О прощении художника - фр. 7 и окончание

О НОВАТОРСТВЕ И ТРАДИЦИОНАЛИЗМЕ

Художник безразличен к тому и другому. В своих духовных созерцаниях и артистических воплощениях он не преследует ни целей новации, ни целей традиции. Его единственная цель и вдохновение — красота. В смысле хранения, оберегания своей суверенной красоты, сделавшейся его сердечной интимностью, художник может быть и даже, как правило, бывает скорее консерватором, чем новатором, но это не есть традиционализм в смысле поддержания некоей устоявшейся нормы. Это надо видеть как верность художника. Ведь всякая верность избранному есть консерватизм, стремление удержать, утвердить избранное в своем внутреннем мире. Это консерватизм сердечный. Он не имеет ничего общего с рассудочным, так сказать, теоретическим традиционализмом. У художника нет теорий, ему чужды псевдоценности новаторства или традиционализма, потому что и новаторство, и традиционализм суть атрибуты времени падшего мира. Они не находятся ни в какой сущностной связи с красотой, красота не зависит от них. Красота не обращена ни к «будущему» новаций, ни к «прошлому» традиций. Ни из новаций, ни из традиций она не возникает. Красота вообще безотносительна ко временам мира, она лишь посещает некое время, некий экзистенциальный момент, который совершается в единственной личности художника. Это и есть тот момент, когда неповторимое духовное явление красоты может состояться через вдохновение художественной личности. Эманирует же красота от Бога и божественной первожизни. Красота есть божественное, и она обитает в вечности. Поэтому призвание художника — зреть и слушать вечность. Оттуда и только оттуда явится ему красота, чтобы вернуться обратно, оставив в артистических воплощениях художника малую искру вечного света. Если артистизм победил, если воплощение духовного созерцания совершилось, значит, поле вечности расширилось и Творение Господне хоть чуть-чуть да продвинулось вперед творческой силой человека. Ждущий и воплощающий красоту художник обращен духом своим в вечность. Там он — свободный гений, малый сподвижник Бога, медиум неизреченного божественного совершенства. В мире времени с его суетой новаций и косностью традиций, с бескомпромиссной борьбой за ничего не означающие общие понятия, — в этом мире художник — никто.
Традиционализм и новаторство, как самодовлеющие принципы, как рецепты искусства, чужды художеству. Можно сказать, что художник беспринципен на этом рассудочном этаже. Единственный его принцип — художественная интуиция и воля следовать зовам этой интуиции, ибо она сближает его с красотой. Ради этого сближения легко и безукорно пойдет художник на ломку традиционно непререкаемого, но так же легко, если позовет его художественная интуиция, вернется вспять, то есть опять-таки вразрез с «непререкаемым» воспользуется тем, что очередная минутная «современность» уже успела записать в отжившее.
Именно поэтому подлинный художник всего чаще подверга¬ется критике. Он вечно неправ, он никогда не соблюдает правил игры, в которую так придирчиво докторально играет посредственность с ее «строгими вкусами» и беспощадной критикой. Художник всегда между берегами. Он — огненный поток среди расступающихся с угрожающим шипением льдов. Либо он слишком ломает традицию, либо, наоборот, недостаточно нов на взгляд просвещенных «знатоков». Чаще же всего художник оказывается повинен и перед традицией, и перед новацией. Он уж тем одним виноват, что не озабочен ни новациями, ни традициями. Это возмутительное безразличие к «высоким» принципам посредственность распознает безошибочным своим нюхом, нюхом зависти. И она громогласно критикует художника за беспринципность, шумно обвиняет его в эклектизме, тайно ненавидя его художественную мощь, соединившую «в создании одном прекрасного разрозненные части».
Поразительно, но даже Бах — это чудо из чудес музыкального гения — был критикуем и справа, и слева за свой, быть может, величайший шедевр, «Страсти по Матфею». Вот что пишет Хорст Лёйхтман в своей статье «Место “Страстей по Матфею” Баха в музыке его времени»: «...Как результат, баховские “страсти” — как и вся его духовная музыка — стояли между двух лагерей, не устраивая ни одну из сторон. Консерваторы считали музыку “страстей” слишком драматичной, модернисты — неоправданно усложненной». Бедный Бах! Он так увлекся художеством, что за беспечным своим занятием упустил «главное» — злобу дня. И вот печальный результат: он создал гениальное творение, но, к сожалению, в том жанре, который современное ему новаторство уже отнесло к музыке прошлого. При этом он, как назло, написал свою музыку языком столь могучей экспрессии, что и прошлое, свято охраняющее традиции, не смогло его переварить. Бедный, бедный Бах!
Я возвращаюсь к моей мысли — художник не озабочен временем. Он отдан вечности, из которой черпает и для которой творит. Избрание форм и жанров, выбор художественных средств, — все это совершается единым законом художественной интуиции и воли. Избирая то или другое, художник ничему не следует, ничего не ломает. И фанатическое следование, и фанатическая ломка, — это дело посредственности. Она — посредственность — жрец новаторства и хранитель традиций. Художник живет единым — воплощением своих духовных созерцаний, «снов поэзии святой», в которых являются ему «призраки жизни неземной». Все новое, что входит в художество волею дара, что объявляется новаторским и «берется на вооружение», в духовной действительности остается без последователей. Нельзя взять на вооружение красоту — она всегда неподражаема, всегда единична. Можно взять на вооружение художественный прием, но любой прием безжизнен, пока им пользуется бездарный, бессильный созерцать и воплощать красоту. Тот же, которому суждено ее воплотить, сделает это не перенятым приемом, а своим собственным артистическим движением, которое опять-таки невозможно ни повторить, ни тем более взять на вооружение. Можно подделать великого артиста, но никто еще не смог создать собственное оригинальное творчество, пользуясь чужим артистизмом. Золото Рембрандта, лучезарность Вермеера, тайная свеча де Латура, пламенеющие образы Эль Греко — каждое осталось единственным, всё ускользнуло в вечность неразрешимой загадкой личного артистизма. Гениальность не есть новаторство, и она не порождает традицию. Есть традиции ремесла, есть новации мастерства, но нет и не может быть традиций художественного гения, нет и не может быть новаций подлинного художества, из которых можно было бы образовать новую традицию. Есть художественный гений и есть его вечная новизна, всякий раз единственная, всякий раз восхитительная и неподражаемая. Художественный гений огнен, летуч и вечен. Но он не образует линий рационального усвоения во времени мира.
Время мира, суета «эпохи», мирские счеты — это дело посредственности. Именно посредственность ревниво охраняет тра¬диции, с одной стороны, и яростно борется против них, с другой. Идейные ретрограды и идейные новаторы искусства вербуются из посредственности. Только посредственности «по силам» создавать нечто совершенно завтрашнее или нечто целиком вчераш¬нее. То и другое, при всех внешних антагонизмах, схоже духовной безжизненностью рассудочно сконструированного или рассудочно воспроизведенного. Искусственно анимированное так же мертво, как и искусственно реанимированное. В творении же подлинного художества, в явлении дара, при всей его единичности и неповторимости, есть что-то всегдашнее, что-то на все времена. В нем живет вечное, то есть живое для всякого дня.


* * *


ОБ АБСОЛЮТНОЙ КРАСОТЕ И О СМЫСЛЕ КРАСОТЫ ЗЕМНОЙ

У человека в его нынешнем падшем состоянии нет и не может быть отчетливого знания об абсолютной красоте. Абсолютная красота есть Бог, то есть всё во всем. Абсолютная красота есть одно из качеств божественной жизни, черта неизреченного совершенства Бога. Абсолютная красота есть живое бытие идеала, который дан человеку не как рациональное знание, а как интуиция и догадка, как вера и надежда. Человек не способен промыслить абсолютную красоту, как он не способен промыслить Бога. Но человек может верить и верит в Бога, человек может мечтать и мечтает об абсолютной красоте. Он способен пережить прикосновение к ней, и он переживает это прикосновение в художественной тоске. Абсолютная красота есть и абсолютное добро. Человек чувствует это и безошибочно угадывает из чувств своих, что красота, которая есть и добро, должна быть смыслом всей его жизни. В этих абсолютных божественных началах, — в красоте и добре, в красоте-добре, — предчувствует человек предельное свое счастье, предельное осуществление ...блаженство. Красота должна быть смыслом мира. Тогда он может стать абсолютным. Абсолютная красота способна дать абсолютный смысл миру, ибо только одно может быть абсолютной красотой-смыслом — Бог. И значит, войдя в абсолютную красоту-смысл, мир обожится. Вот откуда тоска художника, вот в чем мировая трагедия, — мир не в Боге, он оторван от абсолютных божественных начал, он утратил свои духовные абсолюты, отпал от живого бытия идеала. В земной жизни красота бесконечно оскуднена, она демонизирована грехом человеческим и в этом извращенном виде способна служить дьяволу, становиться вместилищем зла. Одетта способна чудовищно преображаться в Одилию, белизна может разверзнуть черное нутро. В падшем мире красота поражена тьмой амбивалентности, добро утеснено злом и подлинная красота-добро, которая тем не менее выживает и творится духом и даром человеческим, не в состоянии стать суммой мира сего, не может сделаться смыслом человеческой жизни. Красота не может воздвигнуть себя как смысл мира, добро отлучено от красоты и не приемлется миром как единая с красотой духовная сущность. Человек обречен искать слиянной драгоценности красоты-добра в мире, не способном явить эту драгоценность. Человек обречен добиваться абсолютной красоты-смысла в мире, утратившем свои духовные абсолюты, в мире, Бога знающем, но в Боге не обитающем. Человек обречен на утесненность духа, на разорванность и частичность духовной реальности, он отпал от божественной первожизни Духа, он пал в грешную плоть. Это и есть покарание. Не Божья кара, а самопокарание человека, плод злоупотребления величайшим даром Господа человеку, даром свободы. Духов¬ное первоназначение человека — творчество, но судьба падшего мира и судьба человека в падшем мире — искупление. Поэтому сотворяемая человеком красота не может стать смыслом мира сего. Она есть красота ущербленная, красота ограниченная.
И все же в духе человеческом нерушима живая интуиция о том, что красота есть сущность Божьего Творения, что, как абсо¬лют, она не есть лишь внешняя оболочка, но проницает совершенством саму божественную первожизнь и всю глубину Творения.
Творение Божье есть красота и продолжает бесконечно твориться как красота.
Земное же бытие человека не есть красота, хотя и знает духовные явления красоты, хотя и подымается до гениальных артистических ее воплощений в творческих усилиях художников. Земное бытие человека есть кара и искупление греха. В земном бытии познал человек уродство и без-образие, тленность плоти, нищету сил, быстротечность времени. Земная красота разорвана со смыслом мира, потому что мир болен грехом, подорван духовно, заброшен в уродство и страдание.
Красота абсолютная единосущностна со смыслом. Можно говорить об отсутствии связей между абсолютным смыслом и абсолютной красотой, потому что красота абсолюта совершенно осмысленна, потому что смысл абсолюта совершенно красив.
Земная красота не единосущностна со смыслом, имеет роковую способность отпадать от смысла, обессмысливаться во зле, обращаться в личину. Поэтому земная красота имеет именно связь со смыслом, и связь трагическую. Мы часто говорим о правде жизни в художестве, мы ощущаем и знаем по опыту, что красота как сущность не есть правда мира сего, не есть правда жизни. Более того, мы имеем неискоренимую интуицию о том, что правда жизни именно в неисполнимости красоты, в невозможности красоты овладеть миром, в неводворимости красоты в смысл мира сего. Именно этот непоправимый разрыв с миром и составляет духовный смысл земной красоты. Из духовных глубин всякого земного художества звучит мука о бесполезности красоты, творимой в мире неискупленного греха, мука о недостижимости в пределах здешних чего-то самого главного, самого заветного, во что верит душа, чего она алчет, в чем питает надежду. Смысл земной красоты есть смысл трагический. Из этого трагического смысла произрастает тоска художника, всякая художественная тоска, всякое отвержение мира. Из трагического смысла земной красоты поднимается к небу росток надежды на Преображение. Трагическим голосом земной красоты обращается художник к Богу с покаянием и жалобой, с верой и упованием. В ограниченной земной красоте выражает себя глубочайшая человеческая надежда ...надежда на безграничность красоты абсолютной. Всякая земная красота есть вопль о пришествии Царства Божия, о начале нового неба и новой земли, о спасительном благе обожения. Художество человеческое и красота, творимая человеком, есть протест против уродства и без-об¬разия как бессмыслицы мира сего, несогласие духа человеческого остаться в бессмыслице этой навеки. Художество земное благословлено самим Богом как его надежда на человека, на то, что тот не останется в грехе, преодолеет искупительно и творчески плен своего покарания.
В красоте земной есть протест против смерти. Человеческому мыканью в падшем мире смерть полагает предел, дает пощаду снятием грешной плоти. Для красоты же, которая есть не плоть, но дух, смерть — издевательство, торжество абсурда, всевластие бессмыслицы над смыслом, ибо если красота не творится навеки, то зачем тогда творится она? Если прекрасное смертно, если оно тленно, то тогда все теряет смысл, тогда смерть есть единственная парализующая безнадежностью реальность, реальность дурной бесконечности, абсурд. И тупик этот преодолевается лишь верой. Только вера в Бога подлинно снимает с человека паралич безнадежности, только религиозно открывается вечность рукотворной красоты как частички Творения, которую благословляет и приемлет Господь. Вот почему я думаю, что подлинную красоту способен сотворить только дух верующий.
Художество — как творение красоты — есть дело религиозное.
Вера в Бога — великая оптимистическая трагедия мира сего! Бог есть Путь, Истина и Жизнь: Путь через смерть в бессмертие, Истина осознания и искупления греха, Жизнь в творчестве и отвержении падшего мира, в духовном уготовлении его конца и Преображения. Как сын Божий, как существо, изначально сотворенное Богом для вечности, человек безошибочно чувствует трагический смысл земного бытия, и потому все высшее, все самое заветное своей души он произносит языком трагедии. Именно трагедия выражает глубочайшее о нашем падшем мире, о бессмертной человеческой душе, об ожидающей ее и раскрывающейся в ней вечности.
Смысл земной красоты есть трагический оптимизм творения вечности во времени падшего мира, обрекающегося искуплению.





ОБРАЩЕНИЕ ВТОРОЕ

Простите художника! Он творит красоту!
Он творит ее из Духа вечного и бренной земли, ...из самой жизни своей. Земная судьба — несчастье художника, его вечная рана и мученье. Жизнь художника на земле — всегда неудача. Собственно, судьба художника — модель всякой духовной судьбы, которая в этом мире есть предопределенная неудача. Не надо думать, что успех — это критерий удачи, мерило победы.
Успех — лишь одна из форм поражения.
Художник — хворост искры Божьей. Его земная доля — огнь поядающий. Его бессрочное призвание — вечность.
Простите художника! Он зрит красоту!
Простите ему косноязычие, когда он бредит в сумбуре откровений. Простите ему повторяемость, когда он, вдруг, снова видит красоту там, где никто из вас, скучающих, ее давно уже не ждет. Не судите художника законом нового и старого. Судите законом вечного. Не поверяйте многообразие красоты модами самоновейших дней. Так вы закроете себе путь к красоте. Даже самый наисовременнейший — всего только временный.
Избирайте духом вашим из многообразия красоты. Избирайте близкое, поверяйте себя интимностью с избранным и не опасайтесь, что не угодите в «хороший вкус», в «профессиональную» оценку, в «авторитетное» суждение. Не поклоняйтесь каменным истуканам классиков! Любите живую хрупкость, уцелевшую от них. Не стыдитесь привязаться к художнику, когда он непопулярен, не меряйте его масштаб соседской близостью к вам. Простите ему безвестность, полюбите его дар, помогите ему вниманием, защитите любовью! Узнайте художника любовью, ведь только любовью и можно узнать!
Помните: художник — слуга Божий! Он неудачник жизни, заложник вечности в плену у времени мира. Он живет под небом веры и на краю надежды, он балансирует над безднами таких сомнений, каких не знает плоский мир. Художник искупает этот мир, выправляет его уродство, малою долей уже преображает его. Трагедией личной судьбы он не символически, а плотью и кровью своей рисует судьбу всего этого падшего здания, которому от века предсказано Преображение, но которому противопоказан «хэппи-энд».
Простите художника!
Простив, вы поймете и полюбите его, а с любовью войдете и в красоту. Через малое творчество человеческого узрите мощь мышцы Божией, постигнете вечное совершенство Творения Божия, восхититесь величием Божьего Замысла о человеке.