, эти строевые занятия опять? Я - в штаб армии, он тогда был под Самбеком. Там спрашивают: ты кто такой? Отвечаю: я начальник штаба минометного батальона. У нас нет батальонов, идите обратно. Идите к ядреной матери отсюда, из под Самбека!

Я туда шел, снег уже стаял, по грудь через воду, в валенках, в шинели, всё мокрое, я очень тяжело добирался туда, чуть добрался. А там, куда ни пойдешь – стой, пароль, стрелять буду! Уже вечер был, когда мы пришли. Смотрим, идёт какой-то салдатишко. Мы ему говорим: слушай, вот мы мокрые все, ты, может быть, знаешь везде пароль? И он сразу нас повёл. И куда, ты думаешь, он нас привел? А привёл в самый центр штаба этого Самбекского, в оперативный отдел дивизии, он, оказывается, был радист, в комнату этих радистов и привел. Я там разделся весь, кухня у них, тепло, переночевал, а утром пошел в штаб. А там меня отправляют  обратно в Ростов! Я говорю: вы что, в конце концов, делаете! Отправился опять в штаб армии, кое-как добрался в Баскунчак, а там говорят: минометных батальонов морской пехоты нет. Но нам очень нужны начальники штабов гвардейских пехотных батальонов. Хотите? Я сказал: хочу. И меня сразу во вторую гвардейскую армию – бах! В Шахтинск. Идите туда, там будет формироваться батальон, будете начальником штаба.

И я туда пошел. Сформировали его там. Во второй гвардейской армии, второй стрелковый батальон, девятый полк, третья гвардейская дивизия. И сразу отправили на южный фронт, на миусское направление, миусский прорыв назывался. Мы форсировали Миус с боем, причем перед этим специально тренировались. Для тренировки переплывали Северский Донец, при этом восемь человек утонуло. Он не широкий, вроде близко, а глубина и круто. Но это дивизии! У нас никто не утонул, наши все переплыли, я всех настроил.

Я тебе потом принесу, у меня есть газета «Вечерняя Казань» и там статья моя, называется: похоронка. Я там сделал так: сначала – эпиграф. «Лейтенант израненный приказал – вперед! У деревни Крюково погибает взвод. Не сдадут позицию, не уйдут назад, и в живых осталось только семеро молодых солдат». И дальше сразу пишу: я вам хочу объяснить, как получилось про этих семерых солдат, как они остались всемером только от целого соединения. И вот начинаю: батальон - восемьсот девяносто человек… Я всю историю написал. Я же был начальником штаба, понимаешь? Все  цифры у меня. Каждый день потери. Я каждый день должен сообщить, сколько раненых, сколько убитых. Все люди ночью спят, а я все эти сведения готовлю: сколько людей выбыло, сколько оружия потеряно. За каждую винтовку нужно было отчитаться, представляешь себе? Комбату весь материал только готовый нужно давать. А это всё-таки почти тысяча человек.  Комбат передает: скажи вот этому командиру роты - то, этому – то, этому – то. А я это все должен помнить. Начальник штаба это единственный человек, который отдает свои приказы так, как комбат. Если я сказал – всё.
 
Так вот в этой статье я пишу про всё, что было во время курской дуги прямо по дням. Когда были бои на курской дуге, где одержали победу, в это же время у нас применёно было самое жестокое средство: фальшивые наступления. Их было несколько. Чтобы немцы не знали, где будет главное наступление. Двести орудий страшную артиллерийскую подготовку делали. А вот те части, которые были фальшивые, они были без всякой поддержки. У нас была одна наша дивизия и больше никого. Сзади нас ничего не было, пусто! Мало того, те орудия, которые вели артподготовку, сразу на курскую дугу отправили. То есть, мы были принесены в жертву.
А  мы только что Миус форсировали. Немцы чувствуют, что здесь большая сила. Четыре танковых батальона держали против нас всё время. Мы наступали, дошли до Саур-могилы, вот я как раз пишу об этом. Как под этой Саур-могилой – всё, всех нас перебили, всех! Две армии: пятую и вторую гвардейскую. Я потом читал в «Известиях», как наши войска героически взяли Саурмогилу. На самом деле там две армии погубили, две. И вот я там, в статье всё  написал, по дням прямо.

 
Мы когда подошли, там общая отметка местности была 60, а Саур-могила - 217! Она была почти на двести метров выше нас, эта гора. На той стороне горы немцы сосредоточили колоссальное количество огневых точек. А у нас тут равнина. Вот с этой равнины мы и подошли, две армии. Причем дальше гора спускается и тут село Криничка. Оно немножко за горой. Если мы возьмем Криничку, то немцам хана! Тогда тыл этой горы уже под нашим обстрелом. Так вот первая задача наша была - моему батальону взять Криничку. Мы подошли, как дали утром, и взяли Криничку! А через два часа что получилось? Столько танков, столько немцев, как набросились на нас! Нас вышибли, мы едва ноги успели унести.Тридцать девять человек мы потеряли, 39 человек из батальона, значит, убитых было примерно половина, половина раненых. На следующий день приказ уже не нашему батальону, а нашему полку – взять Криничку. Потому что это узел! Полк пошел в наступление, полк в полном составе, ну и мы тоже, конечно, и всё -  уже не взяли Криничку. Немцы такой огонь открыли. Потом приказ дивизии, всей девятой гвардейской дивизии, задача - взять Криничку! И опять не взяли. А все эти дни у меня в батальоне 39 - 40 человек нет, нет, нет. И когда осталось 120 человек из 870, немцы пошли в наступление.
 
Вот эти четыре батальона немецких танковых, они сразу и пошли. Причем, сначала мы их отбили. Два дня они на нас жали, но мы отбивались, семь танков подбили, семь танков. Тогда они ударили справа, там был наш третий батальон, и вот он сломался. Ударили и затихло. Потом сидим мы с моим ординарцем, хороший такой парнишка у меня был Лёнька. Я говорю, Лёня, разведи костёрчик. Он зажёг. Я вынимаю партбилет: трын, трын,трын – на кусочки и в костёрчик. Лёнька глаза вытаращил: вы что делаете? Я говорю, а ты видишь, где ракеты? Там, где наш штаб полка, там ракеты немецкие. Окружёны мы.
И вот эти сто двадцать человек ещё три дня держались. Я, между прочим, сам лично говорил с генералом, Саликов был такой, северный осетин, свирепый такой генерал, но я с ним  всегда находил общий язык. Я ему говорю: у меня сто двадцать человек в живых, я знаю, как их вывести, у меня есть план, я знаю все эти балки,  разрешите, я выведу их из окружения? Он отвечает: «АБАРАНяться! ПАсылаю вам на помощь 354е хозяйство. А 354я дивизия - запасная, там одни старики. Но я-то не знаю, что это за дивизия. Посылают дивизию на помощь, на прорыв!
 
Так вот за эти три дня дошло до того, что мы всемером остались. Было нас: два комбата, я – начальник штаба, начальник разведки полка, начальник контрразведки СМЕРШ третьего батальона, еврей, кажется Фридман, не помню точно и девушка-санитарка. Значит, сколько тут, шесть? Значит, был ещё кто-то один человек. Настолько было всё тяжело эти дни, что в памяти мало что осталось, но вот этот последний момент – я его хорошо помню.
 
Утро. Светло. Туман. Выглянул из окопа: мы в центре немецкого танкового батальона, кругом немецкие танки стоят, немцы ходят с котелками, едят, громко разговаривают. А это  такая высоточка, а на высотке щель, а в щели семь человек. Как мы там оказались – не помню. Всю ночь бои шли, я смотрел туда-сюда, кругом наши солдаты были. И вот эти немцы смотрели-смотрели, как там из окопчика что-то появляется, окружили нас - до роты их было, не много. Пошли, значит. А у нас уже ничего не было. Остался только ящик с гранатами РГ-42, это такая консервная банка и к ней запал Ковешникова. Выкинули мы их, немцы отошли. Я из окопа высунулся, а этот танк от нас метрах в пятидесяти! Смотрю, он жжж-жжж – пушку поворачивает, сейчас шарахнет. Я надел каску себе на голову и лёг на дно. Он как дал болванкой, которой пробивают броню, прямо в окоп! Гарь, дым, песок! Немцы набежали, с автоматами вокруг стоят: Раус меншен, Раус меншен, вылезай! Вот и всё.
 Если бы фугасом, ничего бы от нас не осталось, конечно. У него, видимо, только болванки были, против танков.
 
В общем, из двух армий во время этого окружения около четырех тысяч немцы взяли в плен. Нас принесли в жертву, эти остатки четырех армий, а всего было больше тридцати тысяч, наверно.

 Вот и стал я, значит, пленным. А это – следующая эпопея.
Самое начало мытарств. Плен. Потом, как из плена убежал. Потом, как к канадцам попал, от канадцев в советскую зону. То есть, сначала в английскую зону, как вольготно там жил...
 
На этом месте слушатели как-то заволновались, видимо не рассчитывая на продолжение, и Борис усомнился, хватит ли плёнки. Плёнки-то хватит, - замялся Сергей, - но вот времени… Ну что же, тогда в следующий раз встретимся, и остальную, так сказать, дискуссию, послевоенную мы возьмем и продолжим в следующий раз, – с видимым облегчением подвел черту Борис. Но рассказчик как бы не обратил внимания на эти слова и,  с отрешенным видом откинувшись на спинку стула, всё продолжал своё путешествие по прошлому, хотя теперь уже торопливо перепрыгивая с одной мысли на другую.

 Когда человек много находится на той стороне, вообразить себе невозможно, что здесь творится, у нас на родине. Всё забывается. Думаешь, такие же люди, такое же всё, как везде. А встречаешь совершенно не то, ужас какой-то.
 
Это вот ещё никто не написал, может, только так, отдельно где-нибудь, про угнанную с Украины молодежь, , всех, кто увезен был в Германию, в неметчину, в неволю, что с ними творили, когда они возвратились. Это вообразить себе все невозможно, если это описать. У нас в кино показывали, вот де угоняют в Германию: девчонки босиком, в лаптях, их гонят эти немцы в вагоны, загоняют в неметчину, значит – засняли, показали. А теперь все эти девчонки домой  с двумя чемоданами. Они выросли за  три-четыре года, здоровые и с приданым. Но армия уже обработана – это всё немецкие подстилки, и их всех, как только перевезли в советскую зону, сразу в лагеря, в лагеря, в лагеря… Если всё это описать, это действительно невероятные вещи.
Меня вдруг в лагерь, всех в лагерь. Когда эшелон из английской зоны отправляли, они нам дали на несколько дней продуктов. Я был старший по эшелону. Мне англичане говорят: вы пройдите по эшелону и на каждом вагоне напишите, сколько там людей. Я голову в вагон суну – сколько вас? Двенадцать. Я пишу: двадцать! И так на каждом вагоне я на пять – десять поправлю. Написал на всех. Едут. Огромнейшая у них такая тележка, шоколад у них там, и много чего ещё, в общем, на пять дней под завязку, причем шоколад вот такой толщины, очень хорошие продукты. Так, смотрят: двадцать. Раз, два…  двадцать ящиков накидали, едут дальше.
 
Как сюда приехали, аааа! Во-первых, мужчин – туда, женщин – сюда. А некоторые там уже переженились, у них даже дети – никаких поблажек, ничего не признают. Всех разогнали, женщин в женский лагерь, мужчин в мужской, и тут начинают месить. СМЕРШ работает, всех проверяют. Сволочь всякая сразу всплывает, доносят, кто что-нибудь не то говорил, кто кем был, кто что делал. Я вот был начальником, я группой командовал, я уже сразу на подозрении. В яму. Такая вот выкопанная в земле яма в немецком городе Росток, сверху крышкой закрыта, стоять можно. Но не будешь же все время стоять, ногой пощупал - там можно лечь. Ложишься и лежишь, на земле,  крышкой закрыт. Сверху стоит автоматчик. Есть не давали ничего. А на четвертый день вызывают на допрос. Ну,  рассказывай, как ты изменял родине.
И пошло, и пошло - домой вернулся! Из английского эшелона всех спрашивали, кого они знают, кто часто с англичанами встречался, кто с англичанами был вась-вась. Сказали, что вот знаем Игоря Кондюрина из Казани, он с ними часто ездил на машине. А я был представителем от советской миссии в английской зоне, вместе с англичанами считал, сколько наших граждан передано в Советский Союз. Поэтому я с ними ездил в Гамбург, они свою ведомость ведут, я – свою. Я знаю, сколько людей у меня было, сколько у них. Я говорю, так? – всё так! Садимся и едем обратно. Меня видели, конечно, что я с ними имел дело. А это страшнейшая улика. Червонец? Ничего бы – червонец, двадцать пять, милый мой!
 
Через три дня опять вызвали. Всё рассказал, записали. Я говорю, почему я возвращаюсь домой? Потому что я знаю, что ничего плохого не делал, родине никогда не изменял, вел себя, как должен себя вести советский офицер. Но здесь мне опять немножко повезло, приехал начальник контрразведки того самого района майор Быстров. Так вот, этот майор Быстров, когда мы делали батальон в Ярославле, был уполномоченным по контрразведке в третьем батальоне рядом с нами. Он меня хорошо знал, а я его не помню совершенно. Он говорит - я же был там, в Тетёрне, неужели не помните меня? Ну так – говорю - лицо, вроде, знакомое. А он и говорит - столько ты всего наколбасил!
 
Меня убило и подавило, что я был в ОБКАВЕ - оберкомандвермахт – верховное командование немецкой армии. Аузенштере - называется у них, – внешнее отделение верховного командования немецкой армии. Вот там я и был. На обслуге, солдатом. Когда в плен брали, я был почти совсем голый. Они взяли и выдали мне новую немецкую форму. Ты бы меня видел в этой форме! Все меня фотографировали, гансен дойче вермахт, гансен дойче вермахт! Отправили в гестапо. Привели на допрос, там сидит весь такой седой, гестап этот, немецкий оберст: ООО! Гансен дойче вермахт! У меня волосы хорошие были, волнистые такие, я в форме, всё, как положено. А этот белый сидит, пишет, скрипит зубами. Ну, едрит твою мать, сейчас начнет лупить. Ну что там, говорит, что? Я говорю – алес фантастишь, алес фантастишь! Меня не били, нет, не били…
 
 Была такая кинокартина, «Красная площадь», про то, как белогвардейцы одну свою роту принесли в жертву, для того, чтобы командование выполнило главную миссию. Послали их, чтобы они изобразили, будто там идет главный удар по Красной армии, а сами переправились где-то в тылу и ударили совсем в другом месте. А этих… Вот так же, когда Курская дуга была, то целые армии принесёны были в жертву в стороне, а у Прохоровки получили победу. А мы эту победу поддерживали своими трупами.
Никто ничего не знает. Всё это даже мало кого интересует. Единственное, что я встречал, это сделали такую картину, и там трое таких вот, как я, бывших пленных про плен рассказывают. Как они попали, что как произошло. И один из них как раз говорит, что вот мы, русские, отличались тем, что Советский союз не подписал женевское соглашение о Красном кресте, и немцы нас не считали пленными. Вы – изменники родины, вас Сталин не признает, и мы вас не признаем, и кормить мы вас не обязаны.
 
Никакой второй встречи, конечно, не получилось и вторая не менее интересная часть эпопеи так и осталась в виде этих кратких тезисов.