Убийск

Горе! малый я не сильный;
Съест упырь меня совсем,
Если сам земли могильной
Я с молитвою не съем.

А.С. Пушкин, «Вурдалак»


В начале ноября Кунгурцеву пришло по электронной почте письмо — одно из множества писем, ежедневно попадающих в почтовый ящик. В письме сообщалось, что его, доцента кафедры социологии N-ского государственного университета Кунгурцева Олега Михайловича, приглашают принять участие в международной научной конференции «Роевой интеллект: сценарии развития человечества», которая пройдёт с 5 по 8 декабря в стенах Сибирского центра социальных инициатив, город Бийск. Далее шли требования к докладам и другая техническая информация.
Кунгурцев хмыкнул и, откинувшись на спинку стула, некоторое время сидел неподвижно, уставившись в монитор и размышляя. Затем он поднялся и позвонил на кафедру. Согласовав возможное отсутствие в течение нескольких дней, дал организаторам конференции положительный ответ. Нужно сказать, что семьи у Олега Михайловича до сих пор не было, как и прочих обязательств, заставляющих молодого мужчину сидеть на одном месте — кроме работы, естественно. Чего бы не съездить? Тем более, что Кунгурцев до сей поры в Бийске не бывал. Когда ещё представится случай?
Значит, Бийск. Кунгурцев открыл сайт Википедии и прочёл, что Бийск является городом краевого значения в Алтайском крае, основан в 1709 году, наукоград (вот как!), крупный научный и промышленный центр Южной Сибири (однако!), расположен на реке Бие неподалёку от её слияния с Катунью.  На гербе города в верхней части на зеленом фоне белый конь, в нижней части на голубом фоне — золотая гора с шахтой. Этнохороним — бийчане.
— Ну хорошо, — сказал Кунгурцев. — Ждите меня, бийчане! Этнохороним... Надо же.
Развитое воображение относительно молодого учёного услужливо нарисовало следующую картину: зимний лес, а между ёлок, задевая снежные лапы, медленно движется похоронная процессия тунгусов в национальных меховых одеждах. Кунгурцев помотал головой, и картина этно-похорон пропала.

Время шло. Вспомнил Кунгурцев о предстоящей поездке только в конце ноября.
— Черт, нужно доклад написать, — поморщился он и, налив себе крепкого чаю в кружку с изображением четырёх битлов, засел за работу. Поскольку Кунгурцев дело своё знал, за пару-тройку дней он состряпал вполне себе солидный такой докладец. Крепкий доклад получился, добротный. Не стыдно с таким в Бийск поехать.
Билеты были куплены заранее. В положенный день и положенный час Кунгурцев занял своё место — нижнее боковое — в плацкартном вагоне поезда. Бийск был конечной точкой маршрута, дальше железную дорогу пока не проложили. Кунгурцев с унынием представил себе, как поезд медленно вползает на провинциальный вокзал и упирается головой (тепловозом или чем там ещё) в тупик. А за полосатой балкой железнодорожного тупика простирается бесконечная белая целина, и бесцветное небо вдалеке сливается с землёй, и ледяной ветер несёт и несёт вдаль клубы колючей снежной пыли.
Действительность, впрочем, оказалась не такой страшной. Кунгурцев прошёл через здание вокзала и оказался на просторной площади, носящей имя Шукшина. Ярко светило солнце, и снег сверкал под ногами электрическими искрами. Кунгурцев поставил на ближайшую лавку портфель, закурил и оглянулся на здание вокзала — новое, с большими окнами, раскрашенное в цвета терракоты, яичного желтка и морской волны. Из вокзала выходили пассажиры и рассасывались в окружающем пространстве. Кунгурцев выбросил бычок и направился, покачивая портфелем, к высоким зданиям на другом краю привокзальной площади, туда, где сновали автомобили и сталкивались человеческие потоки.
Железнодорожный вокзал, как решил Кунгурцев, был самым приятным местом этого города. Стоило углубиться в улицы Бийска, как город бесстыдно показывал своё истинное лицо. Отчего-то все городские постройки, даже торговые центры, находись в ужасном запустении. Штукатурка слезала с боков пятиэтажек клочьями, как шерсть с паршивого пса, тусклая краска вспучивалась и осыпалась, а бетон покрывался сырыми трещинами, казалось, прямо на глазах. По всей поверхности тротуаров была размазана бумажно-картонная каша, перемешанная со снегом, песком и едкой химией. Урны, забитые пластиковой и стеклянной тарой, росли из мусорных куч. Повсюду в грязи мокли растоптанные окурки — некоторые в омерзительнейших следах яркой помады.
Местные жители Кунгурцеву тоже совсем не понравились. Издалека, от вокзала, они выглядели обычными людьми, но вблизи дело было совсем дрянь. Усатые краснолицые мужики (щёлочки глаз в набрякших веках, прокуренные усы, одинаковые шапки — такие, знаете, с неприличным названием), суетливые привокзальные кавказцы, низкорослые девицы от пятнадцати до пятидесяти, старухи в мокрых валенках. Кунгурцев отметил, что детей в городе совсем мало. Не рожают? Прячут где-то?
Деревья простирали к Кунгурцеву длинные узловатые конечности, угрожающе покачивали ветками-пальцами. Солнце, равнодушно заливая всё ярким своим светом, у вокзала такое славное, на улицах Бийска безжалостно проявляло, делало как можно более заметной каждую отвратительную деталь, каждый зеленоватый плевок и каждый прыщ. Возникало устойчивое, как масляное пятно, ощущение, что этот город остался где-то в середине тех девяностых годов прошлого столетия, когда везде было так — а может быть, провалился ещё дальше. Энтропия. Кунгурцеву стало тошно.
— Достаточно, — решил он и, остановившись на углу (маленькие окна первого этажа забраны частыми решётками), вызвал такси.
Конференция по роевому интеллекту проходила в здании бывшего управления бетонного завода, ставшего волей судеб бизнес-центром. Кунгурцев приехал раньше положенного и долго ходил, маясь, по этажам, читая таблички на дверях. Затем он спустился на первый этаж, в буфет. Взял борщ, котлет с макаронами и чай (стоя в очереди, он увидел, какой кофе наливают в буфете, поэтому капучино брать не стал). Ел  медленно, основательно, убивая время. Покончив с обедом, снова вышел в холл. Заметил, что пожилой охранник в застеклённом загончике внимательно следит за каждым его шагом, старательно делая при этом вид, что читает газету. Смутился, вернулся в буфет и заказал сто грамм коньяка с лимоном. Сразу стало свободнее и веселее.

Так или иначе, первый день конференции закончился. Участников пригласили на фуршет: познакомиться поближе, обсудить доклады, отдохнуть в дружеской обстановке. Банкетный зал являлся чем-то средним между большой университетской аудиторией и рабочей столовой — по-спартански скромный интерьер, большие окна и столы, длинный ряд которых, протянувшийся вдоль стены, предлагал простые закуски и напитки.
Зал заполнялся людьми. Кунгурцеву с улыбкой кивнул пожилой представительный человек, обладатель роскошной гривы седых волос.
— Как вам конференция? — спросил Кунгурцев. Они были знакомы, только Кунгурцев запамятовал, как зовут этого седого, Алексей Александрович или Александр Алексеевич, и откуда он.
— А-а-а... — махнул рукой седой. — Не верю я в эту ерунду, в роевой интеллект этот...
— Почему? — удивился бескомпромиссному началу беседы Кунгурцев.
— Понимаете ли, тут сами предпосылки ложные. Роевой интеллект, ха! Предполагается априори, что рой — скажем, пчелиный — обладает неким общим интеллектом. Да-да, коллективным разумом, совершенно верно. Это же чушь! Полнейшая чушь! Пчелиный рой или, скажем, муравейник — это биохимический механизм на самом деле, причём тут какой-то разум... Просто пчелиная матка вырабатывает определённые вещества — подавляющие, например, инстинкт размножения. Пчёлки, обслуживающие эту самую матку, в свою очередь передают эти вещества другим пчёлкам, и так по цепочке. Знаете, такие насекомые постоянно контактируют внутри семьи, касаются друг друга, и вещества передаются от одной особи к другой. Это подтверждено экспериментально. Химия! Вот и всё, собственно говоря. Нет никакого коллективного разума у общественных насекомых, не существует его. Есть только система инстинктивно-гормонального регулирования через химический обмен внутри популяции.
— Да, интересно, — почесал нос Кунгурцев. — Простите за откровенность, но зачем же вы тогда на конференцию приехали?
— Молодой человек, — улыбнулся седой, — я уже в возрасте! Мне конференций немного осталось. Да и на молодёжь интересно посмотреть, зарядиться её энергией, так сказать... И хватит, пожалуй — давайте поближе к компании переместимся. Посмотрите, как хороша эта Верочка, как её... Да, Синявская! Не правда ли, хороша?
— Хороша, — кивнул Кунгурцев, — очень.
— Возьмите вот это «каберне» и пойдёмте к ней.

И вот, наконец, народ стал расходиться.
— Поехали ко мне, Кунгурцев? — предложил Степан Ферапиди, многообещающий местный социолог. — Посидим спокойно, поговорим, ещё выпьем. Я один живу, никто нам мешать не будет. Ни одна сволочь. Дома всё есть... Поехали?
— Да поехали, — без особых раздумий согласился Кунгурцев, — почему нет.
— Отлично! — воскликнул Ферапиди.
Вызвали такси, вышли на улицу. Степан, закурив, наклонился к Кунгурцеву и тихо сказал:
— Знаешь, Олег, есть один момент... — Степан в смущении почесал мясистый нос. — Должен тебя предупредить.
— О чём? — рассеянно спросил Кунгурцев.
— Понимаешь... Как бы это сказать? Ну... В общем, я — другой.
— В каком смысле? — оторопел Кунгурцев. — Ты... Постой, ты гей, что ли, Степан?
— Тьфу ты, — махнул рукой Ферапиди. — Нет, конечно!
— А то я уже того... — Кунгурцев засмеялся. — Тогда всё нормально!
— Да погоди ты, — взял его за локоть Степан. — Я, в общем, не совсем такой, как ты...
— Да какой же ты? Говори яснее!
— Ну... — замялся Степан Ферапиди. — В общем, я... Я упырь, Кунгурцев.
Кунгурцев согнулся пополам от смеха.
— Ну ты... Ты слишком самокритичен, Стёпа! — наконец выговорил он. — Упырь, ах-ха-а!.. Нет, ну есть немного, конечно.... Ох...
— Я серьёзно, — тихо сказал Степан, когда Кунгурцев, наконец, успокоился.
— Ладно, — Кунгурцев вытер слёзы и поправил шарф, — упырь так упырь.
Квартира Степана Ферапиди, хоть и располагалась в «хрущёвке» на окраине, оказалась чистой и уютной, то есть ничем не напоминала логово упыря. Сели на маленькой кухне, под оранжевой настольной лампой — Степан сказал, что устал от яркого света, мол, глаза болят. Кунгурцеву же было всё равно.
— Кстати, откуда здесь, в Сибири, греческая фамилия такая, Ферапиди?
— Угу, греческая, — ответил Степан. — Дед мой, Платон, приехал сюда незадолго до Отечественной из Николаева, это на Черном море. Портовый город такой, украинский сейчас. Может быть, слышал?
— Слышал, — подтвердил Иван, — кажется...
— Ну вот!
— Что ж, дед сам приехал с югов-то в Сибирь? Добровольно?
— Не совсем добровольно, — потёр щёку Степан, — ясное дело. Но при Хрущёве освободился, семью завёл. В общем, так и остался тут.
— А тебе нравится в Бийске? — спросил Кунгурцев.
— Да как... Всю жизнь живу. Кстати, Бийск — это ж не совсем правильное название, это для людей только... — во взгляде Степана мелькнуло что-то вроде превосходства. — Настоящее название — Убийск.
— Убийск? —переспросил Кунгурцев, не сумев сдержать улыбку. — Ничего себе!
— Да-да, — кивнул Степан и разлил по стаканчикам водку. — Есть и другие города, где наши держат масть, и некоторые из них тоже имеют особые названия. Ну, скажем, Тюмень — это наша Темень, темнота то есть.
— Понятно, — подумав, сказал Кунгурцев. — А вообще много ваших-то? Ну, в стране?
— Это как посмотреть. Скажу так: раньше было гораздо больше. Тут, например, сталинские репрессии сказались. Такое количество упырей, пожалуй, только при Иване Грозном загубили... Сотнями на осиновые колы сажали.
—Ужас, — сочувствующе сказал Кунгурцев. — Сталин разве не из ваших был? Говорят же о нём, что, мол, кровавый упырь...
— Ерунду говорят, — ухмыльнулся Степан. — Кто такой был Сталин, тебе лучше не знать.
— Скажи хотя бы, тёмный он был или светлый? — не отступал Кунгурцев. — Сталин-то?
— Не тот и не другой. Сталин сам по себе был.
— А Ленин?
— С Лениным мутная история. Говорят, бабушка у него была наша...
Кунгурцев хотел было что-то сказать, но промолчал.
— Впрочем, — растянул в улыбке змеистые свои губы Степан, — среди большевиков были упыри, конечно! Троцкий, например, Рыков... Тухачевский.
— Никогда бы не подумал про Тухачевского, — воскликнул Кунгурцев. — Он же вроде поляк...
— Одно другому не мешает.
— Вот это да... Надо же! А сейчас ваши там, наверху, тоже есть? А, Степан?
— Мало, говорю же. Да и не стоит мне болтать...
— Слушай, хоть кого-нибудь назови, а? — попросил Кунгурцев. — Интересно же!
— Да ты и сам можешь догадаться, — прищурился Степан.
— Неужели?.. — Кунгурцев не решился произнести имя вслух.
— Что ты! — Степан вытаращил глаза, тёмные и блестящие, как маслины. — Нет, конечно!
— А может, — вскричал, догадавшись, Кунгурцев, — Чубайс?!
— О, тут в точку попал, — кивнул со смехом Степан, — он! И Ельцин, кстати, тоже... Только больше не спрашивай, не скажу. Мне голова дорога.
— Очуметь, конечно!
Степан хмыкнул, соглашаясь, и налил ещё по одной.

Был уже третий час ночи, когда Кунгурцев, наконец, покинул жилище гостеприимного упыря. Ферапиди предлагал остаться и заночевать у него, но Кунгурцев рассудил, что гостиница в этом случае предпочтительнее. И хозяина не хочется стеснять, и вообще... Степан не стал настаивать. Кунгурцев оделся и вышел в тёмный двор, собираясь пройтись немного, а уж потом, когда устанет или замёрзнет, вызвать такси.
Было морозно, свежий воздух бодрил и подгонял Кунгурцева. Над хмельной головой его мерцали тысячи колючих зимних звёзд, и снег сухо, как пенопласт, скрипел под ногами при каждом неуверенном шаге. Ни машин, ни людей не было кругом, только небо, одинаковые стены домов, голые остовы деревьев и этот удивительно скрипучий снег.
Кунгурцев вывернул на широкую улицу и потопал, как ему показалось, в сторону центра. Тротуар был покрыт лужами голубоватого света, натёкшего из фонарей. Когда Кунгурцев вошёл в одно из таких пятен, его окликнули. Обернувшись, Кунгурцев с неприятным удивлением увидел в полусотне метров от себя две фигуры. Ещё один персонаж только что появился из-за дома.
— Эй, земляк!
Кунгурцев, решив не обращать внимания, отвернулся и прибавил шагу. Позади послышался ритмичный топот. Тогда Кунгурцев, прижав к груди портфель, тоже перешёл на бег, но преследователи неумолимо приближались. На чью-то помощь надеяться не приходилось, город будто вымер. Кунгурцев не на шутку испугался, но кричать было стыдно. Он рванулся изо всех сил, повернул налево и нырнул во двор. Увидев в дальнем конце двора ряд гаражей, Кунгурцев забился за них и замер, как мышь.
Было тихо, казалось, целую вечность. Кунгурцев всё это время слышал только собственное дыхание. Он натянул на лицо шарф, чтобы не выдать себя даже этими слабыми звуками. В мёртвой тишине скрипнул снег, потом ещё, ещё. Шаги приближались. Бедное сердце Кунгурцева ухало, как паровой молот. В мозгах помутилось. Кунгурцев почувствовал сильнейший приступ алкогольно-адреналиновой тошноты, судорожно сгрёб рукой снег и набил им рот. Но это не помогло.

Очнулся Кунгурцев утром. Уже рассвело. Посмотрев вверх, Кунгурцев увидел над собой серое небо в трещинах ветвей. Расстёгнутый портфель лежал рядом на торчащих из-под снега кусках битого кирпича. Кунгурцев, стараясь не делать резких движений, поднялся. Безобразно трещала голова, на душе было тревожно и как-то очень хрупко. Робкими дрожащими руками Кунгурцев ощупал карманы — ни кошелька, ни телефона в них, увы, не оказалось. Часы тоже пропали.
— Сам виноват, — без всякой жалости к себе прошипел Кунгурцев. — Мог бы вообще замёрзнуть насмерть... Что теперь делать?
Ответа не было. Кунгурцев, люто ненавидя себя, наспех отряхнул брюки и, поправляя шарф, коснулся шеи. Она болела. Тогда Кунгурцев стянул перчатку и осторожно ощупал шею — справа, под ухом. На подушечках пальцев остались мелкие коричневые крошки запёкшейся крови.

25.04.19