Шеф-повар и черепа

                Шеф-повар и черепа.

   

   За окном автобуса, скакавшего по непролазной грязи и лужам проселочной дороги, мелькнули пожухлые поля картофеля. Стояли ясные солнечные дни с редкими обильными ливнями, но картофельная ботва уже пожелтела и легла. Селение Оёк славилось своей картошкой сорта «Адретта»,  и тогда ещё никто не думал, что через несколько лет эти вкусные желтоватые клубни почти повсеместно будут поражены фитофторой, с которой можно сладить только в масштабах небольшого дачного участка. Впрочем, в сортах мы тогда ещё не разбирались, и любая картошка для нас – студентов была только возможным кандидатом на употребление её в жареном и вареном виде. Я имею в виду студентов – первокурсников, проживавших в общаге, где еды вечно не хватало. Студентам, имеющих в Иркутске или Ангарске родителей и живущих с ними или у других родственников, этого не понять. Молодые первокурсники из общаги всегда были голодными, как волки. С годами, если студент не женился, то приобретал некий житейский опыт проживания, и голодным уже не бывал, появляясь в общежитии ближе к ночи, шастая где-то в поисках корма и более интересного и полезного времяпровождения.
   
   Поля картофеля тянулись до самого горизонта и терялись вдали. Мы приуныли. Одно дело помочь родителям выкопать несколько соток картофеля в поселке или на даче, другое – гнуть месяц спину на этих бескрайних полях. «Две большие разницы» - как говорят в Одессе. Казалось, что мы и за месяц тут не управимся, но народа из города нагнали много, и к вечеру результат был налицо. К тому же через несколько часов работы мы переквалифицировались в грузчиков и не спеша ходили по полю, где лежали мешки и сетки с картошкой, которые надо было грузить в машины. В медицинском институте преобладали девушки, и поэтому на них и легла основная часть работы по уборке урожая. Девушки прониклись ответственностью и со скоростью танков продвигались к центру поля, оставляя за собой взрыхленную землю, груды мешков и кучки ботвы. На поле мелькали цветные косынки, которыми они укрыли волосы, и со стороны нам открывался прекрасный вид на обтянутые рейтузами, спортивными брюками и колготками упругие девичьи попки. Не разгибаясь и переговариваясь, студентки истово копали картофель, как для себя.
   
   Наиболее шустрые из нас устроились на картофелехранилище ссыпать картофель из мешков в закрома. Мне больше нравилось швырять мешки в машины на поле, но работа оказалась грязной. Вечерами нас отвозили назад в город, и кроме проблем с ужином надо было успеть помыться и постираться. В душевые была очередь, и мы ухитрялись ополоснуться в прачечной в подвальном помещении общежития, или просто под краном. Стояла середина сентября, бабье лето, и наша учеба, едва начавшись, была прервана этой битвой за урожай.
   
   Студенческие годы в медицинском институте богаты событиями, и некоторые моменты учёбы, практики или летних каникул невозможно забыть. То же касается и колхозов, куда нас пытались отправлять каждую осень, и существовала масса способов избежать этого утомительного труда, хотя порой в колхозах было довольно весело и сытно. Но, как говорится, год на год не приходится. Порой мы попадали в жуткую глушь, где мерзли и едва ли не голодали, где постоянно думали, где и что бы пожрать, и где добыть деньги. В другой раз нас везли в колхоз - миллионер, где щедро платили, кормили на убой, и работа была интересной, а в свободное время можно было покататься на орловских рысаках, которых тут выращивали, или половить крупных окуней в местном водоёме. Все, кто ездил в ССО – студенческие строительные отряды, дислоцирующиеся почему-то далеко от Иркутска в Приморском крае, от колхоза освобождались. Но из-за летней практики, которая началась уже с третьего курса, многие просто не успевали съездить в ССО. Были, конечно, ловкачи, которые спокойно ездили на заработки в Приморье, а в сентябре, пока другие отдувались в колхозах, быстренько проходили практику даже не в Иркутске, а в своем родном городе или районной ЦРБ. Но с годами студенты обрастали семьями, и на картошку с капустой могли залететь даже дипломники – шестикурсники.
   
   На первом курсе избежать колхоза было практически невозможно. Мы только поступили, были вполне здоровы, уже начались занятия, и никто не привык ещё к своему белому халату, который надо уметь аккуратно складывать, стирать и гладить. Все спешно обзавелись вторыми и даже третьими халатами, тапочками, масками и шапочками. Занятий ещё никто не пропускал, и все лекции посещались исправно. Как тут закосишь под больного? Тебя моментально раскусят, расценят как симулянта, и загонят работать в самое захолустье, где идут дожди, жирная грязь по щиколотку, по деревне гуляют свиньи, на завалинках угрюмые деревенские парни охраняют своих девах, лузгающих семечки, а по вечерам от мужичков попахивает самогоном.
   
   Итак, шла вторая или третья неделя занятий, и про возможность загреметь на месяц в колхоз некогда даже думать. Чего стоит только одна ненавистная нам биохимия, с её громоздкими формулами, которые едва ли пригодятся нам в жизни. Но, надо. Для общего развития. И мы прилежно изучаем цикл трикарбоновых кислот, что в переводе на нормальный язык означает распад в организме жиров животного и растительного происхождения до воды, углекислого газа и различных органических веществ. Мы крепко подозреваем, что большая часть обычного свиного сала, к которому далеко не равнодушны все студенты, проживающие не дома у  мамы с папой, а в занюханных общагах, вообще не переваривается в наших молодых желудках. Не успевает. Это сало, даже тщательно разжеванное, едва окисляется, и только малая толика жирных кислот всасывается в кровь, придавая нам энергию. Остальное просто выскакивает из прямой кишки в отходы. Как у диких уток, которых поймал на веревочку с салом известный немецкий враль барон  Мюнхгаузен. Мы начинаем уважать пищу, которая легко усваивается, но наши молодые тела требуют мяса и сала, а не салатов, и мы вечно хотим есть. Это бич всех общаг, где все продукты сразу подлежат уничтожению, и даже из других комнат заглядывают пока едва знакомые студенты с вечным вопросом: «У вас есть, что пожрать?» Или покурить. Вот почему когда кто-нибудь из друзей уезжал на денек в свою деревню, расположенную недалеко от Иркутска, его с нетерпением ждали. Чтобы не привозили из дома, съедалось в день-два. Не помогали авоськи с продуктами, вывешенные за окно за неимением холодильника, и просьбы растянуть продукты на неделю. Опоздавшим не доставалось ничего, даже если эти продукты не далее, как вчера или утром были привезены именно ими. «Опоздавшим – кости», как гласит древняя пословица из учебника латинского языка. Проще было сходить в буфет, где никто не попросит тебя взять ему стакан сметаны с булкой. В этом была некоторая солидарность, но денег всё равно не хватало. Как и папирос. Стипендия в сорок рублей исчезала за неделю, не больше. Вместе с переводами от родителей это было вполне весомо, но посылали не всем, и студенческое братство просто обязывало нас помогать хотя бы соседям по комнате, покупая к вечеру свежий хлеб, сахар и папиросы, без которых учёба не лезла в голову.
   
   Позже, глубокой осенью, в Иркутск приехала моя мама. Она привезла каких-то продуктов, среди которых была трехлитровая банка малинового варенья. В институте, где в трёх громадных корпусах приезжему было трудно ориентироваться, она меня не нашла, закупила в магазине ещё чего-то, и вернулась в нашу комнату, где час назад оставила все припасы. У стола стоял худой и лохматый студент в очках  и грязном белом халате, и  допивал прямо из горлышка второй литр малинового варенья. Рядом валялись шкурки от колбасы, и прочие остатки домашних блюд. Скорость, с которой тощий и маленький студент уничтожал всё съедобное, вызвала у моей мамы не чувство негодования, а жалость к голодным парням. Два дня мы просто обжирались. Парни с любовью смотрели на мою мать. Как на свою. Потом мама купила мне зимнее пальто, вручила деньги на еду, и праздник кончился.
   
   Но сейчас шел ещё сентябрь – первый месяц нашего пребывания в институте в качестве студентов, и мы без всякой на то нужды таскали с собой студенческие билеты и зачетные книжки. Осваивали латынь, которой нас пичкали ещё и на занятиях по нормальной анатомии человека, начинали резать лягушек на кафедре физиологии, и почти привыкли к ужасному трупному запаху в мрачном здании анатомического корпуса. Едва мы успели изучить только позвонки и ребра, которые дежурный получал в анатомке и тащил на подносе в практикум, как объявили аврал в связи с сельскохозяйственными работами, как официально именовались работы в колхозе.
   
   На эти осенние уборочно-полевые работы в Союзе гоняли все предприятия и учреждения. Из медиков освобождали от выезда на поля только хирургов, гинекологов, да детских врачей. В ходу была песня Высоцкого о картошке, которую все уважают намять с сольцой, и что ученые совсем зажрались со своими опытами на собаках и гамма-излучением. Студенты считались едва ли не основной ударной силой, которых можно бросить на месяц, а то и больше, хоть к черту на рога, и их проживание с питанием колхозам тогда обходились очень дешево. Существовала масса способов избежать поездки в колхоз, но для этого надо было быть ушлым тертым студентом, иметь опыт, а первокурсники, едва окунувшиеся в учебу, даже не помышляли о саботаже. Если нас каждый вечер будут привозить назад в общежитие, значит колхоз недалеко от города, и будет не грех запастись к зиме картошкой. Прочие корнеплоды, если они нам попадутся, тоже сойдут. В колхозе нас ожидал только обед, но сытный, а завтраки и ужины оставались большой проблемой, и подножному корму мы решили уделить самое пристальное внимание.
   
   Иркутск тех лет был, как выяснилось значительно позже, довольно голодным городом. Талоны на мясные продукты и сливочное масло ещё не ввели, но их потребность уже резко ощущалась. По четвергам во всех столовых, кафе и забегаловках разного рода были рыбные дни, и мы с отвращением узнали, что пельмени и чебуреки можно делать и из минтая. По городу ходили частушки, типа: «…Масла, мяса нет совсем, яйца видим только в бане, с Новым Годом, иркутяне!» Те из студентов, кто приехал из ближних мест, часто ездили домой подхарчиться, и привозили в голодное общежитие кто что мог. Собственно, в самом общежитии с раннего утра и до 19-00 вечера работал буфет. Важно было не проспать утром, иначе приходилось бежать в институт голодным. Очередь в буфет была небольшая, от силы шесть-семь человек, преимущественно парни, и двигалась быстро. Абсолютно не помню ассортимент блюд в буфете, поскольку мы их никогда не брали, кроме стакана ледяной сметаны с хлебом или булочками и горячего кофе. Очевидно, остальная продукция была нам не по карману. Сметана наскоро проглатывалась с огромными кусками свежих булок, и после неё обжигающе горячий кофе просто не лез. Очень часто мы просто не успевали сбегать в буфет, и это было причиной пропуска некоторых лекций. Когда голод давал себя знать так, что кишечник протестующе бурчал и стонал, вызывая недоуменные и откровенно презрительные взгляды сытых студентов-иркутян, то было не до занятий. Никогда больше не слышал таких громких рулад от своего желудка, когда где-то между грудью и животом возникал нарастающий жалобный звук, постепенно затихающий в районе тонкого кишечника. Можно было подумать, что организм плачет, и к этим неприятным ощущениям примешивались тянущие боли и спазмы. Заработать гастрит или язву желудка нам не улыбалось, и в жертву приносились лекция, а то и практическое занятие, за пропуск которого могли и спросить. Посещение занятий не было свободным, и подразумевалось их обязательное посещение. Прогулявшего «пару» могли обязательно спросить на практическом занятии именно по теме пропущенной лекции. Хорошо, хоть курс был большим, и отсутствие десятка студентов оставалось незамеченным. Но на практических занятиях дежурный был обязан доложить об отсутствии студентов, да и спрашивали там заданное на дом задание не хуже, чем в школе.
   
   За время пропущенной лекции можно было сварганить завтрак на общей кухне, где стояли газовые плиты – если было из чего готовить, посетить тот же буфет, или студенческую столовую. В столовой всегда были большие очереди. Тут ели обстоятельно, первое и второе, выбирая на третье чаще компот вместо чая, кофе и киселя, обменивались новостями и сплетнями. Первое можно было не брать – борщ или щи были жидкими, и напоминали тюремную баланду, о которой мы только слышали. Солиднее было взять два вторых блюда. Чаще это были котлеты или жареная рыба с гарниром, и в те дни, когда давали плов или сосиски, посетить столовую не брезговали и преподаватели. Студенческий анекдот тех лет живо передает атмосферу студенческой нищеты:

- Мне, пожалуйста, четыре сосиски! Без гарнира!

Голос из очереди: «Шикует!»

- И восемь вилок!
   

   На самом деле говорить раздатчицам ничего не приходилось – на не совсем свежий и гнутый поднос ставили то, что уже рядами стояло перед нами в тарелках, хлеб и вилки с ложками хватали у кассы, где очередь слегка тормозила, пока кассир выбивала чек.
   
   По воскресеньям, когда бывали деньги, мы дружно ходили в кафе «Пельменная» на улице Карла Маркса, до революции называвшейся Большой Першпективной улицей. Заказывали в бульоне, с маслом и со сметаной, но чаще двойную порцию в масле. Странно, но часа через два, после посещения пельменной, мы вновь ощущали дикий голод. Рыбные дни по четвергам мы не уважали. В тот год в городе открылись большие магазины и кафе «Океан», но советские граждане готовить морепродукты совершенно не умели. Много позже мы освоили приготовление  вареных колечек кальмаров, но кафе «Океан» посещали исключительно из-за бутербродов с натуральной чёрной икрой, стоивших не более 90 копеек, и отлично приготовленной сельди.
   
   В общем, первые два года учебы в институте у нас неразрывно были связаны борьбой с голодом. Но вернемся назад – к сентябрю первого курса, когда нас неожиданно оторвали от учёбы и кинули на борьбу за урожай. Картошки мы навозили столько, что забили штабелями мешков просторный встроенный шкаф в нашей комнате. Помнится, там был и мешок крупной моркови, которая к нашему неудовольствию начала быстро вянуть. Картофель издавал в шкафу столь характерный запах, что нагрянувшая с проверкой комендант общежития требовала вынести всё в подвал. Мы не уважали эту немолодую тётку – первый этаж общежития был сплошь заселен какими-то блатными ребятами, многие из которых не имели никакого отношения к нашему институту, зато были спортсменами или детьми высокопоставленных родителей, а в подвале, где находились душевые и прачечная, было вечно сыро, грязно и холодно. Картинки с изображением полуголых девиц из иностранных журналов и красочные киноафиши, которыми мы любовно украсили нашу комнату, она жестоко оборвала со стен, и громко ругалась. Тогда мы раздобыли портреты бородатых корифеев науки, среди которых затесались Карл Маркс и герой Гражданской войны анархист-партизан Нестор Каландаришвили, похороненный в Иркутске у ЦПКиО. Надо сказать, что старые улицы вокруг общежития так и отдавали историей установления Советской власти в городе. Таблички на стенах домов пестрели фамилиями полузабытых евреев из ЧК-ОГПУ-НКВД, которые во времена Ягоды-Ежова сведи в могилу немало иркутян. Были улицы «Имени Красных мадьяр», «Ярослава Гашека», и зачем то целых восемь Советских улиц. Очевидно, фантазии у местных большевиков не хватало, и они наскоро переименовали часть улиц и горбатых кривых переулков в Советские, просто пронумеровав их, как линии в бывшем Санкт-Петербурге или авеню за океаном. В баню мы ходили на 8-ую Советскую по 5-ой Советской, на 3-ей Советской улице строилось новое кирпичное общежитие семейного типа для нашего ВУЗа, а остальные Советские на самом деле были лишь переулками, застроенными старыми домами, которые давно пора было сносить.
   
   К нашему возмущению, работа в колхозе в первые дни оказалась совсем не сахар. Уставали спина и руки, от грязи страдали обувь и брюки. Редко когда работали более двух-трёх дней на одном поле. Нас перевозили с места на места, знакомя с необъятными просторами области, засеянными различными культурами. Правда, возили совсем недалеко. Везде сплошь до горизонта тянулись бескрайние поля, где впору убирать урожай только комбайнами. Но тут шастали только запряженные плугом шустрые трактора «Беларусь», после которых картофельное поле считалось вспаханным, и оставалось только собрать корнеплоды в ведра и мешки. Едва группа в 30-60 человек бодро проходила по полю первые сотни метров, оставляя после себя груды грязных мешков и сеток, как появлялись офицеры с военной кафедры института. В хромовых и яловых сапожках, полной форме и прочих регалиях. Офицеров, почему-то, все боялись. Почти все подполковники. Они ковыряли сапогами в земле, и если находили хотя бы пару картофелин, весь отряд заворачивали обратно, намекая, что до вечера курсу надо убрать столько-то гектаров. После этого энтузиазм резко падал.
   
   На наше счастье спустя неделю нас кинули на уборку каких-то кормов для скота. Это были ярко-зеленые деляны какого-то гибрида свеклы и репы под названием «куузика». Наиболее просвещенные студенты утверждали, что репой тут и не пахнет, говорить надо «кузика», а не «куузика», и это гибрид кормовой капусты, турнепса и свеклы. Участки были не очень большими, но сочными, ярко-зелёными и приходилось подкапывать лопатой каждый кустик. Затем эти  корнеплоды дергали из почвы вручную, обрубали заточенной вроде мачете железякой ботву, и кидали «кузику» в кучу. Было весело, хотя почва была довольно влажной, и работа грязной. На третий день, ожидая автобус в город, я с досадой пнул ногой, обутой во вьетнамский кед, здоровенный корнеплод, думая, что он расколется, как тыква. «Кузика» оказалась твердой, как камень, я повредил большой палец на правой ноге, и взвыл от боли.
   
   Это стало предлогом не ехать на работу следующим утром. С видом пострадавшего на ударном труде я, сильно прихрамывая, пришел в факультетскую клинику и продемонстрировал дежурному врачу вздувшийся палец с синим ногтем. Там меня обозвали лодырем и симулянтом, молодой доктор весело поставил диагноз «Панариций большого пальца», и наскоро сделал мне перевязку. Три дня, не больше, мне предстояло отдыхать в общежитии на законном основании по справке, но я и этому был рад. Однако за эти несколько дней всё неожиданно изменилось. В клинике, куда я аккуратно явился на перевязку и пожаловался на хромоту, мне очень придирчиво осмотрели палец и посоветовали не валять дурака, оказался один из офицеров военной кафедры. С синими лётными петлицами, но с медицинской эмблемой «Моя тёща кушает мороженое», и довольно добродушным лицом.

- Майор Богуславский! – представился он, - В повара ко мне пойдешь?
   
   Я смутился. Готовить я тогда толком ещё не умел, и поваром никогда себя не считал. Мог, конечно, нажарить картошки на пару человек, мясо с луком или рыбу. Вершиной моего кулинарного творчества в то время были блины, печенье, пельмени и бурятские позы – мать дома часто стряпала, и я помогал ей. Одновременно я понял, что от предложения майора отказываться не стоит. Это шанс избежать кропотливой нудной работы, быть при кухне, и надо быть круглым идиотом, чтобы не согласиться.

- На сколько человек надо будет готовить? – деловито спросил я, прикидывая, что на курсе почти полтораста человек, и кроме наших однокурсников в том же колхозе могут быть студенты других факультетов. Поваров должно быть несколько, целая бригада, и вряд ли там есть профессионалы.

- Шестьсот душ! – сообщил майор. И добавил:  - Шеф-повар у меня был парень тертый, но уехал на похороны, и мне нужен человек на подхвате. Помощник. Поскольку все полевые работы доверили военной кафедре, а я там отвечаю за организацию питания студентов. Будешь шеф-поваром!
   
   Звучало это солидно. Шеф-повар в моем понимании был повар-ас, не менее шестого разряда, умеющий готовить самые изысканные ресторанные блюда, знающий французскую кухню, и отечески погоняющий других поваров и поварят, чтобы не переборщили, не пересолили, и не пережарили блюда, обязанный снимать пробу с кулинарных изысков и отвечать за готовую продукцию. Однако упоминание о парне на подхвате проясняло ситуацию. Это что-то вроде ординарца при майоре. Чапаев и Петька.  В общем, я дал согласие.

- Выезжать в колхоз из Иркутска будем раньше всех! – объяснил мой новый босс, - В шесть утра. На моей машине. Почему рано? Каждый раз надо на новое поле. Надо успеть вырыть шесть ям для костров и поставить на них котлы с водой. Водовозка будет приезжать чуть позже. К приезду других у тебя уже должна кипеть вода. Понял? Ну, и продукты все каждый раз с собой возить будем. Надо грузить. Дровоколов у тебя будет двое, и дам десяток девочек чистить картошку и шинковать овощи. В колхозе студенты будут только обедать, но сытно.
   
   Рано утром мы уже загружали из гаража майора ящики с тушеной говядиной. Тушенка тогда шла местная иркутская или из Бурятии, и кроме говядины в банках могли быть конина или баранина.  В городе часто попадались объявления о наборе молодежи для перегона скота из Монголии. Типа ковбоев. Иркутская область с Усть-Ордынским Бурятским АО, Бурятская АССР и соседняя с ними Монголия были богаты скотом, и факт отсутствия мяса в свободной продаже в магазинах был непонятен. Куда всё шло? На тушенку? На БАМ и Крайний Север? В Москву и Питер в магазины Елисеева, или на нужды армии? Вполне возможно. На БАМе перед институтом я успел побывать, и снабжение там было отличное. В смысле многих дефицитных тогда продуктов питания, включая сырокопченые колбасы, венгерские компоты, тушенку со сгущенкой и многое другое, чего не было в магазинах Иркутска или Бурятии. Зато на БАМе был «Сухой закон», и не было водки. Страждущим выпить приходилось довольствоваться только «Советским шампанским». Свежее мясо везде было в дефиците, и часто было насмерть промороженным и с костями.
   
   Я быстро приноровился снимать штыковой лопатой дёрн, и вырубать в почве прямоугольные ямы. Развести затем в них костры и поставить большие котлы и баки с водой тоже не составляло особого труда. Дровишки исправно кололи из привезенных чурбанов два однокурсника, а с поля снимали 10-12 девушек, чистивших картошку. Как шеф-повар, я только добавлял ингредиенты, вроде лаврового листика и перца горошком, а кульминационным моментом приготовления этого нехитрого сытного блюда было добавление в каждый котел несколько банок тушенки. Чай варили на отдельном костре, и иногда с молочной фермы привозили в алюминиевых бидонах – флягах свежее молоко. В общежитие я каждый вечер привозил банки тушеной говядины, которые мне подбрасывал майор, и парни, живущие со мной в одной комнате, особенно ценили такую возможность не думать о том, чем питаться по вечерам.

- Это вам в общагу на прокорм! – говаривал Богуславский, отстегивая из своих гаражных запасов банки с изображением коровы, - Сам был студентом, понимаю. Всё время хочется есть, а учиться на первых курсах трудно. Погоди, после 3-го курса предметы будут идти циклами, и учёба пойдет как по маслу. Главное – не пропускать занятия и вовремя сдавать все зачеты.
   
   До конца колхозной эпопеи я так и был в шеф-поварах, но однажды мы разжились в одном из колхозов учебными экспонатами. Близ населенного пункта Оёк, куда нас в очередной раз вывезли на уборку, мне попались особенно сырые дрова, и я, недолго думая, раздобыл в деревне солярку. Когда возвращался к стану с ведром, заметил бульдозер, утюжащий холмистую местность. Из-под ножа бульдозера осыпалась земля, в которой белели человеческие кости. Ошибки быть не могло:  когда я подошел ближе, то явственно увидел черепа и ребра, так хорошо знакомые нам по первым занятиям на нормальной анатомии в институте.
   
   При Советской Власти отношение к старым кладбищам было варварское. Строительные нормы и правила, часто корректируемые, не допускали размещения на месте бывших кладбищ жилых кварталов. Зато допускалось наличие в этих местах парков, скверов и прочих зон отдыха с непременным озеленением. Растущие, как грибы после дождя, города поглощали старые погосты, оказавшиеся в черте застройки. Как правило, кладбища раньше находились либо при местной церкви, либо позже рядом обязательно строили часовню. Участь РПЦ во времена СССР была незавидной, многие церкви снесли, приспособили под склады и овощехранилища, клубы или антирелигиозные музеи. Пострадали и кладбища при  церквях. В большинстве российских городов, где мне приходилось позже бывать, вокруг уцелевших церквей находились уже не погосты, а скверы с аллеями, памятники местным павшим героям революции и участникам прошедшей войны. В Иркутске в 1949 году население было просто шокировано, когда власти объявили о сносе Иерусалимского кладбища возле единственной в городе действующей Крестовоздвиженской церкви. Там покоилось более 90 тысяч иркутян, многие из которых при жизни были известными и достойными людьми. Иерусалимская горка была популярным местом у иркутян, и решение разбить здесь Центральный Парк Культуры и Отдыха выглядело кощунством. Наверное, часть иркутян успели перевезти прах своих предков в другое место. Большинство могил было просто уничтожено и, как вспоминали очевидцы, кости сваливали с грузовиков прямо в реку Ангару. Надгробные плиты и прочие изыски прошлого пошли на строительство бордюров и разных советских учреждений, и лишь позже в горкоме КПСС спохватились, и восстановили в зоне отдыха памятник писателю Загоскину и одному из декабристов. Ранее несколько могил, среди которых были партийные деятели, партизан-анархист Нестор Каландаришвили, погибший в Якутии, и экипаж какого-то советского самолета перезахоронили за пределами ЦПКиО за оградой у центральных ворот парка. Когда по утрам мы делали по парку пробежку, очищая прокуренные лёгкие, или катались в воскресенье на «Чёртовом колесе», как-то в голову не приходило, что мы ходим по костям, зарытым в землю бульдозерами. В парке была нездоровая аура, тут часто шлялась по ночам разная сволочь, алкоголики, наркоманы и проститутки самого низкого пошиба, но днем ЦПКиО был популярен у молодежи, тут останавливался передвижной зоопарк, и летом приезжали различные аттракционы.
   
   Надо сказать, что студенты – медики были неравнодушны именно к черепам. Есть что-то, очень мистическое, в этих костях, и некоторые настолько мечтали украсить свой письменный стол таким экспонатом, что даже искали заброшенные могилы. Производить раскопки захоронений без разрешения местных властей запрещается, и ещё ни один студент не получил разрешения вскрыть безымянную могилу. Хотя бы потому, что не мог толком объяснить необходимость такой эксгумации. «Хочу иметь человеческий череп в качестве учебного экспоната?» Врали что угодно, но если и раскапывали, то незаконно. Черепами на письменном столе, в шкафу или на полке увлекались не только медики. Достаточно вспомнить, как Пушкин подарил своему другу барону Дельвигу череп одного из его предков, неведомо как попавший к нему из фамильного склепа. Ещё и с поэтическим сопровождением, вроде:
 
           - Прими сей череп, Дельвиг! Он -принадлежит тебе по праву!
             Тебе поведаю, барон, его готическую славу!
   
   Помнится, тот череп был украден из склепа рижским студентом. Тоже медиком. За это его потом пнули из университета. Так что привычки студентов-медиков с течением веков не меняются. Более того, раньше они не просто дрались и выпивали на студенческих пирушках, но применяли на своих дуэлях и холодное оружие, вроде шпаг. Некий приятель Пушкина Вульф хранил в этом же черепе нюхательный табак.
   
   В старушке Европе и в наши дни кости и черепа давно умерших людей чрезвычайно популярны, и в подземные катакомбы под городами, куда раньше сносили умерших и штабелями укладывали черепа и кости со старых кладбищ, буквально ходят целыми экскурсиями, а также любят малевать скелеты к месту и не к месту в виде различных мистических символов. Россияне пошли ещё дальше, забальзамировав великого врача Пирогова, популярного благородного бандита и комбрига Гражданской войны Котовского, дедушку Ленина и устроили мемориальное советское кладбище в кремлёвской стене. Очевидно, решили переплюнуть древних египтян.
   
   Должно быть, некоторые из студентов чувствовали себя будущими светилами науки. Это рисовалось им в виде себя любимого – уже убеленного сединами профессора от медицины, сидящего в просторном светлом кабинете на диване натуральной кожи. Вокруг стоят книжные шкафы красного дерева с фолиантами в дорогих переплетах, висят портреты ученых мужей, и среди дорогих сувениров и подарков от благодарных пациентов и учеников загадочно белеет человеческий череп – как некий символ таинств науки. Во всяком случае, другие кости такого интереса не вызывали. Позже мы с энтузиазмом рассматривали и изучали черепа младенцев с не заросшими родничками на темени, женские черепа, имеющие более сглаженные выступы и другие характерные признаки, которые были далеко не обязательны у представителей разных рас, и с удивлением узнали, что череп, представлявшийся нам единым монолитом, состоит почти из сотни отдельных костей.
   
   Едва начались занятия, мы получили в библиотеке института необходимые нам учебники, некоторых из которых всем не хватало, и в том числе 1-й том атласа красочной «Анатомии человека». В отличие от учебника, атлас был снабжен сотнями цветных рисунков с текстом на латыни, имел нестандартный большой формат, и весил не менее хорошего кирпича. Этот 1-й том был посвящен именно костям, связкам и сухожилиям, и наглядно представлял всю опорно-двигательную систему. Каждая косточка имела выступы, бугорки, дырочки или расщелины для сосудов и нервов, отростки и впадины, и их значение приходилось учить на латинском и русском языках. Хотя латинский язык начали преподавать одновременно с нормальной анатомией, уроки латыни явно не успевали за обильной терминологией других предметов. Латынь изучали всего один год, и начинали с алфавита, падежей, пословиц и специальных терминов. В сущности, это был мёртвый язык, но на его основе возникли многие европейские языки. На других курсах латынью уже так не пичкали, за исключением фармакологии, но термины в учебниках попадались постоянно. Некоторым студентам латынь и анатомия на 1-м курсе давались легко. Другим часто приходилось несладко, и они терялись в потоке терминов, хотя на русском языке вполне связно могли рассказать значение того или иного выступа, отростка или сегмента, не щеголяя при этом латинскими названиями. Так, один из моих сокурсников ходил сдавать зачёт по печени четыре раза, а на втором курсе мы все погрязли в потоке сложных терминов анатомии нервной системы. Хотя рисунки в атласе были выполнены великолепно и в разных ракурсах, полагалось в свободное время посещать анатомический корпус, где заданные к практическому занятию кости, мышцы и органы выдавали по студенческому билету. Свободного времени у нас не было – нужно было пожрать, постирать, успеть подготовиться, написать все  конспекты по истории КПСС, достать тот или иной учебник, а лучше разборчиво записанную девушками лекцию и, наконец, выспаться. Что в условиях проживания в общежитии и полной занятости было не так уж просто. Кроме того, мы были молодыми веселыми людьми, часто валяли дурака, хохмили, бездарно убивали свободное время на разные мелочи, но больше всего боялись запустить учебу. Конкурс в институт был большой, и поступить в него считалось удачей. Тем не менее, как показала практика, именно на 1-м и 2-м курсах был наиболее мощный отсев тех, кто не справился с заданным ритмом и темпами учебы. Некоторые уходили из института не из-за запущенных занятий и не сданных вовремя зачетов, а убедившись, что выбрали для себя не ту специальность.
   
   Мрачное тёмное здание анатомического корпуса располагалось напротив нашего общежития через дорогу, но ходить в него изучать кости и ткани в свободное от занятий время не было никакой охоты. Уже в фойе корпуса у первокурсников начисто отшибало аппетит, если они хотели воспользоваться услугами имеющегося здесь буфета. Дело в том, что тут же на первом этаже хранились не только пожелтевшие кости, имеющие такую окраску не от старости, а от какого-то препарата, который не давал им высохнуть и превратиться в прах. В большом зале всегда на столах лежало два-три трупа, которые препарировали студенты, занимающиеся в научных кружках. Тут же в холодном полуподвале в формалине мокли мышцы и органы, невероятно тяжелые, скользкие и противные на ощупь. Нередко можно было видеть, как дежурный по группе первокурсник тащил на обычном металлическом подносе в практикум две тяжеленые ноги без кожи, чтобы хорошо была видна каждая мышца, или осклизлую печень. В фойе первого этажа запах формалина и характерный сладковато-удушливый трупный запах смешивались с запахом горячих пирожков из буфета, и иные из первокурсников брезгливо морщили носы. Это позже перестали обращать внимание на такие мелочи. Идет зачет, ты не выспался, отсидел две лекции, голодный как волк, и уже не обращаешь внимания на запахи, идущие из прозекторской,  а наворачиваешь те же пирожки с говяжьей печенью, не вспоминая об человеческих органах, хранящихся в соседних помещениях. Принюхались. Естественно, что на занятия в корпус брали с собой «хирургические» перчатки из светлого латекса. В этом же здании находились кафедра физиологии человека, где замшелые, как мне казалось, педагоги учили нас рефлексам академика Павлова, мучая собак, кроликов и уничтожая десятки крупных лягушек, которых доставляли в Иркутск из Средней Азии. Куда более интересными были кафедры гистологии, микробиологии и судебной медицины, располагающиеся этажами выше. Но на первых курсах нас пичкали именно анатомией и физиологией. В крупных дозах. В хвост и гриву. В других корпусах института науки были не такими максимально приближенными к организму, и более теоретическими. Что касается самих болезней, то для этого существовали факультетские клиники, где лечились самые настоящие больные.
   
   Осенью перед колхозом мы только начали приобщаться к темпу учебы, и возможность иметь собственные учебные экспонаты казалась весьма заманчивой. За обедом в поле я поведал парням из своей комнаты о разрытом бульдозером местном кладбище. На развороченной рыхлой земле мы выбрали с десяток наиболее сохранившихся черепов, скалившихся на нас белыми зубами и мрачно смотревшие пустыми провалами глазниц. Хуже всего сохранились тончайшие носовые перегородки, легко рассыпавшиеся в прах, и на месте носа тоже чернели отверстия. Нижние челюсти отсутствовали, но нам удалось найти несколько штук от других черепов. В латинском языке звук «L» всегда мягкий, и мы нежно именовали нижние челюсти мандибулями. Первокурсники часто к месту и не к месту бравировали латынью, и в ходу были фразы, вроде: «Если драки не избежать, надо сразу бить снизу вверх всем корпусом по os mandibula противника!» Или: «Дать бы тебе по мандибуле!»
   
   Удивляло присутствие у найденных нами черепов многих зубов – чаще они вылетают из своих лунок. Умершие явно были не престарелыми людьми. Заодно мы захватили несколько крупных костей, позвонки, одну os scapula (лопатка), и разную мелочь. Бульдозера уже не было, и никто не мешал нам подобрать подходящие для науки экспонаты. Черепа и кости мы засунули в мешок из-под картошки и вечером привезли в общежитие. В последующие вечера мы хорошенько отмыли и оттерли наши находки, используя керосин, мыло и стиральный порошок с питьевой содой. Некоторые из черепов мы искусно подписали по латыни, заглядывая в атлас, где были указаны названия сросшихся костей головы. О том, что это отдельные кости, а не монолит, указывали лишь зазубренные швы, где острые выступы одной кости плотно входили в пазы соседней. Для надписей использовали цветные фломастеры, и теперь некоторые черепа сияли всеми цветами радуги, радуя нас латинскими буквами, выполненными готическим шрифтом - Os frontale (лобная кость), os vicscerale (кость височная), и более сложными терминами, означавшими важные отверстия для крупных сосудов, сосцевидные выступы и прочие части и косточки. Другие черепа, тщательно вычищенные, белели на наших прикроватных тумбочках, ожидая чтобы через много лет украсить собой наши профессорские кабинеты. На эту тему ходила масса шуток, но на самом деле никто из нас серьёзно заняться наукой не собирался. Планы были другие. Завистники из других комнат могли легко стянуть наши черепа, и приходилось часто держать их внутри тумбочек, чтобы не мозолили глаза чужим. Ходила легенда о том, что один из студентов – медиков ради обладания черепом «свистнул» некогда человеческую голову из подвала анатомического корпуса, мирно лежащую в бачке с раствором формалина и служащую для наглядного изучения мышц лица. Студент, укравший голову, был иркутянином, и жил в квартире своей бабушки. Для получения черепа голову надо было сильно выварить, и в квартире это сделать не представлялось возможным. Наш студент отправился в ближайший запущенный парк, и развел на лоне природы костер. Голову он поместил в обычную кастрюльку для супа, устроил таганок, и спокойно дожидался окончания процесса, помешивая варево палочкой, и вытряхивая на землю густую пену. За этим занятием и застал его участковый милиционер, заметивший дым от костра, и заподозривший, что молодежь балуется в парке шашлычком. История умалчивает о том, что подумал страж порядка, обнаруживший в кастрюле над костром человеческую голову, жутко пахнувшую формалином, но студент вылетел из института буквально на другой день.
   
   Колхозная эпопея закончилась, я получил по ходатайству майора Богуславского Почетную грамоту за ударную работу по уборке урожая, и занятия возобновились. Анатомия шла два раза в неделю, не считая лекций, и спрашивали там довольно дотошно. От позвонков и ребер перешли к крупным костям, и сдали что-то вроде зачета по скелету человека. Более сложный череп изучали отдельно. Мои однокурсники по комнате досконально изучили все латинские названия, и по вечерам, лежа на своих кроватях, наизусть шпарили терминами уже без всяких надписей на черепе, и отчаянно хохмили. Наиболее продвинутые вспоминали монолог принца Гамлета над черепом придворного шута Йорика, частенько перевирая текст Вильяма нашего, Шекспира:
               
                - Державный Цезарь, обращенный в тлен,
                Пошёл, быть может, на обмазку стен.
                Персть, целый мир страшившая вокруг,
                Латает стены против зимних вьюг!

- «О, бедный Ёрик!» «Быть или не быть? Вот в чём вопрос!»  - жалобно выли и  подхватывали остальные, традиционно по-гамлетовски держа черепа в вытянутой руке перед собой, -
   
   Один из черепов, вспомнив о том, что из них в древние времена делали чаши для пиров, оправляя в серебро, решили использовать под пепельницу. Почти все курили, и сигареты с папиросами оставляли немалые дыры в нашем скудном бюджете. Тлевшие окурки, чтобы они не дымили, предварительно заплевывали, и вытряхнуть окурки из переполненного черепа было делом нелёгким. Их выбивали легким постукиванием над мусорным ведром по темечку  бедренной костью, и постороннего человека, попавшего в общежитие и случайно увидевшего эту картину, хватил бы «кондратий» от такого кощунства.
   
   Зачеты по черепу мы сдали легко, черепа были заброшены на дно чемоданов и рюкзаков, и в летние каникулы спокойно могли отправиться в другие города и сёла, где их пришлось бы прятать до поры до времени от впечатлительных родителей, но этого не случилось. Кто проболтался о том, что черепа и кости были добыты с разрытого кладбища в селе Оёк, достоверно неизвестно. О них знали все первокурсники из соседних комнат. В канун очередной славной годовщины Великого Октября, а точнее – ноября по новому стилю, мы мирно сидели в комнате, отдыхая после демонстрации. Это мероприятие проходило как всегда с помпой, под звуки советских маршей и революционных песен, несущихся из динамиков, с красными знаменами, транспарантами, алыми бантами и портретами вождей. В Сибири подобные праздники часто сопровождаются ранними морозами, и в ожидании пока пройдут основные колонны демонстрантов, студенты мерзли в своих куцых курточках и легкой обуви, сжимая холодные древки знамен и транспарантов. Было холодно, но весело, все что-то кричали, но торопились скорее пройти мимо главных трибун с руководителями города, и спокойно отметить праздник в тёплой кампании. По случаю праздника почти все магазины были закрыты. Однако времена Горбачева с его антиалкогольной кампанией ещё не наступили, и в известных всем торговых точках города с народными названиями «Ветряк» или «Угловой» можно было недорого купить вино. Особой популярностью пользовались портвейн «777», «Агдам» или даже сомнительная «Мадера» производства местного ликероводочного завода. Мы не без оснований предполагали, что все эти вина на заводе делаются из одной бочки. Точнее – из одной железнодорожной цистерны. В общем, «Агдам» у нас уже был,  на столе появилась скромная закуска, и на кухне шипела на сковороде ливерная колбаска с луком, когда в нашу комнату неожиданно ворвались декан лечебного факультета, председатель профкома института и ряд других высокопоставленных лиц. Общим числом человек пять.
   
   Портвейн ещё лежал в спортивной сумке, и хлеб с рыбными консервами в томате на газетке, заботливо застеленной на единственный к комнате стол, негативной реакции у начальства вызвать не могли. В демонстрации по поводу очередной годовщины Советской Власти мы участвовали активно. Поэтому сочли их появление за обычную праздничную проверку, и мысленно перекрестились, что не торопились налить стаканы и помянуть переворот в стране, названный потом Великой Октябрьской социалистической революцией. Один из нас даже радушно предложил неожиданным гостям горячего чая, кивнув на граненые стаканы, упертые нами из буфетов и студенческой столовой. Чай у нас был крепкий, и сахара хватало.
   
   Декан лечебного факультета Рудольф Вадимович юмор оценил. Но сейчас ему было не до шуток. Он свирепо оглядел комнату, и резко спросил:

- Кости где? Черепа и прочее? Я думал, тут у каждой койки по скелету стоит!

- Подумаешь! – возмутились мы, - Кому какое дело до этих костей? В анатомке на кафедре судебной медицины есть коллекция татуировок, натянутых на рамки, вот это да! Тянет на Освенцим или Майданек, и интереса для науки это не представляет! В чем дело, товарищи?
   
   В анатомическом корпусе института действительно была такая коллекция тату на рамках, собранная вероятно ещё в годы ГУЛАГа кем-то из преподавателей. О том, что тату явно принадлежали зекам, говорили купола с крестами и без крестов, пиковые дамы и прочие карты, и незамысловатые надписи, вроде «Не забуду мать родную!». Были там профили Сталина, три мушкетера в своих ботфортах и при шпагах, и тщательно препарированная кожа с пупком с чьего-то живота, вся пробитая крупной картечью и кривой надписью на том месте, под которым когда-то был кишечник: «Всю жизнь работаю на тебя!» Автор надписи имел в виду желудок, который в организме человека расположен гораздо выше. В шкафах на кафедре лежали простреленные, пробитые и разрубленные топорами черепа и другие интересные экспонаты. В препараторскую, расположенную на первом этаже, в наше время чаще попадали уже невостребованные родственниками из морга бомжи и безвестные пациенты психоневрологической больницы, расположенной рядом с нашим общежитием № 5, которую студенты называли «общежитие №7», поскольку имелась и общага лечфака №6.
   
   Всё выяснилось, когда в комнату вслед за нагрянувшей к нам комиссией вошли два врача в белых халатах. Они намеревались подвергнуть нас медицинскому осмотру на предмет обнаружения признаков заболевания. Во время Гражданской войны в Оёке среди местных бурят разразилась эпидемия сибирской язвы, и именно это захоронение по недосмотру местных властей и снес бульдозер под строительство новой фермы. Споры бацилл сибирской язвы сохраняются в почве десятилетиями, покрываясь защитной оболочкой, устойчивой к влиянию низких и высоких температур, влажности и другим неблагоприятным явлениям. Вот почему даже старые скотомогильники нанесены на карты, и их не положено вскрывать или строить что-либо на этом месте. Вся местность просто считается зараженной. В неразберихе и беспорядке советской действительности  за давностью лет об этом просто забыли. Вспомнили только когда начали рыть котлован, и кто-то сердобольно предложил всё же собрать кости для перезахоронения. В архивах обнаружили давно забытый факт мора среди населения, и срочно сообщили в СЭС области, где кто-то быстро сопоставил все факты и выяснил, что студенты – медики поживились в Оёке костями и черепами людей, умерших 60 лет назад от сибирской язвы. Всё же, профессия эпидемиологов чем-то схожа с работой следователей, а может кто-то из местных жителей  и действительно заболел. Подробности нам не сообщали.
   
   Нам объявили карантин, влепили каждому по две прививки - сибиреязвенной и противостолбнячной вакцины, и установили медицинское наблюдение. Оно заключалось в том, что в комнату ежедневно приходил врач-инфекционист, и устраивал нам медицинский осмотр с измерением температуры и другими процедурами. На предмет обнаружения этих самых язв и других признаков болезни.Никто не заболел, и неделю мы провели в изоляции в своей комнате, отпуская шутки по этому поводу. Все кости и черепа изъяли. Кроме одного, который я успел засунуть в свою зимнюю шапку в шкафу. Он долго ещё напоминал мне об этой истории, пока я не подарил его спустя несколько лет одному первокурснику. Пусть изучает. Глядишь, станет новым Пироговым или Захарьиным.