Чёрный уголок

      Пионер Васечкин понизил голос, попытавшись грозно сдвинуть брови. Брови не сдвигались по причине того, что практически сгорели пару недель назад и теперь росли какими-то нелепыми рыжими клоками. Просто Васечкин тут немного нахимичил с реактивами, за что и получил «лебедя» от Палки и «леща» от папы.
      Так, сразу, чтоб не путаться во всём зоопарке: Палка – это Павлина Паллна, химичка, лебедь – это два в журнал по химии, лещ – это, в общем, лещ, уж тут-то чего объяснять?
      Короче, пионер Васечкин понизил голос и грозно сдвинул брови, нагнетая атмосферу, а для полноты эффекта ещё и подсветил себе лицо заграничным польским фонариком – чтоб страшнее было, ну и чтобы лишний раз фонариком, которого больше ни у кого тут не было, похвастаться.
      — Гроб на колёсиках – ерунда для малявок. А вот вы слышали про Чёрный уголок?
      Последнее слово вообще сказал шёпотом, протянув крайнюю «о» – брат Сашка в театральном кружке всегда так делал. Потом все восторгались и хлопали. А Сашка, тихий и предупредительный с родителями и учителями, потом тоже хлопал – младшего брата по голове.
      Ой, опять запуталась! Но Васечкин – он такой, всё и всех путает!
      В общем, вернёмся к нашему герою, сидящему сейчас по-турецки на кровати в спальне первого отряда пионерского лагеря «Заря». На соседних кроватях примостились по двое-трое друзья-товарищи или просто солагерники – кто натянул одеяло на голову, чтоб не так страшно было, кто стиснул руками железную спинку кровати, кто вообще спящим притворяется, – но все ловят каждое слово: ух, каких только ужасов Васечкин не напридумывает!
      — Было это в прошлом году. Меня тогда родаки тоже сюда на месяц сослали, а сами на юга укатили. А тут такие пацаны срок мотали – реальные челы! Я, конечно, сразу с ними скорешился, – тут Васечкин выгнул грудь колесом и расправил плечи – чтоб сразу всем в первом отряде было понятно, кто тут старослужащий. – Короче, мне один и рассказал, что у всех отрядов Красный уголок, а у первого – Чёрный.   
      — Это как? – поинтересовался Колька Прыщ, потому как Васечкин, выдерживая театральную паузу, не торопился продолжать. 
      — А вот так: говорят, когда лагерь строили, что-то там нахимичили, – тут Вася непроизвольно потянулся провести рукой по клокастым бровям, да вовремя опомнился: только-только про его «любовь» к химии в отряде забывать стали. – Ошиблись, короче, с чертежами. Тут зона аномальная, вроде даже пионеры пропадали. И теперь каждую ночь в Красном уголке стены все чёрные-чёрные, знамя – чёрное-чёрное, а бюст Ленина в углу… ОЖИВАЕТ!
      Последнее слово Васечкин, увлёкшись и войдя в роль, прокричал в голос.
      Мальчишки завизжали.
      В коридоре послышались торопливые шаги пионервожатой Клавки, дверь распахнулась, и Клавка в третий раз за ночь грозным шёпотом рявкнула:
      — Всем спать, я кому сказала!
      Лёжа под одеялом и слушая летнюю ночь и удаляющиеся шаги, Васечкин прикинул, а хорошо ли он рассказал. Нет, пожалуй, нужно добавить кровавых деталей – что вообще за страшилка без кровищи? И завертелось у него в голове, закружилось, как кружится всё в мальчишеской голове только после дня солнца, лета и бесконечного детства.
      Но тут за край одеяла нетерпеливо потянули.
      — И что дальше? – прыщавое лицо Кольки в лунном свете казалось не таким уж и… прыщавым, извините за тавтологию. Но всё равно противно – и что разбудил, и что вопросы свои глупые задаёт. 
      Залитые лунным светом лица Петрова, Серого и Лёньки Кима казались призрачно-бледными. Белый цвет. Так. Васечкин мысленно поставил себе зарубочку на память: не забыть Лёньке зубной пастой, когда тот уснёт, усы нарисовать – будет знать, как с Машкой шуры-муры на дискотеке крутить! И вообще – для профилактики отряда, так сказать, и для поддержания этого, как его там, имиджа.
      А тут этот неугомонный докопался.
      — Чё те? – спросил Васечкин, на ощупь проверяя зубную пасту в тумбочке.
      — Я говорю, оживает и что делает?
      — Ну, чёрной-чёрной ночью, в чёрном-чёрном уголке бюст Ленина оживает и…
      — Жрёт пионеров! – закончил за него Серый, сделав страшные глаза и ущипнув взвизгнувшего от неожиданности Петрова за толстую ляжку.
      — Нет, оживает и разные страшилки рассказывает! – недовольный тем, что сам не додумался до такого ужасного конца, Васечкин обиженно надулся. Ну, Серый, и на тебя зубной пасты мне хватит!
      — А потом съедает того, кому эти страшилки рассказывает, у-у-у! – опять вклинился в рассказ Серый, а Петров, натянув на голову одеяло, подвыл ему: - А-а-а!
      Мальчишки зашлись смехом, то и дело шикая друг на друга – тихо, иначе опять Клавка прибежит! И только Колька, не поддавшись общему веселью, поправил на крючковатом носу очки в толстых стёклах, задав новый каверзный вопрос:
      — И, всё-таки, что именно бюст рассказывает?
      Васечкин заёрзал на кровати. Просто эту часть страшилки он ещё не додумал, да и вообще вся эта история с Чёрным уголком уже не казалась ему такой уж здоровской.
      Вот же Прыщ, вот зараза! Такую страшилку испортил!
      Но брат Сашка всегда с умным видом говорил, что уйти со сцены, не доиграв, никак нельзя – он этих мудростей в своих книжках много вычитывал, а потом вставлял в беседе со взрослыми – только поэтому, больше не за что, его умным и считали. В любом случае, придётся рассказывать – пристал же Колька, как банный лист!
      — Значит, чёрной-чёрной ночью, в чёрном-чёрном Красном уголке бюст Ленина оживает и рассказывает стра-а-ашным голосом, что лет через тридцать-сорок не будет больше никаких пионерских лагерей. Мальчишки и девчонки будут всё лето сидеть дома перед экранами машин, а взрослые их будут наказывать, эти машины выключая. И ещё – что играть в прятки, догонялки и казаков-разбойников все вдруг разучатся. И что мальчики не будут хотеть вырасти и стать лётчиками, пожарными и космонавтами – только бандитами. А девочки будут хотеть стать не врачами и учительницами, а сидеть дома и не работать. И что люди друг с другом разговаривать совсем перестанут – только в маленьких коробочкам на экранчиках слова писать будут и по воздуху их человеку рядом отправлять станут. Что яблоками больше никто угощать не будет – их будут дарить на день рождения, причём странные такие, надкусанные. И все их будут очень хотеть – и дети, и взрослые…
      Последнее предложение Васечкин договаривал уже под ни кем не сдерживаемый хохот.
      — Яблоки! Ха-ха-ха! Надкусанные!
      — Разучатся играть и говорить! Ха-ха-ха!
      — Наказывать гулянием на улице! Ха!
      Опять затопали по коридору, и Клавка, подлетев к ближайшей кровати, с размаху шлёпнула по комку одеяла.
      — Значит, не спите? Значит, так, да? Вот я тебе, Петров, вот тебе, Иванов! Завтра весь первый отряд Красный уголок драить будет! Спать, я сказала!
      И пока первый отряд шёпотом выяснял, кто именно виноват – плохой рассказчик или, всё-таки, громкий смех Кольки Прыща, которому решено было устроить «тёмную», в Красном уголке, стены которого в лунном свете казались действительно почти чёрными, вздыхал о недалёком будущем оживший бюст Ленина.
      Вздыхал и картаво напевал себе под гипсовый нос:
      — «Вставай, проклятьем заклеймённый,
      Голодный, угнетённый люд!
      Наш разум – кратер раскалённый,
      Потоки лавы мир зальют.
      Сбивая прошлого оковы,
      Рабы восстанут, а затем
      Мир будет изменён в основе:
      Теперь ничто – мы станем всем!»