Такая, брат, любовь

Это был один, из тех нечастых в круговерти редакционных дней, вечер, когда вся редакция газеты, скорее, газетёнки была в сборе: никто не парился на окраине области в командировке, не тащился через весь город на очередную тусовку деятелей культуры или на юбилей заслуженного ветерана… Это и был тот, нечастый к счастью, повод «раздавить» бутылочку, переброситься с коллегами  несколькими малозначительными фразами, пошутить, поехидничать, рассказать свежий анекдотец… Сашка Казанец так и обозвал такие посиделки, мол, «остаёмся на кайфанец!»  А Фёдор Устинов, штатный поэт, тут же срифмовал: «Сашка, всё же молодец – нас собрал на кайфанец! Потому он от рожденья носит имя – Казанец». За свою прыть Александр и отвечал тем, что его-то и посылали в ближний магазин за «горючим и провизией».
В ожидании посла, ещё что-то доделывалось, дописывалось, допечатывалось на шумном немолодом принтере, но во взглядах, скрещивающихся порой в тесной комнатёнке, горело, отнюдь не рабочее, воодушевление, радостное предвкушение и лёгкое волнение.
«Наконец, наконец, появился Казанец!» – провозгласил Устя, как кликали Фёдора сослуживцы. Всё шло по проторенной дорожке подобных сходок: выпили, крякнули, зажевали, заёрничали, подкалывая друг друга, снова и снова доводили до покраснения лица и шеи толстяка Вавилова, расхваливая его пышные формы, Лёвка Басин своим въедливым, с бабьим повизгиванием, голосом рассказал пару анекдотов, последний из которых кончался словами: «Вот такая, брат, любовь…» Это и послужило поводом, впервые за все два года их совместной работы и дружеских посиделок, заговорить на эту, непопулярную в их кругу, тему.
— Да… – протянул Казанец, – вот мне хорошо за тридцать, два раза женился, двойней обзавёлся, а любовь… Только и помнится школьная. В девятом классе новенькая к нам пришла, Аня Родина. Так я эту Родину до сих пор люблю, честное слово! Вот пишу или говорю когда: «люблю Родину», её лицо вспоминаю, вижу, как живое. А ведь её нет уже на свете, утонула вскоре после выпускного.
— Потому и помнишь, что нет на свете. Не видел её старой, толстой бабой, – начал было хохмить Басин, но Сашка так на него посмотрел, что и сам Лёвка, и все поняли, что не шуточные воспоминания пришли к балагуру Казанцу.
— Любовь любовью, трудно определить её качество: настоящая она или так, увлечение… тут я воздержался бы от всяких утверждений… А вот страсть! Это да… Я один раз так возгорелся, что за женщиной, как пёс, таскался, – Устя опустил голову и поглядывал исподлобья мрачным, горящим взором. Глаза его сейчас пылали сильным внутренним огнём, словно угли мерцали внутри. — Я так на неё запал, что, как говорится, света не взвидел. Вот стоит она перед глазами, куда ни повернусь. Сколько раз в толпе кидался за той или другой – обгоню, вижу, не она… Болел, сходил с ума! Разговаривал с ней в мыслях, всё слова подбирал, что мог бы сказать. Но не о чём-то важном, существенном, а так, чтобы прельстить, соблазнить. Она замужем была, такая серьёзная, на меня не смотрела. А потом на вечеринке я её пригласил танцевать, прижал покрепче, чувствую, заволновалась. Смотрю в глаза – загорелись, замерцали, как звёздочки…
— Ну, и что? Уговорил красавицу? – Вавилов подался вперёд, чуть с табуретки не упал, – ну-ну!..
— Ну… и всё у нас было. Тогда весна разгорелась – теплынь такая, всё в зелени. Она ко мне приходила, я комнату снимал в частном домишке. Сад  кипел цветом, бабулька, хозяйка дома, ничего мне не говорила – вход был отдельный, не беспокоили мы её, а она нас. Так два месяца продолжалось. 
— Всего-то? А что потом? – Басин оттопырил губу, словно обиделся на Устю.
— А потом у неё сынишка заболел. Так сильно, так страшно: менингит у него случился. Наташа на свидание не пришла, по телефону рыдает и всё кается, мол, ей за грех расплата, за измену.
— Может и так, – вздохнул Басин, – за удовольствия платить надо. Сколько тебе тогда было, герой-любовник?  Лет двадцать? Небось, студентиком был, а она старше лет на пять?
— Точно. Ты, Лев, психолог. Всё так и было. Вот что значит, жизненный опыт! Всё-таки недаром ты у нас старейшина.
— Известный расклад. За свои сорок пять много чего повидал, ум так распирало, что все волосы выдавились, как паста, изнутри, – он погладил свою блестящую, смуглую лысину. – И чем же твоя любовь закончилась? Разбежались, конечно.
— Да. Она в свои заботы окунулась, а у меня быстро всё прошло, как и не было. Я даже не поскучал о ней. На Новый год позвонил, узнал, что мальчик её поправился, камень у меня с души упал, и как пустился я в загул!.. Девчонки с курса оказались по большинству безотказными, а я-то, дурак, сначала всё стеснялся…
Замолчали, пожёвывая, покуривая. Но, видно, тема не отпускала. Басин кашлянул.
— Вот опыт опытом, однако ж всего не предусмотришь. Попал я, дети мои, так и не знаю, что делать! В командировке, ещё в сентябре, гляньте-ка, семь месяцев прошло! Помните, в Комский район ездил? Ты, Сашка, вроде бы родом оттуда? – Казанец кивнул.  – В самом райцентре в администрации познакомился я с дамой, заместительницей главного. Такая импозантная тётенька, прямо мадам из Европы: одежда, причёска, духи – голова кружится. Ну, устроили они после работы ужин. В местном кафе такая уютная, не для всех,  комната, вся в деревянной резьбе, рушники на стенах, по столам скатерти с каймой… Музычка тихая, обслуга ещё тише – почти не видать и вовсе не слыхать. А уж яства! А выпивка!.. Дама эта, да чего там скрывать, вы её запросто вычислите, Антонина Петровна, умная, интересная собеседница, да ещё умеет польстить, угостить, проявить знания в разных областях… Выпил я, размяк, а она прямо-таки вцепилась в меня. Я не могу женщин отказом обижать, вот и не обидел. Но  теперь она так меня в оборот взяла, что не знаю, как вырваться. Звонит, приезжает, снимает номер в гостинице, затаскивает меня туда…  Жена моя  стала что-то подозревать, интуиция у неё просто ведьминская.
— Вот бы глянуть, Лёв, как тебя тётя в гостиницу затаскивает! Под микитки или на спину берёт? Сам ведь идёшь: там тебе «и стол и дом», стрекозёл ты наш! – Казанец странно оборвал рассказ, со злобой взглянув на Басина. Тот не почувствовал агрессии, хотя другие её заметили.
— Прав, Саша, сам иду. И свидания эти разнообразят жизнь. Но только одно тяготит: Тоня поначалу мне наврала, что с моего года, а оказалось, на десять лет меня старше, уже год на пенсии! Наверное, если бы любил, это было бы неважно, а так… Как-то стыдно, противно…
— Так отстань от неё! Имей совесть не пользоваться слабостью женщины! Она же на тебя тратит время, деньги!.. – не унимался Казанец.
Вавилов двинулся, табурет под ним жалобно заскрипел.
— А чего тебя это так задевает? Дама оплачивает молодого любовника, это нормально. Вон, звезда всероссийская тоже, наверняка, платит своим пуделькам… Чего ты взъелся? – Вавилов выкатил на Сашку глаза и стал похож на круглую рыбу-камбалу.
— Прекрати, толстый! Не за плату я… Она человек интересный и женщина темпераментная. Я люблю любовь, вижу, что она от меня в восторге, просто горит.
— Нельзя, братцы, о своих женщинах распространяться, надо уметь всё в тайне сохранять, – подал голос ещё один коллега, о котором  никто и не вспоминал во весь вечер. Да и прежде так было: наливали, он пил молча, слушал редакционные байки, редко вставлял словцо. Это был старый, подрабатывающий в редакции, фотограф Исаенко, заскорузлый, потрёпанный дядька шестидесяти пяти лет отроду. Он всегда садился в угол у окна, смотрел в тусклое немытое стекло, словно и не присутствовал здесь.
— И с чего это ты, Степаныч, ха, нравоучение вздумал прочесть? – Устя даже хихикнул от удивления. – «Тайны  сохранять»! Какие тайны? Тут за всю жизнь ни одной тайны, только про позорные делишки помалкиваешь… И то, с годами ничего не стыдно становится.
— Тебе, сосунок, не стыдно, а другому, может, и совестно.
— Да хватит вам! Степаныч, чего ты встрял? Тебя тут не хватало! Молчи, старый сморчок! – вдруг покраснел, весь затрясся Казанец, заорал на старика.
— Ты мне рот не затыкай! Ишь, злобится на правду! – Исаенко тоже заорал, разозлился.
— Да в чём дело? Водка что ли вас так взбесила? Что с вами, Сашка, Степаныч? – возмутился Басин. –Любовная тема вас никак распалила.
— Ага. Сашка, понятно, стыдится. Ты ж, Лёвушка,  его родную мамашу прогуливаешь. У неё фамилия второго мужика, а по первой она Исаенко, моя половина. Сашку-то в подоле принесла, он на её девичьей фамилии и значится – Казанец. Так что, хи-хи, он и мне и тебе, считай, пасынок. Такая, брат любовь.
Тишина повисла в задымлённой куревом комнате. Все смотрели на Казанца, а тот – в пол.
— Что ж ты, Сашу–у-ня, молчал о своей матери? Такая у тебя родня-я-я… не простая. Можно и погордиться, – с подковыркой прогундосил Устя. 
— Тоня говорила, что сын у неё есть, но они почти не общаются. Обиделся, мол, что мама не хотела с внуками помочь, в своих делах вся была… Понятно теперь. – Басин многозначительно приподнял брови.
— Точно так, – вздохнул Исаенко, – Антонина только карьерой всю жизнь и занята. Сашку-то, считай, бабушка вырастила, царство ей Небесное. Однако на любовь время у неё находилось: и теперь – муж есть и любовника завела. А если по совести, то совсем мы в грехе погрязли: блуд и ложь, измены и воровство… Нет ни честных, ни мудрых, ни благородных. От всего только суета и скука. Ты, Сашка, не гневайся на меня, гнев тоже грех. Налей остаточки, я сам по злобе проговорился: любил я Тоню, только она меня переросла, мелок я для неё стал. И то, деток не хотела, всё ввысь стремилась, карьеру творила. Задел меня Басин: что мне дорого, то для него дешёвка. Тьфу, пакость эта жизнь! – он помолчал, слушая, как зло сопит Сашка, смачно затянулся дымом сигареты. — Да нет же, не жизнь пакость, а наши мелкие делишки, гадкие поступки. И всё-таки, буду помирать, что вспомню? А то, как Тоню провожал, фотографировал со всех ракурсов, как она умела позировать! Эти портреты до сего дня – лучшее, что я снимал. Да, вспомню, как жили с ней все наших четыре годочка, как Сашку в первый класс повёл, будто настоящий папка, как обедали вместе, Тоня умела приготовить, подать…А как она поначалу в глаза мне глядела»!.. Какая красавица была! Моя была… Такая, брат, любовь.