Дорога. Поезд. Цирк. Иордань

               

- Да что ты торопишься? Завтра у вас ёлка… Да и табели, должно быть, будут раздавать.
- Табеля нам сегодня раздали, четвёрка только по русскому… из-за диктанта, одна запятая, да одна ошибка, букву пропустил в слове «бабушка», «баушка» получилось.
- Ну, смотри, как хочешь.
Ни слова не было сказано, что завтра ещё занятия, что на дворе мороз, может быть, градусов двадцать.
 
    Я пустился в путь, когда багровое и холодное солнце нехотя вылезло из-за горизонта. Снег скрипел, значит, хорошо морозило, но я сразу согрелся от быстрой ходьбы. На шоссе я постоял несколько минут в ожидании попутки, и холодок тотчас принялся за меня, стала остывать спина, и левая пятка почувствовала, что есть мороз, валенок там совсем поизносился и скоро уже мог продырявиться. Правда, холодно было не очень, шерстяной носок вовсю старался сохранить тепло, но, всё же, надо было двигаться, чтобы не мёрзнуть. Можно было просто прыгать на месте, дурацкая затея, и она нисколько не приближала меня к Саратову. Я решил идти, подумаешь, восемнадцать километров до Опытной, всего-то три часа ходьбы, ведь человек двигается со скоростью шесть километров в час, написано в задачнике по арифметике, а там автобус до Энгельса, да километра два-три через Волгу, совсем пустяк.

     Проделав в уме весь путь до Саратова, я теперь должен был решить другую задачу, идти к деду или сразу к тёте Марусе. Мне очень хотелось туда, я был уверен, что там меня уже ждало приглашение на Ёлку в филармонию или в какой-нибудь ДК с талоном на подарок, или, может быть, на утренник в театр, или же в цирк. Цирк я любил больше всего. Я шагал по шоссе и представлял себе, как сниму валенки возле тёплой печи у тёти Маруси, что может быть лучше теплоты после целого дня на морозе. Но ещё лучше было бы, конечно, залезть на печку, но у тёти Маруси это не принято. На печи валялось разное барахло.

     Не успел ещё Вовка обрадоваться моему появлению и выскочить мне навстречу, как рядом остановилась трёхтонка. Молодой парень открыл дверь кабины с армейским номером:
- Куда спешишь, бродяга?
- В Саратов.
- Ну, так садись, успеем на десятичасовой.

     Хотя я ещё ни разу не ездил на поезде, но сообразил, о чём идёт речь. Значит, поезд уходит от мясокомбината в десять. А где там берут билет, а сколько он стоит? Однако, я не решился показать себя профаном в глазах весёлого ефрейтора. Мы успели. Поезд уже пускал клубы пара, которые в морозном воздухе казались облаками. Толпа с баулами, котомками и мешками бестолково давя друг друга, с трудом заползала в вагоны. Платформы не было, а с насыпи было подниматься высоко и неудобно:
- Чеши быстрее, щас отойдёт! Да оставь себе ты свой рубль, купишь петушка на палочке! Даже не подумав о билете, я бросился к вагонам.

     Я ещё стоял на подножке, когда поезд тронулся. Чья-то сильная рука втащила меня за шиворот в тамбур:
- Чего зеваешь! Под колёса хочешь?!

     Скопление большого количества людей было для меня не в диковинку. Всё раннее детство моё, шесть-десять лет, было связано с великой массой простых людей. Базар, куда я возил на продажу единственный товар, доступный тогда крестьянину – молоко от своей коровы, или скорее то, что колхозник мог урвать для своей семьи от уже произведённого продукта. Государство забирало всё от полуголодной коровки, поскольку никто не обеспечивал её сеном, разве что в качестве бонуса (теперешняя лексика) колхознику выписывали немного соломы. Но эта ремарка в сторону. А говорил я о человеческой массе. Она была всюду: в трюме и на палубе самоходки, трофейной, везущей на Зелёный остров людей с лопатами и граблями – там были саратовские огороды. Или в очередях за керосином и за хлебом. Правда, в деревне ничего этого не было. Там хлеба, вообще не продавали, да и людей почти не было видно – все работали в поле. Так что переполненный вагон не мог произвести на одиннадцатилетнего пацана никакого впечатления. Тем более, не мог он обобщать то, что видел, привычное дело! А ведь там, в самом деле, были и слесари и токари, путейцы, трактористы и разнорабочие, все в рабочей робе, отнюдь не из журнала мод.

     Я и сам стану слесарем через пять лет. А спустя ещё года два прочту изображение всех нас точно в таком вагоне у Бориса Пастернака: "Превозмогая обожанье, Я наблюдал, боготворя, Здесь были бабы, слобожане, Учащиеся, слесаря. В них не было следов холопства, Которые кладёт нужда, И новости, и неудобства Они несли, как господа…»
     Эти «господа» не могли знать Бориса Леонидовича, они никогда не читали его. Возможно, и Василия Тёркина не все читали. Но самые передовые из них в том, печально знаменитом, году на газетных полосах «Правды»: я не читал «Доктора Живаго», но осуждаю! А что, если бы они знали, как он их боготворил, что тогда? Именно в этом году я, первокурсник филфака, в том же поезде, словно ничего не изменилось за семь лет, пытался глазами Пастернака посмотреть всё на тех же людей, моих земляков.

     Они всё так же, поставив один рабочий чемоданчик на попа, а другой плашмя поперёк него, резались в дурака или стучали костяшками домино, или травили анекдоты. Что им Пастернак? А вторая часть вопроса, что они Пастернаку?, остаётся, однако, открытой. Впрочем, читая не только стихи, но прозу, и письма, понимаешь, что эмоции могли бы его захлёстывать до слёз.

     Впрочем, в 1950 году мы читали Некрасовскую «Железную дорогу» и учили отрывок «Быстро лечу я по рельсам чугунным, Думаю думу свою». Дума привела меня к выводу, что к вечеру надо будет пойти к Тёте Марусе. Я был убеждён, что они и в этом году нарядят ёлку.

     В вагоне было по три полки с каждой стороны купе, это слово я знал из книжек. На нижней полке сидели игроки и болельщики по четыре человека в ряд, в тесноте, да не в обиде. На вторых полках лежали люди, кто ногами к проходу, эти, наверное, спали, их валенки дёргались в такт постукиванью колёс на рельсах, другие, наоборот, свешивали головы, чтобы видеть карты. Они переживали вместе с игроками и советовали, с какой карты ходить, на что кто-нибудь назло советовал им: не лезь, советчик, к игрокам, а то получишь по бокам! По бокам никто не получал, но всем было весело – хохот, ругань, оправдание, что я мог?, у него король, а у меня валет. Иногда один игрок вставал, подходила его станция, и передавал свои карты кому-нибудь из зрителей. Иногда вставала, вдруг, вся компания, и, разрушив временный стол, продиралась к выходу. Я захватил свободное место, и никто меня не прогнал. Под смех, говор и стук колёс я задремал и очнулся, когда меня потрясли за плечо, вставай, мужик, приехали!
 
    На улице был мороз, он щипал нос и щёки ещё злее, чем утром. Людей было великое множество, валил пар, словно каждый из нас был паровозом. Все мчались к трамваю, там будет немного теплее. Заспешил и я, тем более, что, прежде, чем заснуть, эх, не сосчитал я, сколько станций мне было ехать, я уже решил направиться к тёте Марусе, там, наверное, уже и ёлка стоит. У деда, это я точно знал, никакой ёлки быть не может. Правда, однажды она была, это когда у него на квартире жил полковник и две его дочери – Элла и Белла. И тогда я спал в проходной комнате, но мне это было всё равно. А девочки были такие красивые, каких в Шумейке не было ни одной. На меня они не обращали внимания, а я даже боялся здороваться с ними.

     Вовка сразу бросился ко мне:
- Пойдём ёлку смотреть! Там ещё можно игрушки вешать…
- Да, постой ты! Видишь у человека сосульки на ресницах, и сам он весь, как сосулька. – придержала его тётя Ганна, мама тёти Маруси. Но Вовка ничего не слушал. Едва я сбросил валенки, как он потащил меня горницу:
- А завтра мы с тобой в цирк идём!
- Здорово! А клоун там есть?
- Конечно, в цирке всегда бывают клоуны, вот увидишь.
- Всегда-всегда? А «Карликин нос» читать будем?

     Я молча любовался ёлкой. Вот нам бы такую в школе. Она была до потолка, но главное – игрушки! Правда, и у нас в школе ёлка была высокой, тоже почти до потолка. Только игрушек у нас было очень мало, и нам давали задание на дом: сделать флажки и раскрасить их в разные цвета, склеить цепи, чтобы повесить их вокруг ёлки. Правда в этом году цепи запретили, потому что мы не рабы и не скованы никакими цепями. Под ёлкой у нас даже не было Деда Мороза. Всё равно было хорошо! Когда Новый год всегда хорошо!

     Мы с Вовкой любовались ёлкой. Игрушек на ней была тьма. Мы загадывали друг другу, какую игрушку найти, это было не просто. Какой-нибудь серебряный лебедь прятался за нитками серебряного дождя, и его надо было увидеть. Стеклянную снегурочку с прищепкой снизу отыскать было легче. Когда луч холодного солнца пробивался через морозные узоры на окне, игрушки блестели, как сосульки на солнце. Потом мы сами развешивали игрушки по веткам. В большой коробке их оставалось ещё много.

     А день потихоньку двигался к вечеру, потемнели окна, перестали блестеть игрушки, солнышко уже не заглядывало в комнату. С работы пришла тётя Маруся, она не удивилась, увидев меня, только сказала:
- И как ты только не замёрз в дороге. На улице градусов тридцать.
Я сказал, что ехал сначала на машине, а потом на поезде, и мне было тепло, а в поезде даже жарко.
- Ну что ж, если не боитесь холода…
- Мы не боимся! – закричал Вовка, - там клоуны!
- То вот вам билеты! В цирк на завтра.

     На улице и в трамвае было пусто и тихо, зато возле цирка народу было много. Некоторые даже спрашивали, нет ли лишнего билета, всем хотелось посмотреть на дрессированных тигров и львов. Но дяденька, который стоял рядом у афиши вместе с мальчиком, ответил, что билетов лишних нет и не будет, потому что Новогодняя ёлка для школьников города и билеты не продаются, а вход по пригласительным. Мы с Вовкой порадовались из-за того, что у нас есть пригласительные и талоны на подарки. Тут Вовка дёрнул меня за руку:
- Это клоун?
Оказывается, он всю дорогу переживал, будут ли в цирке клоуны. На большой афише, и в самом деле, был изображён во весь рост смешной человек в дурацкой шляпе, лицо у него смешное. И хотя он занимал всю афишу, всё равно казался маленьким, ну, просто человечек. Похоже, Вовка разочаровался:
- Разве такие клоуны?
- Они всякие! Сам увидишь.

     Тут внутри цирка задребезжал звонок, и все, кто рассматривал тигров, клоуна и летающих людей, поспешили к дверям. Мы тоже.
     Цирк не похож ни на что. Это не кино, не театр, не филармония, билет в филармонию уже лежал у меня в кармане. Здесь нет сцены, а есть широкий круг внутри бархатных барьеров. Они низкие, на них можно даже сидеть. Когда мы понизу шли к своим местам, я провёл ладонью по бархату, и Вовка сделал так же, ему тоже понравилось.
- Круг называется «Манеж», - объяснил я Вовке. Я был в цирке второй раз и уже всё знал. Правда, ещё раньше о цирке и циркачах я читал у Куприна, у него много рассказов про цирк и все интересные. Так я полюбил цирк.
- А откуда тигры выходят?
Похоже, Вовкин интерес переключился на тигров, раз человек в нелепо широких, но коротких, штанах ему не понравился.
- Оглянись! Вон оттуда!
- Ого! Вовкин возглас выражал удивление, он увидел открытые громадные ворота, через которые могли проехать две трёхтонки в ряд.

     Люди в форме, но не в военной, выносили разные предметы и расставляли их по манежу. Над воротами был балкон, на котором сидели музыканты и потихоньку дули в трубы, и барабан ухал, но тоже потихоньку – ух! ух! ух!

     Едва мы уселись на свои места, как оркестр заиграл в полную силу, манеж залился светом, на середину вышел шпрехшталмейстер, это слово я заучил, когда читал рассказы Куприна, он что-то громко говорил, но его не было слышно, пацанва ещё бегала по лестницам взад-вперёд, зал гудел, как вокзал в момент посадки. Чёрный человек с белыми отворотами повернулся и ушёл, и началось волшебство!

     Конечно, среди нас не было старика Хоттабыча, книгу про него я уже прочёл два раза. И хорошо, что не рассказал о нём Вовке, а то бы он потребовал показать его. Но и без него зал кричал и смеялся, замирал от ужаса, артисты летали по воздуху, ловили друг друга и перебрасывались людьми, словно мячиками. Вместе со всеми мы смеялись и хлопали в ладоши. Смешнее всего был тот клоун, который не произвёл впечатления на афише. Все закатывались от того, что он вытворял на арене. Он как будто мешал всем другим на манеже, все гнали его, а он шустро убегал на коротких ножках, он пищал громким противным голосом, и все умирали от смеха и от его шуток. Потолок чуть не упал, когда его спросили, который теперь час, и он задрал свою короткую штанину, а на ноге висел будильник, какой был и у тёти Маруси.

     Рядом с нами сидела женщина с дочерью, девочкой моих лет. Она не хохотала, а лишь улыбалась в наиболее смешных местах. Руки она держала в муфте, лежавщей на коленях, словно в цирке был мороз, как снаружи. Иногда она вынимала их, чтобы похлопать. Время от времени мать ей что-то говорила, девочка лишь согласно кивала головой. В момент, когда зал затаивал дыхание, я расслышал: «Вот смотри, Леночка, этот маленький человечек – самый лучший клоун Советского Союза, это великий артист, несмотря на нелепое имя Карандаш. Хотя … дело тут не в карандаше, которым мы пишем, Ничего подобного… - девочка вопросительно подняла чёрную тонкую бровку, - он как бы аристократ Каран d’Аш, и пишется в два слова… Не знаю, правда ли всё это, но так говорят». Тут весь зал покатился со смеху, Каран d’Аш опять выкинул забавнейшую шутку.

     Вовка хохотал до слёз вместе со всеми. Но очарован он был не клоунами, не тиграми, а …лошадками. Он влюбился в них с первого взгляда и на всю жизнь. Однако, в конце концов, стал тренером по боксу. И небезуспешным.

     Замечательные получились каникулы!

     Я возвращался домой в предвкушении необычного чтения. Кроме «Пионерской правды» мать выписала мне на 1951 год «Литературную газету»! Здорово!

     На льду возникла проблема, ехать ли на санях через Волгу, или идти пешком. Ехать стоило один рубль, а идти всего–то три километра – совершеннейший пустяк. Я уже двинулся в путь, когда метрах в пятидесяти от санного пути заметил нечто необычное. Там собралась небольшая толпа. Я подумал, что, наверное, кто-нибудь провалился под лёд, и пошёл смотреть, как его вытаскивают. Оказалось другое. Во льду была прорубь в форме креста, а голые мужики, и парни ныряли туда. А со льда им подавали руки и вытаскивали наверх. На льду сначала поп крестил их золотым крестом, потом им подносили по стакану водки. Они выпивали, одевались, некоторые сразу, а на некоторых набрасывали тулуп, чтоб они согрелись.
- Зачем они это делают? – спросил я у мужчины, стоявшего рядом.
- А ты, что, не знаешь, сегодня Крещение, и Волга становится Иорданью, в которой крестили Иисуса Христа. А вот теперь их крестят.
- А разве Иисус Христос взаправду был?
- Был!