Инициация

Отрывок из последней главы "Инициация" моего романа "Яблоко юности", еще не изданного

*******

За стеклом плавали пушистые снежинки размером с грецкий орех; на карнизе в ярких солнечных лучах поблескивал толстый слой снега. Настенные часы с бронзовыми ангелами на верхушке издали высокий колокольный звон. Ольгерд Фрицланг натянул черный вязаный берет так низко, что под ним скрылись уши. Седые усы свисали до подбородка, помутневшие глаза слезились. Согбенный старик, одетый в полосатый ватный халат, с трудом добрел до темно-коричневого кресла с изогнутыми ножками и высокой резной спинкой; покряхтел, усаживаясь; укрылся до груди красно-черным клетчатым пледом, поежился, кашлянул пару раз. Протянул руку к ломберному столику, инкрустированному желтоватой костью, взял фарфоровую чашку с бурой жидкостью, от которой поднимался пар; задумчиво посмотрел на чашку, вздохнул. С брезгливым выражением на лице пригубил отвар, раздраженно поправил белый ус. «Александр, подайте мне, пожалуйста, банку с фиксатуаром, –  старик указал ладонью на столик у трюмо. – Вон, ту…» Леший озадаченно взглянул на Фрицланга. «Вон, ту… Серую… –  Фрицланг слабо улыбнулся, вытер усы платком. Я употребляю такие слова как фиксатуар, бриолин, гуталин, мелкокалиберные винтовки я называю монте-кристо… а леденцы – монпансье. Какой же я, однако, древний!» Старик разместил чашку с отваром на широком поручне кресла. Открыл банку, щипнул немного желтоватой пасты, помял ее между пальцами, нанес на усы, закрутил их, придав им форму турецких кинжалов. «Когда я в юности отпустил усы, то скоро смекнул, отчего взялся этот бравурный фасон – усы кверху». Леший взглянул на Фрицланга вопросительно. «Когда ешь или пьешь, то длинные вислые усищи ужасно мешают… В рот лезут!» И Фрицланг тихо рассмеялся, а Леший рассмеялся вслед за ним; старик зажмурился, приложил ладонь к груди, Леший с озабоченным видом приблизился к креслу. Фрицланг потрогал чашку двумя пальцами: «Остыло… Вылейте, Александр, пожалуйста, эту гадость! Вон, плесните-ка в горшок на окне. Фикусу лекарство наверняка пойдет на пользу, а мне уж что…»
Леший осторожно вылил отвар под темно-зеленые глянцевитые листья. В одном из окон супротивного дома Леший разглядел, сквозь просвет между тюлевыми занавесками, пухлую женщину в розовом халате, которая сидела за столом и вертела колесо швейной машинки. На голове у женщины блестели металлические бигуди.
«Достаньте, если вас не затруднит, –  сказал Фрицланг, –  бутылку с коньяком из буфета. И наполните рюмку».
«А вам можно?» –  Леший отвел взгляд от женщины и повернулся к Фрицлангу.
«Мне уже всё можно! Смерть моя, так сказать, у парадного входа... –  Фрицланг принял из рук Лешего наполненную почти до краев рюмку из червленого серебра со светлым цветочным орнаментом . –  Вас не пугает слово смерть?»
«Слово – не пугает», –  ответил Леший.
Фрицланг приблизил край рюмки к ноздрям: «Сколько я не дегустировал разные марки, самые дорогие и редкостные, а молдавское бренди мне кажется все же самым лучшим! Как говорят французы: главное, не этикетка на бутылке, а ее содержимое... – Фрицланг приподнял руку с рюмкой, посмотрел в глаза Лешему и осушил рюмку; зажмурился, пошевелил губами. – Я служил, пусть и недолго, в качестве артиллериста русскому императору,  и с тех пор коньяк пью исключительно залпом». Старик, закрыв глаза, прислушивался к ощущениям внутри тела. Леший рассматривал текстурные узоры на паркетных дощечках. «Вы еще поправитесь, Ольгерд Адальбертович!» – прервал Леший молчание. «А я здоров, Александр, совершенно здоров. Если только старость не считать болезнью. Немощь накатила. Тяжко… –  Фрицланг говорил тихо и медленно, делая длинные паузы. – Еще неделю назад я взлетал на четвертый этаж, а сейчас из комнаты в комнату еле ковыляю… Но мне не страшно, это правда. Было страшно… когда с урками в лагере на заточках дрался, очень страшно. Потому что время помирать еще не пришло. А теперь – не страшно. Не потому, что старый, нет. Старики тоже боятся смерти. Не все, но многие… – Фрицланг перевел дух, как после напряженного усилия. – Я думаю, если старый человек боится смерти, значит, он как-то неправильно жил. Не делал того, что нужно было делать. А если я не боюсь умирать, значит, я хорошо свою жизнь прожил… – Фрицланг протянул в сторону Лешего руку с пустой рюмкой, показывая другой рукой, что следует наполнить рюмку вторично. – Умру, дальние родственники начнут побрякушки делить. – Фрицланг обвел взглядом кабинет. – А ведь за каждым антикварным предметом – история… Драмы, трагедии, фарсы… – Фрицланг указал ладонью в направлении антресолей. – Откройте-ка!» Леший приставил стул к шкафу, встал на сиденье, распахнул дверцу и вопросительно посмотрел на Фрицланга. «Сверток из ткани…» – прошелестел Фрицланг. Леший подал Фрицлангу увесистый предмет длиной с руку, завернутый в бордовый бархатный материал. Фрицланг уложил сверток на колени, развернул ткань. Поднял на ладонях широкую саблю в потертых кожаных ножнах с тусклыми металлическими ободками, с массивной гардой в виде чаши, испещренной сечками, с парой вмятинок. «Это – вам, Александр, подарок, –  Фрицланг повернул саблю рукоятью к Лешему. – Обнажите клинок». Леший взялся за эфес и потянул на себя. Он завороженно смотрел на зазубренную ленту темного металла, покрытую царапинами и оспинами.
«Любое оружие – прекрасно, – сказал Фрицланг. – Потому что имеет все, что надо, и не имеет ничего лишнего. Идеальное произведение искусства».
«Редкость, наверное?..» – спросил Леший.
«Антикварная ценность не очень-то велика. Абордажный брикет середины 19-го века. Предельная простота и дешевизна… изготовляли во множестве. Но оружие славное».
«Спасибо».
«Только не показывайте никому!.. В нашем государстве у мужчины нет права на оружие. Но ведь глупые законы на то и существуют, чтобы их нарушать. Иногда… – Фрицланг поднял рюмку. – По второй!» Осушив рюмку, Фрицланг забрал у Лешего саблю, несколько раз взмахнул ею, комично подскакивая в кресле. «Дам совет… Вы, Александр, почистите саблю хорошенько и спрячьте. Но иногда доставайте свое оружие. И просто держите в руке. Смотрите на клинок, ни о чем серьезном не думая, пусть мысли текут сами собой... Можете подточить лезвие, даже если оно и не тупое. Можно помахать саблей вокруг себя, порубить воздух. Это важно. Я не смогу объяснить, почему, но поверьте на слово. Это куда важнее, чем чистить зубы. И со временем, вы заметите, этот нехитрый ритуал начнет менять ваше мышление, а, стало быть, и вашу жизнь. А каким образом… право, не знаю». Леший кивнул. Он опасался, что старик передумает, и сабля опять займет место на антресолях, и, в конце концов, достанется наследникам Фрицланга.
«Я уже захмелел… – Фрицланг повертел в руках саблю, осматривая ее со всех сторон. – Прежде, чем передать вам оружие, я по правилам должен был бы шлепнуть вас им по плечу. Посвятить в рыцари… Это было бы смешно, да?»
«Нет. Не смешно».
«Ну, тогда… Устроим маленький спектакль?»
Леший мочал кивнул, встал перед креслом на левое колено.
«Откуда вы знаете, что надо вставать на колено?»  – Фрицланг поднял брови.
«В книжках читал».
«В книжках, это хорошо! Только ноги поменяйте… Опускаться следует на правое колено».
Леший переменил колени и, чуть склонив голову, приложив ладонь к сердцу. Старик левой рукой подтянул сползающий плед; правую, вооруженную, руку воздел над головой парня. И со словами: «Рыцарю следует быть храбрым, честным, великодушным, щедрым, гостеприимным, учтивым…» – шлепнул клинком плашмя Лешего по правому плечу и снова поднял саблю. – Надо бы по-латыни, но не будем, однако, формалистами… Итак… рыцарь должен всегда говорить правду и держать слово… – Фрицланг задумался. – Немножко подзабыл… да и ладно… главное  – суть… Рыцарь должен защищать слабых, вдов и сирот… кажется, так… – Клинок коснулся левого плеча. – Почитать старших, уважать друзей и врагов, вести себя благородно, достойно… – Фрицланг прокашлялся, прикрыв рот кулаком. – И, конечно, быть галантным с дамами, это непременно. – Фрицланг опустил клинок Лешему на правое плечо. – Поздравляю вас, сэр!.. – Старик положил саблю на ладони и вытянул руки вперед. – Видел бы кто-нибудь... Подумал бы, что пансионарий совсем рехнулся. Вам, Александр, не кажется, что я выжил из ума?»
«Нет!» – Саша Горбачев чмокнул холодный клинок, поднялся и гордо задрал подбородок. Вид он при этом имел совершенно серьезный и даже торжественный.

**
Высокие черные четырехконечные кресты между толстыми стволами грабов и лип. Покосившиеся гранитные стелы, покрытые сетками трещин и пятнами заледеневшего мха. Мраморные ангелы с отломанными крыльями и отбитыми носами, покрытые темно-серыми разводами. Кованные ржавые ограды с орнаментами из дубовых и виноградных листьев. Готические склепы с выломанными дверями и отвалившейся штукатуркой, под которой желтели фрагменты кирпичной кладки. Два десятка женских и мужских фигур вокруг песочного холмика. Венки из еловых ветвей, перевитые черными глянцевыми лентами; букеты роз, хризантем и гвоздик. Белые ленточки пасторского воротничка, трепещущие на холодном ветру. Могильщик с порозовевшим потным лицом, завершив работу, положил лопату рядом с могилой, и штык лопаты вскоре скрылся под синими и красными купюрами. Гражина Ежиевна приподняла черную вуаль на шляпке, поднесла к глазам черный кружевной платок. Пастор закрыл толстую книгу в кожаном переплете и убрал ее в портфель; снял очки, поместил их в пластиковый футляр и сунул его за отворот черного пальто. Ветер трепал две белые ленточки у горла.
Саша Горбачев повернулся, натянул вязаную шапку с помпоном и двинулся прочь по узкой аллее, выложенной булыжниками, которые бугрились под тонким слоем утрамбованного снега.

**
В конце декабря учащихся ПТУ распустили на зимние каникулы. А в начале января Саша Горбачев, гуляя по улице им. Клары Цеткин, заглянул в помещение ЖЭКа, поздоровался с домоуправом, прапорщиком в запасе Суховатым, который, заложив руки за спину, прохаживался по коридору и время от времени кидал строгие взгляды на прислоненные стопочкой к стене листы регипса. Саша, застенчиво переминаясь с ноги на ногу, спросил, не найдется ли для него какой-нибудь временной подработки. Суховатый удивился, шумно крехтанул, задумался, подергал себя за длинный седой ус, как будто это могло помочь ему найти ответ на вопрос, но, ответа не найдя, направил Сашу в кабинет главного инженера – Саломеи Ираклиевны Крокус. В кабинете, полном табачного дыма, за широким обшарпанным столом восседала, окруженная стопками картонных папок, могучая женщина лет пятидесяти в пестром трикотажном костюме. На голове у женщины красовался овал из угольно-серебристых волос, заколотый перламутровым гребнем, формой напоминавшим садовую тяпку-рыхлилку. Между тяжелых шаров грудей висел на цепочке кусок янтаря размером с отроческий кулак. В зубах у женщины торчала зажженная папироса; жирные, выпуклые губы были выкрашены в темно-коричневый цвет, но слой помады, из-за частого перемещения папиросного мундштука туда-сюда, сохранился только по краешку губ. Саша Горбачев поздоровался и, запинаясь, озвучил вопрос. Саломея Ираклиевна Крокус раздавила папиросину в стеклянной пепельнице, полной доверху кривыми желтоватыми окурками, нацепила на нос очки, оглядела Сашу с головы до ног и сказала: «Завтра в девять – сюда, на планерку. Будешь окна стеклить. Бьют их часто… такие вот, вроде тебя!» – и раскрыв одну из папок, углубилась в чтение документа.

Саша Горбачев явился первым. Коллектив – человек пятнадцать – собрался в кабинете главного инженера к половине десятого. Работники расселись по стульям, расставленным вдоль стен, и дружно закурили. Помещение вскоре заволокло густым сизым дымом. Саломея Ираклиевна Крокус раздавала работникам бланки с заявками жильцов, присовокупляя деловые наставления.  Начальник жилконторы Суховатый примостился у краешка стола и, после каждой фразы Саломеи Ираклиевны Крокус, поддакивал, кивая головой, а когда главный инженер замолкала, поворачивал туловище к настенным стендам и начинал внимательно рассматривать иллюстрированные инструкции по технике безопасности. Саше Горбачеву картинки тоже показались интересными: суровые, но красивые дяденьки и тетеньки в аккуратных комбинезонах, в кепках или с красными косынками на головах, обращались к читателю с призывами:
Пользуйся соответствующей спецодеждой. Умей освободить пострадавшего от тока. Не носи бутылей с кислотой без пробок. Разгильдяев – гони. Не загромождай проходы. Соблюдай угол естественного откоса грунта. Загибай вбитые гвозди. Ничего не оставляй неукрепленным. Смотри, куда ступаешь. Работай только на прочной стремянке. Не проверяй пальцами напряжение. Прячь волосы и защищай глаза. Не работай плохо насаженной кувалдой.
Саша Горбачев приглядывался к собравшимся. Двое сантехников в стеганых ватниках, один рослый, с выпуклой грудью, а другой маленький и сутулый, явно мучились с похмелья, то и дело терли ладонями, синими от аляповатых наколок, красные, опухшие лица, скребли волосатые шеи грубыми желтыми ногтями. Пшеничноусый плотник в очках, одетый в потертый джинсовый костюм, держался надменно и отчужденно, смотрел то в потолок, то на носки ботинок. Жестянщик, кривоватый на один глаз, нервно дергался и поеживался, и чесал живот через заштопанный в нескольких местах, растянутый до коленок свитер. В ответ на одно из поучений главного инженера пузатый бригадир-сантехник, имевший пышные усы скобкой и вольно разросшиеся бакенбарды, пробасил: «Что вы меня всё поучаете, Саломея Ираклиевна. Меня не надо учить работать – у меня вся жопа седая». Крокус переместила очки на кончик носа и посмотрела на бригадира поверх оправы: «Эта информация, Михал Михалыч, совершенно лишняя для меня!»
Затем Саломея Ираклиевна обратилась к жестянщику: «Холкин, я давала тебе адрес, где крыша протекает… еще в прошлом месяце. Жильцы жалуются, течет еще сильнее». Холкин вздрогнул, стал нервно поджимать губы: «Я лазал на ту крышу». Крокус постучала тупым концом карандаша по столешнице: «Слазать на крышу, Холкин, этого мало. Надо еще дыру в крыше найти. И заделать ее».
«А я слазал и дыры там не нашел…»
«Значит, надобно слазать вторично!!!» –  Крокус, сломав карандаш,  хлопнула по столешнице ладонью.
«Что вы на меня кричите, Саломей Иракливна?! – истерично взвился Холкин. – На меня нельзя кричать! Я – существо нервное, пьющее!»
Саломея Ираклиевна фыркнула ехидно: «А то мы этого не замечали…»
Наконец, Саломея Ираклиевна Крокус вспомнила и про Сашу Горбачева. Взглянула на предъявленное им свидетельство о рождении, и обратилась к плотнику: «Георгий, покажите студенту мастерскую, научите его резать стекло и остеклять рамы. А завтра оформим временный договор, и пускай мальчик трудится... Уважаемые коллеги, приступайте к выполнению текущих задач!»
Мастерская, разделенная фанерными перегородками на множество отсеков, располагалась в подвале. Георгий надел нитяные перчатки, уложил на желтый продолговатый стол лист стекла. Указал пальцем на черную линию, пересекающую столешницу вдоль. С помощью линейки отмерил нужное расстояние; держа стеклорез небрежно и с изяществом, как перьевую авторучку, слегка чиркнул по краям листа, чтобы сделать еле заметные насечки. Навалился животом на стол, прицелился. Быстро провел острым стальным колесиком по стеклу, точно по линии на столешнице. Передвинул лист стекла, чтобы образовавшаяся царапина совпала с краем стола. Коротким, резким движением отломил кусок стекла и посмотрел на Сашу через узкий прозрачный прямоугольник: «Понятно? На, тренируйся!» – и вручив Саше инструменты, удалился в смежный отсек.
Саша приступил к отработке навыков с внутренней дрожью и за полчаса перебил пару десятков стеклянных листов. Он боялся, что его станут ругать за брак да еще и вычтут из будущего заработка стоимость расколотого стекла, но вернувший Георгий развеял его опасения, махнул рукой: «А-а, расслабься! Всем пофиг, материалы-то государственные… Уверенности тебе не хватает, вот чего. Ты боишься стекло разбить, потому оно и бьется. А ты не бойся и всё сразу начнет получаться. Вот ты представь, что вовсе не стекло перед тобой, а, скажем… тонкий слой говна. Представил?» Саша попытался это представить, и сам был удивлен, как у него ловко получилось отрезать идеально ровный кусок. Он пробовал еще и еще, и вошел в раж. Строго прищуривал один глаз, высовывал от удовольствия и азарта кончик языка. Из своих отсеков за его упражнениями вышли понаблюдать сантехники, электрики и кровельщики. Стояли, лыбились, одобрительно хмыкали, шлепали Сашу по плечу, приговаривая: «****ато, шкет, ты насобачился эт-***ню ебашить. Быть тебе мастером охуенным». Рабочие повели Сашу в один из самых дальних отсеков мастерской, где шумно вибрировал помятый холодильник с испещренным чернильными пометками календарем на дверце; на раскаленной спирали электроплитки нагревалась чугунная сковородка с макаронами-ракушками и кровяной колбасой; закрепленный в углу под потолком телевизор был выключен, зато из пластмассового радиоприемника неслись звуки торжественной фортепианной музыки; а на круглом столе, испещренном резными надписями, валялись игральные карты и костяшки домино. На одной из фанерных перегородок было неумело намалевано масляной краской обнаженное женское туловище с гигантскими грудями-тарелками, с тонкими ножками-ручками и с крохотной пучеглазой головой, покрытой редкими, но длинными волосами, торчащими во все стороны, как иглы у дикобраза. Сутулый сантехник обратился рослому товарищу: «Слышь, Витя, а мы сегодня работать пойдем?» Рослый сантехник открыл холодильник, извлек с верхней полки запечатанную бутылку водки Кристалл, сдернул зеленую жестяную крышечку, сказал: «Сегодня, Толя, нам не до работы. Сегодня мы с тобой слишком болеем…» – и наполнил два граненых стакана до рисочки. Дотянулся до радиоприемника, сказал: «Не могу я эту байду слушать!..» – крутанул колесико влево до щелчка, наступила тишина. Присел на стул, расставил ноги широко, уперся левым кулаком с расплывчатой наколкой СВЕТА на мощное бедро, поднял стакан до подбородка, а локоть задрал аж до уха, посмотрел на стакан, как боксер смотрит на лицо противника, обернулся к Саше, сказал: «Смотри, шкет, вот так пили офицеры царской гвардии!» – и, не опуская локтя, издавая булькающие звуки, выхлебал двести граммов водки в два глотка. 
На следующий день Саша Горбачев уже приступил к остеклению окон. После планерки рабочие шли в мастерскую, где до часу дня чаевничали или похмелялись. Кривоглазый жестянщик и пшеничноусый плотник уединялись в своих закутках: первый мастерил электрогитары, второй лепил из стекловолокна и темной, резко пахнущей, вязкой субстанции мотоциклетные каски, а когда формы застывали, размашисто лупил по ним кувалдой, проверяя на прочность. Уверял: «Мои каски – лучше любых импортных».

**
Саша Горбачев, сверяясь с адресами в бланке заявок, бродил по району с двухметровой рулеткой и карандашом, делал замеры оконных проемов, очищал рамы от застрявших осколков; возвращался в мастерскую, вырезывал стекла и отпиливал рейки, наполнял карман мелкими гвоздями, совал в другой карман легкий молоточек, натягивал холстяные рукавицы, обертывал стопку стекол толстой серой бумагой, зажав стопку подмышкой, оправлялся в путь. Если вставлял стекла не в подъездах и общих коридорах, а в комнатах, то жильцы часто совали ему трешки, хотя он ничего и не просил. Некоторые давали рубль-два, а некоторые не давали ничего. Старушки виновато улыбались, говорили: «Пенсия маленькая…» – и иногда предлагали угоститься чаем с печеньем. Саша отвечал: «Не беспокойтесь, я это делаю за зарплату», – но и от угощения не отказывался. Некоторые из жильцов общались с Сашей скупо, неприязненно, держались с ним надменно, другие же, наоборот, начинали дружелюбно и весело болтать о всякой чепухе или же с печалью изливать сокровенное.
Одна из жилиц, полноватая женщина лет тридцати пяти в розовом халате и с алюминиевыми бигудями на голове, наблюдала за работой Саши, сидя вполоборота у столика со швейной машинкой. Сашу немного смущали ее частые, пристальные взгляды, но ее внимание было все же приятно, и он так старался работать красиво, что раскокал стеклянную заготовку. Сказал: «Извините, я схожу в мастерскую, вырежу снова… это быстро!» Женщина ответила: «А я никуда не тороплюсь!» –  и улыбнулась, и посмотрела эдак странновато, как будто Саша подарил ей надувного полосатого слона.  Она вышла из комнаты и скоро вернулась с жестяным совком и с метелкой из желтого сорго. Нагнулась, сметая осколки в совок, и Саша уставился на ее усеянные родинками, пухлые груди в белых чашечках кружевного бюстгальтера. «А ты только стекла вставляешь? – спросила женщина, выпрямившись. – Можешь гнилую доску в туалете заменить? А то вашего плотника не дождаться никак!..» Саша сглотнул слюну и отвел взгляд в сторону: «Доску?.. Можно попробовать и доску…»
Когда Саша на следующий день явился с ножовкой, тяжелым молотком и полутораметровым отрезком половой доски, хозяйка была одета в узкую черную юбку до колен и обтягивающую кофту темно-вишневого цвета с розочкой из атласной ленты под треугольным вырезом. Светло-каштановые волосы женщины  были свободны от бигуди, кудри взбиты, глаза подведены черным, а губы ярко накрашены. На ступнях ее блестели лаковые туфли-лодочки. В воздухе витал острый пряно-карамельный запах духов. Саша остолбенел от восхищения, женщина этим была польщена: «Как тебя зовут? Я – Людмила». Саша икнул и выронил молоток с ножовкой, а, пытаясь их поднять, уронил и доску. «Александр, – сказал он Людмиле, прячущей улыбку за ладонью. – А как вас по отчеству?» Женщина обиженно поджала губы и метнула на парня быстрый смущенный взгляд: «Лучше просто по имени!..»
В течение двух недель Саша заходил к Людмиле утром или днем и выполнял мелкие ремонтные работы: приладил отваливающуюся дверцу шифоньера, повесил на стену книжную полку, заменил ножку у кухонной табуретки, покрыл заново лаком журнальный столик. Людмила каждый раз находила какую-нибудь неисправность, спрашивала: «Сколько это стоит?» Саша пожимал плечами: «Не знаю точно, сколько…» Людмила прикидывала в уме, прищуривая один глаз, и выкладывала на тумбочку то трешку, то пятерку. Каждый раз она уговаривала Сашу задержаться на кофе с бутербродами, и Саша охотно соглашался. Каждый раз была одета по-новому и благоухала парфюмерией, этот запах приятно тревожил Сашу, как и томные взгляды Людмилы, ее плавные телодвижения и жеманные позы, мурлыкающие интонации голоса и глубокое дыхание при котором поднимался и опускался ее бюст. Саше казалось, что Людмила скрывает от него какую-то тайну и собирается вот-вот открыть ее, но почему-то оттягивает этот момент, и терзался любопытством, смешанным с легкой боязнью.
Однажды, – когда Саша взобрался на шаткий табурет, чтобы ввинтить шуруп в деревянный шип, забитый в просверленную в стене дырку, и обернулся, присел, чтобы положить молоток на краешек сиденья, и попросил у Людмилы подать оставленную им на тумбочке отвертку, – Людмила, проигнорировав просьбу, приблизилась, обхватила Сашу поперек туловища, прижалась щекой к животу, и прошептала: «Оставь ты этот дурацкий шуруп в покое!» Саша дернулся, задел молоток каблуком, молоток шумно грохнулся на пол, табурет пошатнулся, Саша оперся одной рукой о стенку, другой вцепился в плечо Людмилы, сказал: «Я сейчас грохнусь!» – но все же сохранил равновесие, кое-как спустился с табурета, отдавив Людмиле пальцы на ногах. Ощутил на языке маслянисто-конфетный вкус губной помады. Провел ладонями по валикам мягкого жирка на женской спине, перерезанной штрипками нижнего белья.  Ременная пряжка зацепилась за кофточку и вытянула из нее шерстяную нить. До тахты они добрались в обнимку, исполнив по пути некий нелепый заполошный танец, в котором Людмила то вела партнера, то отдавалась его неумелому правлению. Саша застыдился своей пыльной рабочей одежды и потного тела, вспомнил, что, торопясь в контору на планерку, забыл утром почистить зубы и прошептал, слюнявя ухо Людмилы: «Я грязный...» Людмила стянула с него застиранную до серого цвета битловку, прошептала в ответ: «Нет, не грязный… Чистый, чистый!» – засунула нос ему подмышку и стала жадно и шумно вдыхать.
Саша приблизительно представлял, что нужно делать, если вдруг окажешься голым на одной лежанке с голой женщиной. И даже многократно репетировал этот акт в своем воображении лет эдак с двенадцати. Однако осуществить то, о чем давно мечталось, так просто ему не удалось. После непродолжительной бестолковой возни и неуспешных попыток вонзиться, куда следует, Саша почувствовал приятное облегчение и, часто дыша, откинулся на спину, прикрыл глаза, положил предплечье на лоб. Босая Людмила вышла, ступая на носочки, из комнаты, вернулась с вафельным полотенцем, провела им по бедрам Саши, а затем вытерла и свой живот. Скомкав, опустила полотенце за спинку кровати. Подошла к окну, задернула темные шторы, погрузив комнату в полумрак. Обмотала кофтой плафон настенного бра и щелкнула выключателем. Комната залилась слабым красноватым светом. Людмила провела указательным пальцем по стопке пластинок, вытянула из нее конверт с портретом длинноволосого бородатого и очень толстого брюнета. Саша Горбачев наблюдал за Людмилой из-под руки, удивляясь тому, что ладная в одежде женская фигура, обнаженная, потеряла волшебно-виолончельную форму, стала приземистой и некрасивой. Но коротковатые ноги, рыхлые ягодицы и обвисшие груди почему-то взволновали его так сильно, что, едва Людмила прилегла рядом и положила голову ему на плечо, он перевернулся и, когда тенор вывел свою руладу на пик, навалился на женщину, судорожно протиснув свои напряженные до твердости дерева бедра между ее толстых, мягких, бледных ляжек.
Когда он, потный и часто дышащий, набросился на ее тело в шестой раз, она выдохнула: «Ну, ты и раскочегарился!» – вцепилась пятерней в его волосы на загривке и стала так громко орать, совершая тазом подбрасывающие движения, выгибаясь и трепеща, как крупная рыба на дне лодки, что Саша испугался, как бы прохожие на улице не услышали эти истошные вопли и не подумали бы, что совершается убийство.
Успокоившись и остыв, Людмила резко приподнялась, бросила взгляд на будильник у изголовья, вскочила с кровати, суетливо забегала по комнате, собирая в охапку свою и его одежду: «Скорей, скорей, Юлька из школы вот-вот вернется! Сволочи, опять горячую воду не дали, сволочи!..» Торопливо ополоснувшись ледяной водой и наспех одевшись, они обнялись в прихожей и с благодарностью посмотрели друг на друга; Саша поднял деревянный ящик с инструментами, Людмила потянулась к замку, и в это время раздался звук вставляемого ключа. Саша поздоровался с вошедшей толстенькой краснощекой девочкой-очкариком, примерно его ровесницей, может, чуть младше, в вязаной разноцветной шапке, похожей на слоистое пирожное, и в пятнистой шубейке. Девочка посмотрела на Сашу презрительно и, ничего не сказав, небрежно шлепнула тощий ранец на пол. Людмила подняла ранец, прижала его к груди и извиняющимся тоном, округлив глаза, выражавшие испуг, произнесла скороговоркой: «Вот, Юль, это мастер тут у нас… из жилконторы… он тут поприбивал нам кое-что, подкрутил… тут у нас поотваливалось кое-что… то тут, то там у нас всё отваливается да отваливается, а там течет и течет… так он подремонтировал, подтянул… он сейчас уходит уже… он уже всё привинтил и прибил, что надо!..» Саша поздоровался с девочкой вторично; девочка профыркала нечто невнятное и, придав лицу надменное выражение, отвернулась.

**
Дворники Лана и Андрей курили у дверей своего жилья во флигеле деревянной трехэтажки, передавая друг другу после пары затяжек сигарету Прима. Саша Горбачев шел мимо, кивнул, сказал, устало вздохнув: «Ну, всё на сегодня... закончил». Андрей сказал: «Молодец! Работа тебя любит…» – и переглянулись с Ланой. Лана подняла ладонь: «Заходи на чай, юный друг!» Саша остановился, задумался: «Ненадолго если…» Андрей усмехнулся, показав изъеденные кариесом зубы: «Надолго мы тебя пока не приглашаем».
На стенах тесной каморки висели листы картона, с разноцветными изображениями кругов, спиралей, квадратов, треугольников, многолепестных бутонов, а также полуобнаженных существ: одно из существ имело жирное человеческое тело и слоновью голову, другое существо размахивало десятью парами рук с булавами и кинжалами и оскаливалось драконьей пастью. На тахте валялся бубен, украшенный красными, синими и зелеными лентами и облезлыми хвостиками неких мелких животных. «Не разувайся, – сказала Лана, – третьих тапок нет. – А сама стянула кирзовые сапоги, обратилась к Андрею. – Надо, наконец, тапки для гостей купить». Андрей тоже стянул кирзовые сапоги: «Что ж, купи…» – опустил спираль кипятильника в двухлитровую банку с водой и вставил вилку в розетку. Саша осторожно присел на краешек стула: «Я могу и в носках». Лана достала из настенного шкафа мягкий бумажный кубик с этикеткой Чай Грузинский Зеленый: «В одних носках в жилище нельзя – искривляются энергетические потоки. И засоряется эгрегор». Андрей стал доставать из жестяной банки короткие окурки и потрошить их, формирую на угол столешницы горку из табака. Вырезал два прямоугольника из газетного листа с портретом молодого длинноволосого человека в тельняшке и с гитарой, умело скрутил козьи ножки. Спросил у Саши: «Ты куришь?» – и, получив ответ: «Иногда. Чуть-чуть…» – кивнул и принялся вырезать третью бумажку. Посмотрел на газетный портрет человека с гитарой, сказал, обращаясь к Лане: «Гребень совсем мажором стал. Приезжает в Ригу – и выступает, знаешь, где?.. Ты не поверишь, в Доме офицеров! И билеты на концерт аж по пять рублей…» Лана возмущенно передернула плечами и опустилась толстой попой на скрипучую кровать. Андрей, заметив, что Саша рассматривает квадратную картинку с черной змеей, кусающей кончик своего хвоста, и вписанный в этот кружок красный и желтый треугольник, пояснил: «Это модель мироздания. Змей-уроборос символизирует вечность и бесконечность, природный цикл, созидание и разрушение, жизнь и смерть, перерождения… Треугольник с основанием внизу символизирует женское начало во вселенной, второй треугольник – мужское начало». Лана стала разливать кипяток по кружкам: «Наоборот!» Андрей помотал головой: «Женское начало, не спорь со мной». Лана сжала в зубах цигарку: «Оттопырин придет, спросим у него…» Андрей чиркнул спичкой, дал Лане прикурить: «Оттопырин хорошо сечет в западном оккультизме. А в восточной эзотерике он полный профан». Лана затянулась: «Тогда у Шиманского…» Андрей дал прикурить Саше и прикурил сам: «Шиманский – старый розенкрейцер». Саша вдохнул газетно-табачный дым и закашлялся. «Что, ядреная у большевиков пресса, да? – спросил Андрей и повернулся к Лане: А откуда по-твоему пошли розенкрейцеры? А вот отсюда они и пошли!» – и ткнул пальцем в картину с треугольниками. – Хотя Шиманский не более розенкрейцер, чем я тамплиер. Шиманский, скорее, иллюминат». Лана подула на чай: «Не вижу особой разницы». Андрей пригубил и стал тереть обожженные губы: «Разница чудовищна! Но доверять нельзя ни тем, ни другим… – и обратился к Саше. – А тебе можно доверять?..» Саша пожал плечами. Андрей посмотрел на Лану: «Как ты думаешь, можно ввести молодого человека в круг адептов?» Лана: «Неофиты необходимы любому сообществу. Абсолютный герметизм приводит к застою в энергетических каналах. И без учеников не состояться гроссмейстеру… – Лана, прищурившись, посмотрела Саше в глаза, чем смутила его. – Я чувствую в нашем юном друге недюжинный метафизический потенциал!»  – и Саша смутился еще больше. «Ты понимаешь, о чем мы говорим?» – спросил Андрей. «Нет…» – ответил Саша. «Это прекрасно! – Андрей хлопнул себя ладонями по коленкам. – Пустой сосуд! Имеется возможность наполнить его. И начнем мы с символов… Ты задирал когда-нибудь голову вверх, когда гуляешь по улицам». Саша кивнул: «Ну, так…» Андрей потер подбородок, покрытый жидкими клочьями волос: «Фасады всех старых домов усеяны мистическими символами. Надо только научиться их читать. Большинство ходит всю жизнь по одним и тем же улицам, не подозревая, какие смыслы имеют тайные масонские знаки на стенах…» Лана докурила самокрутку и затушила ее: «Не забивал бы ты сразу парню голову масонами!..» Андрей взял бубен и легонько постучал по нему двумя пальцами: «От масонов можно плясать. Они, да, поверхностны, но от них тянутся нити вглубь тысячелетий, к истокам тайных знаний... Кстати, Лан, мне тут на днях Медведко рассказывал… Отправился он к нашей районной ведьме… ну, к этой, которая в заброшенном бараке за пустырем обитает… решил попроситься к ней в ученики… В его-то шестьдесят с хвостиком, самое время учиться на метле летать!.. Принес он ей, как положено, дары: крупу, сахар, яйца, шмотки-тряпки… ведьма дары-то взяла… и молча захлопнула перед Медведко дверь… Он протоптался перед бараком часа полтора… и решил домой вернуться и – заблудился!.. До утра не мог дорогу найти… а там площадь-то с футбольное поле… Он уж решил, что с ума сходит… стал рыдать, выть на луну… Но с первыми лучами солнца выбрел на нужную дорожку и вышел к людям… С тех пор он территорию бараков обходит, а как ведьму на улице заметит, так тут же сворачивает в обратную сторону…»
С оккультистом Оттопыриным, и розенкрейцером Шиманским Саша вскорости познакомился. Оттопырин оказался плотным кривоногим мужичком с широкой бородой до середины груди; он носил ветхий, прожженный на рукавах и спине тулуп, ватные штаны, войлочные, с резиновой подошвой боты и шапку-ушанку, напоминавшую дохлую кошку. Шиманский, полуседой аристократического вида брюнет с офицерской выправкой и гордым выражением на лице, одевался в черные костюмы и пальто, носил широкополую шляпу и остроносые лаковые сапоги; на его искрящемся галстуке сияла заколка с большим прозрачным камнем, а руку украшал перстень с камнем черным; опирался Шиманский на старинную трость с серебряным набалдашником в форме собачьей головы. Поговаривали, что трость – с секретом: набалдашник откручивается, но какой именно секрет заключен в трости, точно никто не знал; имелось две версии: то ли внутри был спрятан кинжал, то ли имелась емкость для спиртного. Оттопырин называл себя потомственным колдуном, а Шиманский представился, как гроссмейстер Остзейской тайной ложи Сияющего Льда. Свою фамилию он произносил как Шиманскай.
Саша стал по субботам захаживать к Лане и Андрею, участвовать в вечерних посиделках. В комнатушку набивалось до десяти-пятнадцати человек. Полноватые рослые женщины, увешанные множеством массивных брелоков, кулонов и серег, женщины с пышными распущенными волосами, выпивали пару стаканов портвейна, после чего, страшновато завывая, начинали декламировать стихотворения, смысл которых от Саши ускользал; стихотворения изобиловали такими словосочетаниями, как «чувственная эманация», «призрачные элементали», «эссенция полночной страсти», «зловещая фасцинация», «иллюзорное видение», «теургия меркурия», «оргазмирующая Лилит», «благоухание ночного эфира», «звенящий Логос», «ужас трансцедентного», «субстанция сакрального», «суицидальная рефлексия», «эмульсия лунного света», «жало Танатоса», «поступь Хроноса», «метаморфозы Эроса, «алхимия томящегося духа», «трансформация психеи», «пульсирующие соцветия звезд», «эфемерное существование», «структура субтильного», «восторг угасания», «гибельный экстаз», «аккорды смерти», «шепот потустороннего», «магнезия греха», «озарения страсти», «импульсы микрокосма». Сутулые, нервозные очкарики с острыми бороденками и жидкими усиками приносили пачки машинописных листов или ветхие, потрепанные книги с текстами на латинице, и читали вслух отрывки из них, и вся компания слушала с торжественным вниманием. Очкарики читали сначала отрывок не по-русски,  – Андрей пояснил Саше, что это на латыни, или на старонемецком, или на старофранцузском языках, – затем, протерев очки, переводили прочитанное, но Саша все равно ничего не понимал. Фразы вроде «…хомо эректус симметрично расположен в зодиакальной сфере, а гениталии фиксированы черным медальоном с солярным символом посредине…» или «…гармония космической музыки создается по законам вселенского креационизма, интервальное расстояние от терры инкогнито до эмпирея – двойная октава, по траектории солнца свершается переход от октавы земной к октаве небесной, и сердце-солнце  наполняет мерцающим светом дух, душу и тело…», или «…комментаторы неоплатонизма провозгласили гелиоцентризм, то есть центральность материального фебуса в материальном космосе, и Адам Кадмон утратил равновесие и обрел все возрастающую неуверенность в себе, что явилось пролонгацией изначального иудео-христианского дуализма…»  –кружились, извивались, причудливо переплетались в его сознании. «Постепенно вникнешь, – утешал его Андрей. – Ты пустая чаша, отключи логическое мышление, доверься интуиции». Приходили и девушки, одетые в темные балахоны, девушки с длинными ногтями, покрытыми черным лаком, девушки с горящими полубезумными взорами, девушки с зеленой или фиолетовой тушью на веках и ресницах. Саша этих девушек опасался, но поглядывал на них с любопытством, и однажды некая тощая особа, у которой длинные спутанные локоны свисали на лицо, совершенно закрывая глаза, нервно откинула прядь волос в сторону и взвизгнула, подскочив на стуле: «Почему он так на меня смотрит?! Почему он смотрит на меня!» – и стремительной кобылкой ускакала из флигеля в вечерний сумрак. Саша смутился, но Лана дружелюбно толкнула его пухлым плечом, сказала, усмехнувшись: «Не бери в голову… Раиса у нас немножко того… ку-ку… – и Лана покрутила пальцем у виска. – Сбрендила слегка. Практики индейских шаманов оказались ей не по плечу. Но вообще-то она дева безобидная… Только не попадайся ей в полнолуние!»
Когда Саша встречал Андрея в рабочие дни в конторе ЖЭКа или на улице, Андрей заговорщицки подмигивал, иногда произнося фразы вроде: «Следует быть предельно чутким к текущему моменту!» или «Этот мир гораздо сложнее, чем кажется…»

**
Андрей познакомил Сашу с крепеньким узкоглазым коротышкой по фамилии Азаматов, который уверял, что является продолжателем династии личных телохранителей Чингисхана, а прадед Азаматова якобы обучался боевым искусствам у мастеров Тибета и Бирмы. Азаматов предложил Саше посещать его занятия, где раскрываются древние восточные секреты боя с оружием и без. Стоило это 25 рублей в месяц, деньги у Саши водились, и он стал посещать тренировки. На тренировках юноши и девушки повторяли за Азаматовым множество странных движений, сопровождая их шипящими или гортанными звуками. Саше не удавалось сдерживать смешки и улыбки, Азаматов однажды рассердился и предложил Саше участие в свободных поединках с младшими учениками. Саша, используя все, чему его научили Чиган и Мамонт, легко справился с одним из младших учеников, а затем и с одним из старших. Саша не понимал, зачем ребята делают столько лишних сложных движений и сами подставляются под удары. Когда старший ученик, растопырив пальцы, развел руки в стороны, поднял колено к груди и грозно, вытаращив глаза, зашипел, Саша схватил его за опорную ногу, опрокинул на спину и чуть придавил ему шею, заставив стучать ладонью по ковру. Азаматов, сложив руки на груди, наблюдал за поединками с хмурым видом. Саша предложил поединок и ему. Азаматов оглядел своих учеников, они смотрели на него выжидающе. Азаматов, поколебавшись, взял две бамбуковые палки, и одну протянул Саше. Азаматов широко расставил ноги и, держа палку двумя руками, завел ее за голову. Вот же дурак, подумал Саша и сделал длинный стремительный выпад, как учил его Фрицланг. Азаматов не успел и дернуться –  конец палки ткнулся ему в живот, и Азаматов еле сдержал гримасу боли. Саша швырнул палку в угол, развернулся и направился в раздевалку. Когда он завязывал шнурки на ботинках, в раздевалку проскользнул старший ученик Азаматова, которого Саша заставил сдаться. «Ты чем таким раньше занимался?! – спросил парень. – Китайским чем-то?..» Саша пожал плечами: «Это всего лишь самбо… бокс… фехтование…»  Брови у парня поползли вверх, глаза выразили искреннее удивление: «Да, ладно тебе!..»