Дважды

Холодные стены подвального помещения были полностью покрыты зловонной слизью, которая образуется в тех местах, где влажность воздуха превышает все мыслимые и немыслимые пределы. Кроме того, на западной и северной из них, а также на потолке, можно было обнаружить островки плесени в палец толщиной и диаметром в два-три локтя. Эта плесень служила здесь, не только напоминаем о том, что в мире еще существует что-то живое, но и своеобразной подушкой, холодной и противной, но, тем не менее, гораздо более сносной, нежели влажная каменная кладка. Окон в комнате, разумеется, не было. Только небольшое отверстие под потолком свидетельствовало о наличии естественной вентиляции. Камера, если прибавить кромешную тьму, полчища крыс и отсутствие хоть какой-то мебели, смело могла претендовать на звание самого жуткого места в мире.
Приговоренный сидел на полу, обхватив колени руками, и размеренно покачивался вперед назад. Его глаза уже давно привыкли к отсутствию света, но, тем не менее, он не желал даже оглядеться. Отсутствие надежды, осознание собственной беспомощности и крах веры – всё это заботило его гораздо больше, чем окружающее пространство. Не зря говорят, что самые ужасные вещи происходят именно с сознанием человека. А обстановка, если и имеет какое-то значение, то, точно не решающее. Он сидел в такой позе уже не менее суток. Мысли, словно были лишены какой-то опоры, какого-то сдерживающего фактора, и потому, зарождались, вспыхивали и угасали без всякой системности. Иными словами, приговоренный думал сразу обо всем и ни о чем. Но в какой-то момент, в голове возникла совершенно ясная, не смазанная как все остальные, мысль. Мысль эта заключалась в осознании значения слова «никогда». Крупная, едва ли не физически ощущаемая, она заполняла череп и, вырываясь из него, покрывала собой всю камеру. Никогда больше не увидеть, не почувствовать, не создать, не убежать, не поцеловать, не узнать, не… Ряд продолжался до бесконечности, и чем дальше, тем страшнее становилось. Приговоренный вскочил со своего места, руки и ноги его тряслись, голова болталась из стороны в стороны, крик, сначала сдавленный, а в последствии громкий, обезумевший, вырвался из его рта. Слезы застилали глаза. Приговоренного лихорадило, сердце билось с такой силой, будто оно действительно было готово вырваться из клетки ребер. Это была паника человека, вдруг узнавшего больше, чем был способен.
- Чего взвыл? – огромная, волосатая рука с трудом провернула ключ в ржавой замочной скважине, и толкнула дверь,  - Какая нужда тебе кричать?
Крупная мужская фигура в мешковатой одежде, согнулась почти в два раза и скользнула в дверной проем. Вошедшим был палач, он же тюремный смотритель, он же священник, изредка устраивающий исповеди для всех желающих из числа приговоренных к смертной казни. Столь разносторонний человек, разумеется, любил поболтать, но сегодня был явно не в духе. Его заспанное лицо исказила злобная гримаса. Приговоренный, едва не ослепнув от внезапно проникшего в камеру света, бросился в ноги к смотрителю и вжался головой в его колено, подергиваясь и издавая рычащие всхлипы.
- Отвяжись, собака, - палач поставил свечу на каменный выступ в стене и, придерживая человека за плечи, сильно пнул его свободной ноги.
Удар пришелся прямиком в лицо, и нос приговоренного, неестественно загнувшись, побагровел от крови. Однако он послушно отполз в дальний угол камеры и звуки стихли.
- Так-то лучше! Надо же, вынудить человека… Тебе осталось от силы шесть часов, а ты, вместо того, чтобы молиться или исповедаться, на худой конец, бросаешься на людей как припадочный.
Приговоренный, действительно, в миг успокоился. Внешняя слабость его обратилась дерзновенной злобой, и он, сквозь бежавшую еще из носа кровь, процедил.
- Не вижу здесь людей…
Далее последовал глухой удар тыльной стороной ладони, палач, вытер руку о штаны, а приговоренный свалился на бок и не решился подняться.
- Дурак! Нравится тебе это? Приличного человека заставляешь бить тебя в морду, да еще и в каком часу. Допустим, ты во мне его не видишь, так хоть себя пожалей.
- Страшно мне, до безумия страшно – тон приговоренного снова сменился и теперь он говорил спокойно и с достоинством, - минуты тянутся как часы, и вроде бы, должно радоваться, ведь это жизнь моя, вернее её жалкие остатки, но…
- Были здесь и такие, а только всё одно – помирать тебе через шесть часов. Много это или мало, решай сам для себя. Одно скажу, не помри раньше времени от страха. Утром тебя казнят, дотерпи уж. Говорят, даже губернатор приедет, посмотреть. Не знаю, что ты натворил, и неинтересно мне. Но уважение, следовало бы проявить.
- К кому? К чему уважение?
- Ну не хочешь к губернатору, так… – палач перебил, однако не извинился, да и не заметил этого, - Так к детишкам. На рассвете весь город соберется на площади! Ты ведь из местных? Ну вот, значит тебе известно, что детишек как-то развлекать надобно, показывать им, что плохо,  что хорошо. Нет, дотерпи, будь добр.
Приговоренный рассмеялся бы вслух, но не стал. Весь сюрреализм услышанного им сейчас, заключался как раз в том, что всё сказанное было чистой правдой. Горожане любили смотреть на смерть чужаков, из числа бывших соседей. Они действительно, приводили с собой детей, занимали места с наилучшим обзором, да и вообще, казни на городской площади больше напоминали народные гуляния. В толпе сновали торговцы, люди общались друг с другом, даже влюбленные парочки и те, нередко выбирали такие события, в качестве повода для совместного времяпрепровождения. Наверняка, человеку из других мест, и представить трудно, как юноша и девушка, прячась, целуются под помостом, куда сбрасывают безжизненные трупы, прежде чем вывести их за город и сжечь. Но, эта картина, к сожалению, весьма и весьма реалистична. Приговоренного вырвало.
- Неслабо я, видать, тебя приложил!
- Ничего, попроси прислугу убрать здесь и пусть приготовят мне чашечку чая и три куска сахара.
Оба захохотали. Разумеется, никто и не подумает здесь убирать. Даже тогда, когда приговоренного выведут из этих стен, и приведут в них нового узника, все продукты жизнедеятельности человека останутся на своих местах. Так было заведено, может быть для ужесточения мучений, а может быть, что наиболее вероятно, никто из управителей никогда и не задумывался об этом.
- Чай едва ли, а воды, ваше благородие, предложим, - палач, продолжал смеяться и потянулся к поясу, откуда отстегнул железную, обшитую мешковиной флягу и протянул её заключенному, - Хлебни, нравишься ты мне, не знаю почему, но нравишься.
Приговоренный округлил глаза. Поверить в то, что палач, человек, который уже через несколько часов приведет в действие страшный приговор - поит тебя водичкой, да еще приговаривая, что ты ему нравишься, было трудно. Однако жажда была сильной. К слову, единственным источником влаги в камере, были эти треклятые стены с их слизью.
- Спасибо! – заключенный схватился за фляжку и сделал несколько жадных глотков, холодная вода обожгла ему горло, он закашлялся, но уже спустя мгновение продолжил пить, - Спасибо, это… Я не мог и мечтать.
- А ведь я то, я тебя понимаю гораздо лучше, чем думаешь – смотритель на какую-то долю секунды зажмурился и провел большим пальцем правой руки по яркому шраму, который опоясывал его шею глубоко под подбородком. Палец с отросшим ногтем, под которым скопилась черная грязь, дошел до уха и замер – Впрочем, забудь.
- С вашего позволения, но все-таки, как вы можете утверждать, что понимаете меня? Уверяю! Положение человека ожидающего собственной смерти - особенное – приговоренный нарочно перешел на «вы» и в голосе его звучали оскорбленные нотки. Как эта оглобля, пусть и добродушная местами, но все-таки оглобля, от рук которой погибают сотни людей, может утверждать, что что-то там понимает?
- Потому как сам болтался на веревке, вот и все. Сам болтался! – палач рявкнул и повернулся к дверям, собравшись уходить, он уже наклонился, чтобы протиснуться в низкую арку, предшествующую самой двери, но…
- Простите, что вы сказали? Простите, тысячекратно, простите! Не могли бы вы остаться? – голос заключенного звучал жалобно, он говорил еще что-то, совсем несвязное, и в конце концов, палач, как было отмечено ранее, любивший поболтать с заключенными, вернулся на прежнее место, присел на корточки и начал рассказывать:
Десять лет назад я был разбойником, нельзя сказать, что выдающимся, но в нашей банде, состоящей из доброй дюжины отъявленных убийц, занимал не последнее место и даже имел какое-то уважение. Мы занимались, в основном тем, что грабили всех встречных, а после, конечно убивали. Орудовали мы, по трем направлениям, охватывая большую часть дорог ведущих из города. Так продолжалось довольно долго. Я уже не помню, сколько конкретно, потому как в банду я попал еще совсем мальчишкой, и первого человека – высокого господина с усами и в бархатном берете, я убил в четырнадцать, вонзив ему нож в шею. Большую часть жизни я проводил в пьяном угаре, где-нибудь в лесу. В общем-то, если мы не грабили и не убивали – то пили. Пили много и совсем уж бесконтрольно… Собственно, так вышло, что во время одного из таких гуляний, нас и поймали. Сейчас, я удивляюсь, почему же это не произошло раньше? Мы не были осторожной бандой. Совсем. Головорезы, как пить дать. В общем, на всех, включая трех продажных девок, которые не участвовали в преступлениях, но слишком уж сблизились с нами, приговорили к смертной казни. Представление растянули на целую неделю. Ты говорил, что из местных? Так вот, ты должен помнить. Сколько тебе тогда было? Лет пятнадцать… Я помню, весь город был в состоянии праздника. Еще бы! Мы славно пошумели, и правда, избавиться от нас, значило довольно сильно облегчить жизнь простых горожан. Моя казнь была назначена на третий день этого смертельного пиршества. Сидел я, кстати, в соседней камере. Прямо вот за этой стенкой. Там, скажу я тебе, условия, ничем не отличаются от здешних. В общем, я, хоть и не испытывал мучений подобных твоим, но не получал большого удовольствия от этого трехдневного ожидания. Наконец, день моей смерти настал. Меня, и еще двоих моих товарищей, вывели из камер. Помню, как сейчас, солнечный свет буквально прожигал глаза, я жмурился, но боль не проходила. Нас вывели на помост и зачитали приговор. В конце приговора прозвучало небольшое уточнение, ради которого, я и начал тебе все это рассказывать.
- … в случае если, веревка оборвется, и приговор невозможно будет привести в исполнение, мы будем считать, что сам Господь, дает преступнику шанс к спасению и осмыслению своих грехов. Если же веревка оборвется повторно – преступник перестает считаться таковым, и мы будем убеждены, что сам Господь дарует ему жизнь.
Не очень хочу пускаться в подробности, но как ты понимаешь, в моем случае – веревка оборвалась дважды, и я, убийца и вор, не погиб вместе со своими товарищами, а остался жить. Если это, конечно, можно назвать жизнью. Рассказ закончен, теперь я, пожалуй, пойду.
- Подожди, - приговоренный вышел из забытья и обратился к рассказчику, - то есть ты, сам побывав в этом положении, решил стать палачом? Я никак не возьму в ум.
- У меня не было другого выбора, после того как все случилось, мне предложили остаться на службе, довольно странное решение, не так ли? – палач высморкался в кулак и снова вытер руку о штаны, - Я ведь и не умел ничего толком, кроме как убивать. К тому же, у меня не осталось знакомых и каких-либо средств к существованию. А здесь, мне предложили работенку, к тому же, с содержанием…
- Всё-таки я решительно не могу понять,  - приговоренный не моргая, смотрел на будущего вершителя своей судьбы, - Как ты можешь?
- Человек ко всему привыкает, к тому же, у меня немалый опыт. А теперь отстань уже, у тебя остается совсем мало времени. Мой тебе совет  - проведи его в молитве.
Ближе к утру, откуда-то  сверху в камеру начал проникать неразборчивый гам. Люди или звери, кричали и шумели, казалось, на каком-то восточном наречии. Дверь распахнулась.
- Пора!
Приговоренного заковали в кандалы, на которых, казалось, виднелись остатки кожи предыдущего их обладателя, проверила по темным коридорам, и вывели на улицу. Палач не врал. На площади, действительно, собрался если не весь город, то большая его часть. Веселье и гогот на пороге смерти. Допустим, чужой. Но все-таки. Нет, действительно, масштаб картины зависит от близости её рассмотрения. Метрах в пятидесяти виднелся эшафот. Сколоченная из бревен сцена, на которую, вот-вот выведут главного шута. Палач, ночной собеседник и практически друг, уже стоял на помосте и смотрел в сторону приговоренного из под своей мантии, сшитой из небольших кусочков совершенно разной материи.
- Именем…, - голос какого-то дряхлого старика был звучным, и толпа послушно ему внимала, - … К смерти, через повешение!
Одобрительный гул. Ступеньки. Скрипящие половицы. Петля. Все потеряло свои краски, звуки доносились, будто откуда-то издалека. Механические движения палача. Перекошенная улыбка на его небритом лице. Шрам под подбородком. Ощущение неровностей веревки собственным кадыком. Провал. Невыносимая боль. Хрип. Падение.
- Веревка оборвалась! Господь, быть может, дарует жизнь этому преступнику!
Ступеньки. Веревка. Скрытные, одобрительные похлопывания по груди. Это палач. Он смотрит на приговоренного глазами, дарующими надежду. Неужели есть шанс? И будто из ниоткуда возникшее в голове – есть, конечно, есть, друг мой!
Повторное повешение происходило сразу же после первого. Толпа не особо любила подобные случаи, в конце концов, они собрались посмотреть на смерть, хоть и мучения человека на эшафоте добавляли в представление азарта, а им, зрителям нескрываемого возбуждения. Палач накинул на голову приговоренному веревку, поправил узел. Отошел в сторону и провернул массивный рычаг. Половицы с грохотом обрушились. Веревка, под тяжестью тела, натянулась. Раздался хруст. Кажется, у приговоренного сместились шейные позвонки. Да, так оно и есть. Мгновенная смерть. Веревка натянулась и лопнула. Приговоренный, вернее его, уже безжизненное тело, упало на землю под эшафотом. Палач провел большим пальцем правой руки по шраму под подбородком и прикусил обе губы.
- Дважды!