Интерлюдия. Ночь на окраине Амниса
Ниша алькова таилась от лунного света за плотной белой занавесью, которая сейчас, казалось, светилась сама, отсылая непрошеный свет бродить по комнате, ловить отзвуки шагов и шелест листьев, шум прибоя и звон цикад. И не мешать укрывшейся за занавесью чернильной, теплой темноте слушать свои собственные, еле слышные ночные звуки.
Мерное, словно прибой, дыхание - женщины и мужчины. Еле слышный, словно шепот листьев, трепет ресниц - женщины и мужчины. Осторожные, словно чьи-то шаги за окном, отзвуки тихих ласк - женщины и мужчины. И тихий, но настойчивый, словно песня цикад, шепот - женщины и мужчины.
- Почему ты пришла?
- Я рабыня. Я должна быть рядом если ты захочешь... чего угодно.
- Это неправда.
- Это неправда.
Тихий шелест волн попробовал скользнуть в темноту алькова сквозь узкую щель под занавесом, но не смог - ему не было там места. Оно было занято мерным прибоем вдохов и выдохов, который скользил в теплой темноте от уст к устам.
- Почему ты пришла?
- Я полюбила тебя сразу, как только увидела там, во дворце Миноса. С тех пор я думала о тебе и мечтала о твоем ложе.
- Это неправда.
- Это неправда.
Шорох отдаленных неровных шагов сунулся было в просвет между занавесом и стеной, но стыдливо отступил, изгнанный из ниши почти беззвучным шелестом огрубелой мужской ладони, с небывалой доселе нежностью скользившей по гладкому женскому бедру.
- Почему ты пришла?
- Я думала о тебе. С тех пор как увидела. Я пришла чтобы понять.
- Понять что?
- Почему я так хочу приносить тебе свет.
Темнота замерла, вслушиваясь, но в алькове вдруг стало тихо. Так тихо, что звуки прибоя и листвы, шагов и цикад - все же прокрались внутрь, и попытались поудобнее устроиться на уютном ложе из шкур и одеял, рядом с мужчиной и женщиной.
- Почему не прогнал?
Еле слышный шепот разбудил и вытолкнул почти задремавшие ночные звуки назад в освещенную лунным лучом комнату. Они сонно столпились возле светящегося занавеса, пытаясь подслушать хоть что-то, пока соленый ветерок ласково поглаживал складки белого льна.
- Я мужчина, и я хотел взять свою новую рабыню.
- Это неправда.
- Это неправда.
Песни цикад пытались проникнуть сквозь ткань тонкими паутинками настойчивого звона, но и их ждала неудача - в уютной темноте, за занавесью, сейчас не было места для посторонних. И ничто не могло соперничать с настойчивостью тихого женского шепота.
- Почему не прогнал?
- Я полюбил тебя сразу, как только увидел там, во дворце Миноса. С тех пор я думал о тебе и мечтал увидеть на своем ложе.
- Это неправда.
- Это неправда.
Шорох листьев миндального дерева решился на попытку последним, но смущенно отступил, даже не приблизившись к занавесу. Его место тоже было занято еле слышным шелестом ресниц - женских и мужских - трепетавших в мраке алькова, словно сонные ночные мотыльки, ищущие друг друга во тьме.
- Почему не прогнал?
- Я думал о тебе. С тех пор как увидел. Я хотел понять.
- Понять что?
- Почему мне так нужен твой свет.
Звуки амнисской ночи толпились возле мерцающей лунным сиянием занавеси, и не решались более войти в чернильную теплую тьму. Сейчас она принадлежала только двоим - мужчине и женщине, как и любая тьма в любых альковах с начала и до конца времен.
- Знаешь, я всегда боялась что меня отдадут кому-то. Минос справедлив, в его дворце мне было спокойно. А потом пришел ты.
- Я старый ремесленник, девочка. Кто я тебе?
- Сначала - никто. А потом...
Пропахший солью ветер замер возле занавеси, не решаясь коснуться ее бесплотными пальцами, притихли и ночные звуки, жадно ловя каждый отголосок, который доносился до них из теплого уютного мрака.
- Я смотрела как ты работаешь. Забывая себя и все вокруг. Как двигаешься, как смотришь на других и не видишь их. Никого, кроме Миноса, потому что нельзя не увидеть Бога.
- Я видел тебя. Я не мог не видеть.
Только тихий, почти неслышный шелест листьев миндаля сумел различить такой же тихий и неслышный шелест тонких женских пальцев, скользящих по гладкой загорелой мужской груди. Но он не стал делиться услышанным, сохранил и спрятал этот звук среди листьев миндального дерева перед домом. И долгие годы потом осторожно вплетал его в себя.
- Я рабыня. Нас не видит никто. Но ты... Да, ты видел меня.
- Когда ты поняла?
- Когда Минос запретил мне приходить. Мне одной. И знаешь... он вдруг тоже меня увидел.
Ночные звуки бросились врассыпную, прячась по углам от негромкого смеха, такого неожиданного в полной лунного света комнате. Мгновения спустя в серебряную основу мужского тихого смеха доверчиво легли некрупные мерцающие жемчужины смеха женского, и, блестящее в лунном свете, это ожерелье закружилось по полутемной спальне, чтобы раствориться и затеряться среди мерцающих далекими звездами пылинок. В наступившей тишине шелест и шорохи тихой ночи снова подкрались к белой занавеси и прислушались.
- Кто я теперь? Рабыня? Жена? Наложница? Кто я тебе?
- Ты - свет. Спи, девочка.
Темнота алькова нахохлилась, будто заботливая куропатка, укрывая в своем теплом гнезде двух птенцов - мужчину и женщину. Звуки осторожных шагов покинули комнату, и ушли понуро бродить где-то в ночном Амнисе. Притих соленый ветерок, больше не решаясь касаться ласковыми пальцами белой занавеси, и, вместе с ветром, затихли, свернувшись клубочком в темном углу шорохи прибоя и миндальных листьев.
И только звон редких неугомонных цикад, скучая, бродил по комнате, тормошил дремлющие в углу шепотки листьев и волн, топтался нерешительно возле мерцающей занавеси. Смущаясь, он пытался рассмотреть что-то в ее заполненных темнотой проемах. Но на него уже никто не обращал внимания, а теплая темнота алькова дремала, укрыв своих птенцов в теплых крыльях, и не собиралась потакать бессонному любопытству. Обиженный, стрекот и звон так и бродил по комнате до самого утра, чтобы с первыми проблесками солнца наконец притихнуть, и уйти спать во двор.
Свидетельство о публикации №219042601300