Дети Декабря, часть VI

Глава XIV


… На обеде у Халатова, председателя правления Госиздата CCCР, Бернарда Шоу попросили выступить. Он с хитрыми искорками во взгляде спросил: «А есть здесь издатели?» и почти половина присутствующих на обеде подняла руки.

— Очень плохо, — сказал он — писатели не могут свободно говорить в присутствии издателей. Издатели обычно хорошие бизнесмены, и они эксплуатируют писателей, которые обычно бизнесменами не являются.

— Но у нас всё по-другому, — возразил ему нарком Луначарский — писателям много платят, и это они эксплуатируют издательства.

— Тогда хорошо, — сказал Шоу, я приеду сюда и буду здесь жить.

Леди Астор попыталась возразить, что советские писатели не свободны так, как были бы свободны в демократической стране. Однако, Шоу перебил её, заметив: «По крайней мере, они свободны от иллюзий о демократии».

Леди Астор попыталась продолжить: «Я свободно могу оставить свой дом на слуг и приехать в вашу страну». Ей возразил Радек: «Вы-то свободны, а ваши слуги?».

Луначарский попытался сгладить обстановку и задал вопрос Шоу, прислушиваются ли к писателям-социалистам в Англии? На это Шоу ответил: «Прислушиваются, но только потому, что у нас с мистером Уэллсом есть деньги».

— Глупости! Вы сами знаете, что это — глупости! — воскликнула леди Астор.

Шоу повернулся к ней и ответил: «Леди Астор, вы же сами знаете, что вы бы не пригласили меня в свой загородный дом, если бы я был нищим».

Писатели заулыбались. Шоу продолжал: «Киплинг, конечно, империалист. Но Уэллс ненавидит буржуазию».

Кто-то решил разрядить обстановку, заявив: «Во всяком случае, вы, мистер Шоу, друг русского народа...».

Однако и тут Шоу не доставил удовольствия.

— Нет! — закричал он. — Я не являюсь ничьим народным другом. Я оставляю за собой право критиковать любой народ, в том числе и русских.

И он улыбнулся, несмотря на суть сказанного, крайне дружелюбно...



***


Месье Шантор, сидя на веранде загородного дома старшей сестры Джулии, с энтузиазмом хлопнул по столу журналом The American Mercury, где только что прочёл очерк о визите Бернарда Шоу в СССР:

– Вот, чёрт меня подери, God bless America! Мне по душе такая журналистская прямота без европейских дипломатий и пошлой цензуры! (Он весело подмигнул сестре). – Кстати, надо бы сменить имя. Точнее, упростить. Не Филипп, а Фил. В соответствии со здешними ритмами жизни.

65-летняя Джулия, старшая сестра Шантора, посмотрела на него с привычной с юности долей чуточку усталой женской мудрости. 35 лет назад она вышла замуж за преуспевающего американского адвоката из Бостона, на 10 лет старше неё. Он приехал в Париж консультировать её брата в связи со сталелитейным бизнесом в американском секторе и был приглашён отобедать в неформально-домашней обстановке у Шанторов. Там и случилось первое знакомство с Джулией, всячески поддерживаемое её родным братом.

О проявлении взаимно-сильных чувств говорить не приходилось изначально, но Джулия была недурна собой, в меру образована по меркам начала ХХ века и прекрасно готовила, явно засидевшись в девах. 40-летний Фрэнк Донато, овдовевший тремя годами ранее в результате несчастного случая с супругой, нуждался в надёжном тыле – привлекательной женщине, которая займётся домашним очагом, всегда встретит горячим ужином, отправится с ним в спальню и не станет сверх меры интересоваться его мужским миром.

Здесь желания взаимно совпали. Брак принёс двоих сыновей и обеспеченно-размеренную жизнь в элитном пригороде с изобилием мещанских радостей. Джулия, превратившись в образцовую супругу преуспевающего бостонского американца, совсем не ностальгировала о Франции, наведывалась туда нечасто, и даже её речь на родном языке приобрела чуточку металлический акцент. Дом – муж – дети и финансовое благополучие исчерпывали её систему ценностей. К тому же, Фрэнк обратил её в сторонницу баптистов, чьи собрания она и сейчас исправно посещала раз в неделю.

К несчастью, Великая американская депрессия 20-х годов заметно подкосила дела Фрэнка, возглавлявшему к тому времени уже свою адвокатскую контору. Но бизнес уцелел и постепенно вновь пошёл вверх, что, тем не менее, стоило мистеру Донато много сил и здоровья. В неполные 70 он ушёл по причине инсульта рядом с заботливой супругой, успев, однако, выучить детей и передать им свои дела по наследству.

Её младший брат Филипп вырос совсем иным человеком. С детства его отличал прямой и жёсткий взгляд из-под аккуратных бровей, словно он всё знал об этом мире ещё до рождения. Непоседливый, заводной и ещё больше – предприимчивый ребёнок легко «разводил» сверстников со времён детской песочницы – все их конфетки без малейшего насилия с его стороны частенько оказывались в карманах Филиппа. Шантор обладал ещё одним качеством – безошибочным ощущением опасности. Не раз случалось, что отец ещё только раздумывал над наказанием непослушному чаду и степенью его жёсткости, а отпрыск уже исчезал в самое безопасное место дома или пристройки, попутно состроив рожицу старшей сестре и зная, что она его не выдаст.

Жизнелюбивый хищник, убеждённый холостяк с шикарными любовницами, преуспевающий бизнесмен и циник с прекрасным чувством юмора – вот кем являлся месье Шантор уже вскоре после двадцати лет. 

Что совершенно поразительно при таком наборе личных качеств, в 16 лет Филипп вдруг замечтался стать… писателем. В дружеских посиделках с издателем Жинолом он иронично именовал себя «писакой-графоманом», но, по правде говоря, льстил самому себе. Его короткие рассказы буквально через абзац дышали цинично-хулиганистыми поворотами сюжета, а стилистика была грубовато-прямолинейна, как у скульптора, вытесавшего силуэт фигуры из каменной массы и забросившего всякую огранку.

Но не преуспеть в бизнесе – с подобным набором талантов – было невозможно, вне зависимости от социума, эпохи и экономических реалий. А теперь, прибыв к сестре в Америку, он почти мигом оценил все перспективы приумножения личных капиталов в стране, что идеально соответствовала его взглядам на жизнь.

– Даже Притча о Талантах – язвил Шантор – изложена на ассоциациях с деньгами. Это единственный язык, что универсален для грешных обитателей Земли, поклоняющихся богам торговли и наживы.       



***



Шантор зажёг сигару, усмехнулся и произнёс:

– Я бы хотел устроить встречу с этим старым эпатирующим циником.

Джулия, если и удивилась, то всего на несколько секунд.

– Филипп, что ты опять задумал, едва ступив в Новый Свет? И, потом, не все так благосклонны к Шоу. Некоторые  газеты – что в Америке, что в Европе – после того визита именуют его «агентом Советов».

– Чихать я хотел на их мнения – резко махнул рукой Шантор – пусть эти писаки политических колонок ласкают лояльностью своих редакторов.

– Но зачем он тебе? Вложить деньги в его новую книжку?

Филипп затянулся сигарой и весело подмигнул сестре, точь-в-точь, как в детстве, когда затевал очередную проказу.

– Этот англичанин прекрасно продаёт миру свой язвительный цинизм в одном пакете с мнимой нелюбовью к капитализму.

– Филипп, тебе не кажется, что он уже достаточно прожил и кое-чего добился – для того, чтобы  позволить себе быть искренним и отстаивать свои взгляды?

Шантор расхохотался во всю мощь лёгких. Джулия даже слегка вздрогнула.

– Сестрица, ты говоришь, как какая-нибудь парижанка-идеалистка, что посиживает в кафе и ожидает принца. Или мой приятель Жинол в минуты сентиментальных порывов. Меня не проведёшь этими играми. А когда беседа с Шоу перейдёт на язык денег, вне ушей и блокнотов прессы, мы поладим за минуту, едва я обрисую ему все перспективы проекта – со щедрым авансом и будущими ежемесячными чеками.

– Я, всё-таки, не понимаю, зачем он тебе.

– Ах, ты об этом, – Шантор небрежно махнул рукой, ибо ему всё было очевидно. – Это личико старца – нечто вроде торговой марки. Гарантия отсутствия кустарщины. Как поручитель на содержании от будущих прибылей издательства.

Джулия уже не спорила и утратила желание задавать новые вопросы. Она прекрасно знала, что если её брат решил чего-то добиться, он воплотит свою идею. Вне зависимости от того, насколько реальным всё виделось здесь и сейчас. Кроме того, месье Шантор прощупывал бизнес-перспективы в Новом Свете сразу по трём направлениям, включая собственное издательство. Это исключало риск проиграть, поставив всё на кон в одном проекте.

Всю свою долгую жизнь он следовал изречению Анатоля Франса – «То, что вы видите, и есть единственное в жизни». Пускай даже, воспринимал эти слова по-деловому буквально и эгоистично.

Джулия, добропорядочная баптистка и мама двоих сыновей, никогда не воспитывала его, и даже не пыталась. И не только по причине предсказуемой бессмысленности всех увещеваний. Она прекрасно знала, что Филипп, каким бы он ни был, очень любит старшую сестру. Однажды, в 17-летнем возрасте, он вступился за неё после оскорбительной реплики здоровенного парижского хулигана с рабочей окраины. И, невзирая на разбитый нос с сочным фингалом, вышел из той схватки моральным победителем.

Выслушав Шантора и видя, что он с энтузиазмом засобирался по новым делам, она лишь ласково спросила:

– Тебя сегодня ожидать к обеду или позже? Я сама сготовлю, без горничной, твой любимый суп.

– Не переживай, сестрица, – подмигнул Шантор – я телефонирую тебе из адского Бостона.

И сам же от души расхохотался новой остроте.




Глава XV


В тот ноябрьский день, после утренней репетиции в составе джаз-бэнда, Анна проводила дневное занятие на пиано с 8-летней Патрисией, дочкой мадам Форже. Патри, как именовала её Аня, девочка с абсолютным слухом и способностями выше средних, не горела, тем не менее, особой страстью к музыке и нередко тоскливо посматривала в окно. Мадам Форже, бравшая полуторачасовые уроки дважды в неделю вот уже третий год, была убеждена, что на данном этапе необходимо принуждение, а позже, повзрослев, дочь сама проникнется музыкой и скажет маме спасибо. Анна не спорила с подобной педагогикой, мудро полагая, что только время выявит правоту этого подхода или её отсутствие. К тому же, Форже платила щедро и всегда вовремя.

После занятия Анечка торопливо засобиралась домой – заскочить в продуктовую лавку близ дома, сготовить ужин и встретить из редакции Мишеля, но мадам Форже выразительно взглянула на неё:

– Мадмуазель Ann, если позволите, я напою вас чаем и задержу ненадолго.

Анна кивнула:

– Хорошо, но я прошу меня простить. Времени сегодня немного. Если пожелаете, мы подробнее поговорим об успехах вашей дочери с утра послезавтра.

– Я хотела побеседовать вовсе не об этом, Ann… – Патрисия, иди поиграй с любимыми куклами и не отвлекай нас, хорошо? А вечером сходим погулять и встретим папу – сказала она, обращаясь к дочери. Та радостно ускакала в соседнюю комнату. Женщины присели.

– Так вот, мадмуазель Ann, раз уж у вас совсем немного времени… (Мадам Форже замялась на пару секунд). – Мне очень жаль, что так вышло, но эту и две следующих недели мы берём последние занятия.

Анна, конечно, огорчилась, хоть и не показала этого внешне. Цены в Париже росли медленно, но неумолимо, чаевые в ресторации уже месяца три как стали скуднее, а недавно им впервые значительно задержали жалование. Спрашивать у мадам Жаке ей было неловко, хотя Милен без колебаний выписала бы ей любой чек, не требуя возврата. По правде говоря, Мишель, отдавший Анечке, невзирая на её протесты, две трети своих денег, очень выручил их новый совместный бюджет. Отказ от новых занятий мадам Форже почти наполовину урезал её репетиторские доходы.

– Вы нашли нового педагога? – вежливо и без ноты внешней обиды спросила она.

– Нет, ну что вы, мадмуазель Ann – слегка повысила интонацию мадам Форже. – Лучше вас отыскать трудно – и, поверьте, это не голый комплимент. Просто… мы с Анри и Патрисией уезжаем. Далеко. В Аргентину.

– Наверное, это не моё дело – понимающе произнесла Анна.

– Нет, напротив, я хотела вам кое-что сказать… Знаете, я, парижская домохозяйка, слишком далека от политики и тонкостей экономики. Пускай даже, вижу, что правительство бессильно против рецессии, и выхода – не видно. А мой Анри убеждён, что пришло время покинуть Францию. В Латинской Америке у него новые перспективы, но это не только мой секрет, так что… не буду об этом. Мы уже оформили все документы, но я решила брать уроки для Патрисии до последнего дня. И мне очень жаль, что их нельзя возобновить на другом континенте…

– Да, цены растут и кусаются, это я заметила, хоть и сама, как и вы, ничего не смыслю в политике и экономике – грустновато произнесла Анна. – Думаю, вы поступаете правильно. Я уже пережила эмиграцию ребёнком и, по правде говоря, не знаю, что случилось бы со мной в нынешней России, где, как я слышала, ежедневно пропадают люди. Возможно, припомнили бы дворянское прошлое родителей…

– Мадмуазель Ann – с долей неловкости произнесла мадам Форже – мы с Анри беспокоимся и о вас. Вы одиноки. Не знаю, что случится с работой в Париже уже в наступающем 1939-м. Мир вокруг неспокоен – знаете, я включаю радио, слушаю речь и, не вникая в смыслы слов, ощущаю этот Непокой. Всего год-два назад ничего подобного не было. Не знаю, понимаете ли вы меня сейчас…

Анечка кивнула.

– Да. Ощущала нечто схожее и я.

– В общем, если дела в Париже станут совсем плохи, мы, как устроимся в Буэнос-Айресе, можем выслать вам приглашение. Знаете, в таком климате прожить легче – нет осени и зимы, не требуется тёплой одежды, всегда свежие фрукты…

Анечка была растрогана. Надо же, эта «суховатая», как ей раньше казалось, домохозяйка, супруга скучноватого парижского чиновника, прятала внутри отзывчивую к людским неустроенностям душу – пускай даже, мадмуазель Ann и не являлась для неё совсем уж чужой.

Но она быстро взяла себя в руки и улыбнулась:

– Спасибо, мадам Форже. Я так тронута вашей заботой. Но я не одинока, к счастью. Обо мне есть кому позаботиться. Да и сама я пока не безработная. А дальше… Бог не выдаст, я надеюсь.

– Хорошо. Только, прошу, не скромничайте, случись что. Я напишу вам из Аргентины.

Они тепло расстались, а выйдя на улицу, Анечка вдруг захотела немедленно повидаться с Мишелем. До редакции Le Petit Parisien отсюда всего-то минут 15-20 – правда, не пешком, как из их любимого кафе, а на автобусе, но сути это не меняло. Вскоре она вновь оказалась в приёмной Дени, так как иного пути в коридорах редакции не знала. Мадам Фанёф получила свежую порцию для психоанализа и размышлений, а сам Дени, элегантно поприветствовав Анну, предположил, что она явилась на новое спонтанное свидание или мириться с Мишелем (он не знал, что они уже живут вместе). Поэтому, он мигом отпустил Лафрена, и уже несколько минут спустя парочка весело зашагала в сторону кафе на Набережной Орфевр, решив отужинать там, где произошло их первое знакомство.

Это было символично. Именно в тот вечер Мишель преподнёс Анне приобретённое с утра в ювелирной лавке кольцо, на которое вчера одолжил деньги из редакционного фонда под вычет из ноябрьского жалования. Они заказали шампанское и быстро определили взаимно удобную дату свадьбы и венчания – суббота, 17 декабря 1938 года. Пышных торжеств не хотелось обоим, да и финансовое положение никак не позволяло их организовать. Решено было пригласить Милен с Кристофом, парижскую подружку Аниной мамы мадам Шатте, которая очень помогла ей в первые месяцы после эмиграции, мадам Ларош, с чьей уже второй дочерью Анечка занималась на пиано шестой год подряд, а также музыкантов из её джазового квинтета. Список Мишеля оказался ещё более скромен – его главред Дени, издатель Жинол, пара коллег из редакции, да добрейшей души пожилая соседка мадам Лемерр, чей муж погиб на полях Первой Мировой. И то, они не очень-то представляли, как принять столько гостей и уложиться в траты, но поговорили об этом вскользь, потому что буквально светились счастьем и думали об ином – помолвка, свадьба, венчание, а там и Рождество.

Уже после кафе, когда они неспешно прогуливались домой на слегка морозном воздухе Парижа, Мишель аккуратно, как бы вскользь, сказал Анне о возможной командировке в Германию «на несколько дней». Он связал это с перспективой издания своей рукописи, а в случае возможности постоянной работы в Берлине предложил ей подумать о переезде. Лафрен вспомнил и передал ей утренний разговор с Дени, в ходе которого он дал согласие на отъезд в первых числах января 1939-го.

– Вы приняли верное решение, друг мой. Я бы с удовольствием поздравил вас, но распивать с раннего утра понедельника Бургундское не дозволено даже аристократии – улыбнулся он. – Когда рухнет франк и начнут свирепствовать финансовые спекулянты, вы будете защищены лучшей, на сегодняшний день, экономикой Европы. Более того, сможете забрать с собой и возлюбленную.

Дени привычно-неспешно зажёг любимую гаванскую сигару.

– Немцы мало напоминают парижан, как вы сами убедились в ходе Берлинской Олимпиады. Не русские с их любовью к доверительно-душевному общению и философским сентенциям, уж простите.  Пожалуй, они ещё скучнее надменных англичан, а их женщины похожи на рыб, только что извлечённых из воды – съязвил он. – Но это народ, в своей массе, очень порядочный, трудолюбивый и, я бы сказал, деликатный. Не то, что потомки ковбоев-колонизаторов без роду-племени, возомнившие себя хозяевами мира.

– И, главное, подытожил Дени, – всё это можно временно претерпеть ради карьерных перспектив.

Уже дома, перед сном, Анна если и загрустила, то ненадолго. Она вспомнила дневной разговор с мадам Форже и осознавала правоту Дени. Как и то, что Мишель идёт на этот шаг ради неё. Это читалось в его глазах с интонацией безотносительно точности слов.

После близости он почти мгновенно заснул, освободившись от висевшего над ним все последние дни стресса – сообщить о скором расставании. Она, напротив, не могла уснуть ещё пару часов, по-женски предчувствуя вне прямых доказательств, что подлинным годом их венчания станет не нынешний, а страшный 1939-й.

Под утро роли поменялись. Мишель проснулся с первыми лучами неторопливого ноябрьского рассвета, безошибочно определив глубокую фазу сна возлюбленной. Беззвучно встал, тихонько сготовил кофе и присел за письменный стол в соседней комнате.

 
Когда…

Когда ты спрашиваешь меня об истоках глубинной грусти, поверь и пойми, что она никогда не связана – ни с тобой, ни с нами. Поэтому, не ищи причины в себе – для меня ты едва ли можешь стать внешне лучше и внутренне ближе, чем сейчас.

Она не связана и с ощущением «нереализованности» – незачем гневить Создателя, если ты имеешь время для занятий призванием и десяток-другой умных и благодарных читателей. А вопросы т.н. «востребованности» пускай интересуют моё эго – ко мне они не имеют прямого отношения и со временем (надеюсь) не будут
иметь никакого.

Эта грусть – не тайное упоение несчастьями, не острая тоска БЕЗ, не плач об утраченном – потому что я точно знаю, что по-настоящему близкие и созвучные друг другу люди никогда не расстаются, вне зависимости от суммы обстоятельств. Это не меланхолия и не настроение под изменчиво-непостоянным камертоном погоды и природы. И не боль от того, что довелось и ещё предстоит взаимно пережить в этом перевёрнутом мире.

Это... Ты ведь уже поняла, что я хочу сказать – наверное, с первого абзаца. Потому что иногда называешь меня собой, только с переменой пола. Эта грусть – по Дому. Тому, что всегда пишется с большой буквы в нарушение всех правил языка. Нашему общему Дому, в котором единственный хозяин – Созвучие. И чаще – без слов.

А ещё – нам милостиво оставили безобидные земные привязанности и простительные удовольствия. Поэтому, ожидая тебя, я всегда готовлю нехитрый ужин в извечном желании накормить, а потом выхожу на веранду и присаживаюсь на ступеньки в предчувствии еле слышного звука твоих шагов, которые я никогда не спутаю ни с чьими иными. Ещё пара минут, и ты войдёшь, а я тихонько посижу тут, прячась, как ребёнок, под ветвями старого дуба. Я знаю, что совсем скоро ты будешь сыта и счастлива. А значит, счастлив и я. Тогда я, наконец, войду и скажу «привет!».

Как видишь, это светлая грусть. Не гони её. Ведь на свете нет ничего, что могло бы оправдать перечёркнутое Будущее...      


(продолжение следует)