Цунами

В город вела только одна дорога - разбитая, асфальтированная когда-то давно колея, соединявшая нашу жизнь с миром внешним - не всегда враждебным, но часто странным и чужим. Лавируя между ямами, много лет грузовые и реже легковые автомобили въезжали в город и выезжали из него. С каждым годом ямы становились глубже, а маневры — изощрённее.
Наш дом стоял на самом краю города у дороги, встречая путников глухой стеной с отслаивающейся темно-серой краской. Мрачный и потрепанный, он видел всех, кто приближался к городу или покидал его. Дом утверждал своим видом, что эта, с трудом отвоеванная у леса, земля всецело принадлежит только ему. Скрип деревьев, подступавших почти вплотную к дому, густая трава, кустарник и сухостой довершали эту картину вросшего в землю стража городского покоя.
Миновав наш дом, дорога ныряла вниз с холма в город. Город расположился вдоль пляжа, плавная коса которого упиралась в море. На острие виднелся мыс, нависавшим над пристанью. К нему дорога и вела - мимо домов, автобусной остановки, перекрестка полицейским участком и банком, слева от которого в паре кварталов находился магазин-кафе дяди Тома, Из тупика в конце улицы вверх по склону холма уходила извилистая гравийная дорожка. Даже если у вас и хватало решимости подняться по ней, на вершине мыса ждало сомнительное вознаграждение: автоматический маяк и заброшенный дом смотрителя. С обратной стороны дома, углом опиравшегося на стену маяка, стояла скамейка. Оттуда открывался вид на пристань и закрытый давно цех консервного завода.
Местные ребята ходили к маяку тайком пить пиво и курить, тут назначались свидания,  а сколько сердец было разбито на той скамейке - и представить страшно. Романтики добаляли разбитые окна цеха внизу и горы старых деревянных ящиков. Казалось, они еще воняли рыбой, хотя даже надписи на боках их стерлись и выцвели.
Суда от причала давно уже не отходили, а единственный старый катер, стоявший на кильблоках, с каждым годом все сильнее заваливался на бок. Даже чайки не жаловали это место, редко оглашая криком обрывистые берега, окружавшие бухту. На побережье были для них и другие места — с добычей пожирнее. Рыба ушла, чайки ушли, ушли суда. Только люди еще цеплялись по старой памяти за этот участок суши. Хотя постепенно уходили и они.
Еще до моего рождения отец купил лодку и дом на отшибе у въезда в город. Решив попытать счастья в ловле тихоокеанского палтуса, он шутил, что специально купил дом у шоссе: «Всегда сможем первыми свалить отсюда, если ветер переменится». Так он кряхтел в ответ на упреки моей матери. Рев грузовиков, взбирающихся на подъем, не давал ей спать, вызывая мигрень.
Ирония была в том, что мы отсюда так и не уехали. Первой волной были сезонные рабочие и «перекати-поле», срывавшиеся с места стоило им почуять неладное.
«Крысы еще пожалеют!» — орал вслед груженым пикапам мой отец, сжимая бокал с виски жилистой загорелой рукой.
Не уехали мы и со второй волной — с людьми, которые жили тут несколько лет и видели, что город постепенно умирает. «Предатели», — бурчал отец, глядя на скрывавшиеся за лесом дома на колесах, и тянулся к выпивке.
Третьей запоздалой волной были местные рыбаки. Распродав все что можно, они бежали прочь в поисках заработка. Нас с собой не захватили.
«Тараканы…», — неразборчиво шипел отец, обращаясь непонятно к кому из продавленного кресла, окруженного пустыми бутылками из-под дешевого пива и самогона. Они с мерзким грохотом разлетались в стороны, когда он падал на пол в тщетной попытке добраться до туалета.
Приблизительно тогда же, на исходе третьей волны, пропала мама. Все говорили, что она сбежала с дальнобойщиком из какого-то южного города. Я не верил в это лет до шестнадцати, надеясь, что она вернется  и заберет меня с собой. Однако я этого так и не дождался.
Я понимаю теперь, что она нашла в моем отце и от чего потом сбежала. Восторженность и озорство вместе с безоглядной удалой силой сменились в нем настороженностью и подозрительностью, затем к ним добавилась усталость. И обернулись безразличием ко всему кроме бутылки. Словно старение незаметно, но основательно наполнило его не мудростью и опытом, а только разочарованием. Лишь злословие, сарказм и скепсис со временем крепчали в его душе и, смешиваясь с множащимися недугами в желчный коктейль, вытеснили остатки живости ума и силы характера. А сентиментальность, которая просыпалась в нем после первых порций выпивки, сменялась от стопки к стопке  раздражительностью затяжного опьянения.
Я еще ходил в школу, когда мать, не выдержав очередного бессмысленного загула отца, исчезла. Помню ее смутно: каштановые волосы, стянутые в хвост шнурком, мелкие цветочки на платье, запах духов. Со временем эти воспоминания стали блекнуть, пытаясь сбежать вслед за ней. Я продолжал ходить в школу, а когда ее закрыли - стал ходить в магазин к дяде Тому. Он не был нашим родственником. Никому из тех, кто еще оставался в городе. Но все называли его так: дядя Том. Небольшого роста, худой, лысоватый, он постоянно, похоже, дрейфовал между двумя состояниями: восторженной открытостью и почти злобной замкнутостью, усиленной гримасой пренебрежительного молчания.
Я подрабатывал в его магазине-кафе. Мыл полы, таскал ящики с товаром из угла в угол, заполнял полки и постепенно научился не действовать ему на нервы. Он с самого начала так и бросал мне: «Не действуй на нервы мне и покупателям, парень!». Его настроение зависело от того, как начнешь с ним беседу, от того, пил ли он кофе, завтракал ли, а также от множества других крошечных деталей, из которых состоял его день. Иногда мне казалось, что даже цвета этикеток тех товаров, что я выставил на полки, оказывали на него необъяснимое воздействие. Вся эта входящая информация неотвратимо и подавляюще влияла на то, как он воспринимал сказанное собеседником.
«Ты послушай меня, — говорил он. — Все это сделано не так! Не действуй мне на нервы!». Однако как сделать, чтобы было так, он не уточнял. Возможно, он и сам не понимал, что его злило. Думаю, виной тому были мрачные пейзажи нашего городка. И его жители, вершиной изысканности для которых давно стало растворение в дурновкусии. Все это незаметно, но неуклонно, как и в случае с моим отцом, вытесняло из его так и не определившейся души радость и наслаждение жизнью. Оттого восторженную открытость его видели все реже даже симпатичные покупательницы.
Как-то раз я мельком увидел его права и узнал, что его зовут Эбенезер. Прошла пара дней, прежде чем я осмелился спросить, отчего все зовут его дядей Томом. В тот момент я мыл полы у стойки, за которой он, как обычно в синем фартуке, джинсах и рубашке поло, что-то записывал в конторскую книгу. Подняв на меня глаза от своих записей, он, часто заводившийся от неожиданных вопросов, замер на месте словно сурикат, следящий за горизонтом. Затем, хлопнув по стойке ладонью с тонкими пальцами, произнес: «Ну… Это моя хижина…», после чего хрипло рассмеялся и закашлялся. Сплюнув в салфетку, он посерьезнел и бросил: «Возвращайся к работе, парень».
В магазин часто заходили водители большегрузных машин, изредка посещавших наш городок. Один из таких визитов запомнился мне больше всего. Водитель лесовоза сидел за стойкой в своих пропахшей потом и топливом рубахе и джинсах, неспеша пил кофе, пока не начал рассказывать о том, что в одном из городов по дороге сюда в баре к нему подошел средних лет мужчина небольшого роста. Он говорил, что выглядел тот как клерк, но слегка взъерошенный, будто с перепоя. В результате недолгой беседы этот клерк предложил водителю поехать с ним в мотель.
— Я подумал тогда: «Вот сучий педик!» — произнес водитель и вдруг загоготал. — Но ты не поверишь, Том, что он мне предложил! — Оказалось, что этот клерк звал его в придорожный мотель, чтобы водила посмотрел, как тот занимается сексом со своей женой.
— Прикинь! — раскатисто хохотал этот здоровяк. — А я ему и говорю: «Какого хрена мне смотреть на это? Давай я сам ее трахну, а ты посмотришь!» — продолжая смеяться, он попытался сделать глоток кофе, но не справился с душащим его смехом, и кофе брызнул из ноздрей на столешницу. Водила закашлялся.
Я взглянул на дядю Тома. Тот слушал историю, не проронив ни слова, странно улыбаясь — не то с отвращением, не то с мерзким, еле скрываемым наслаждением. Не замечая его выражения лица, водитель бросил на стол мятую банкноту из кармана и, все еще похохатывая, поплелся к выходу, утирая слезы и кофе с лица и носа. В тот же день дядя Том раньше обычного закрыл магазин и уехал вверх по улице на своём старом рыдване времен царя Гороха.
Возвращаться домой пришлось пешком, хотя Том часто, сохраняя гробовое молчание в салоне машины, подвозил меня до нашего дома, потом разворачивался и уезжал обратно в город. Был конец марта. Холодный ветер, дувший обычно со стороны моря, неожиданно стих, стало немного теплее. Появившееся вдали на западе серое облако, посыпавшее землю последним в этом году снегом, окрасилось в фиолетовый цвет в лучах заходящего солнца. Полосы падающего снега, темневшие на фоне кораллового неба, напоминали обрывки ваты. Облако неведомым монстром замерло над землей, протянув вниз тонкие щупальца, которые таяли в воздухе, удаляясь от его бесформенного тела. Эта картина показалась мне дурным предзнаменованием, но все же я не мог оторвать взгляда от этого фантастического зрелища.
Вернувшись домой, я застал отца на привычном месте. Он сидел в кресле перед включенным телевизором, в руке — бутылка пива. Рядом в неудобной позе на стуле пристроился один из его дружков. Он единственный из былой отцовской компании поддерживал общение даже после того, как мой отец почти окончательно опустился. Худой, дерганый, он приносил отцу выпивку и пил с ним, глядя какой-нибудь спортивный матч или дерьмовый фильм, а потом спал, словно прикормленная собачонка, прямо на полу, оглашая дом неожиданно громким храпом из-под поднятого воротника грязноватой джинсовой куртки. Его длинные тонкие ноги в джинсах и здоровенных рабочих ботинках елозили во сне по полу с противным скрипом.
— Привет, пап. Здрасте, дядя Ленни.
— Привет, малой. Как сам? — ответил Ленни, не сводя глаз с повтора очередного футбольного матча на экране. Зная, что отвечать необязательно, я прихватил не открытую ещё  маленькую банку пива с полу и быстро поднялся по скрипучей лестнице в свою комнату. Переодевшись, я собрался было пойти на свидание с Натали, но заметил, что за окном начал накрапывать дождь. Погода быстро менялась в это время года, и в надежде на быстрое окончание дождя я упал на стул у покрытого пылью и крошками от чипсов письменного стола. Ковыряя изрядно потрепанную столешницу перочинным ножом и прихлебывая тепловатое пиво, я думал, что дождь всегда что-нибудь символизирует в искусстве. В литературе, в кино, даже в музыке. «Печаль, меланхолия, сомнения. И обновление в то же время. Может, обновление и должно сопровождаться печалью? И отчего в дождь видится столько невысказанного чувства в окружающих предметах?».
Это были слова Натали. Мы встречаемся уже почти год — сам не понимаю, что она во мне нашла. Мы познакомились в классе, она перевелась к нам незадолго до закрытия школы, когда переехала к родственникам. Это она занимается моим образованием — показывает фильмы, дает интересные книги. Не все из них я честно прочел от начала и до конца. Иногда просто листая, я думал о ней и понимал, что пробежал глазами несколько страниц, не запоминая содержания. Родственники Натали, ее тетя и дядя, жили здесь, но про своих родителей она наотрез отказывалась рассказывать. Да я не особенно-то и расспрашивал. Если не хочет говорить — не надо.
Её дядя был вроде как наш местный бандит. Он ездил по городу на красивой, всегда чистой машине, разговаривал с кем-нибудь на улице, распространяя вокруг плотный и приторный запах духов и приглаживая густую черную шевелюру рукой с золотым перстнем. В общем, всячески поддерживал образ, поэтому разговоры вокруг него не утихали, хотя я никогда не видел, чтобы полиция за что-нибудь арестовала Марка — так его звали.
Нам с Натали казалось глупой вся эта бравада и то, как на это реагировали наши соседи. Мы высмеивали то, какие они тупые, что продолжают мусолить эту тему из года в год. Мы вообще постоянно всех высмеивали, провожая издевками каждую нелепую личность по пути от дома к маяку или к магазину дяди Тома. У маяка мы бывали очень часто, и мне было бы там немного скучно, но у нас с собой всегда было пиво и сигареты. Мы с Натали обнимались там, чтобы было теплее. Я чувствовал её стройное тело через свитер и заводился. А она, словно не замечая мои попытки залезть рукой к ней под свитер, рассказывала все, что приходило в голову: как она хочет стать художником, как подсмотрела где-то, что нужно рисовать каждый день, и что рисует. Я решил подыграть ей как-то, сказал, что хочу стать писателем.
— Знаешь, мне кажется, что художником становятся те, у кого нет душевных сил, чтобы обличать образы в слова. Остается только боль. И они переносят ее на холст.
Я был так удивлен ее словами, что не знал, что ответить.
Не раз и не два она говорила о том, что хочет свалить из нашей дыры. От этой темы мне становилось немного грустно, ведь она ни разу не предложила мне уехать вместе с ней. Но я не хотел навязываться или показаться тряпкой и просто кивал, а она, принимая это за одобрение, прижималась ко мне чуть сильнее. Но наши отношения не заходили дальше объятий и поцелуев. Несколько раз она позволяла мне очень вольно трогать себя, но дальше этого дело все равно не двигалось. Из-за этого мне иногда казалось, что наши с ней отношения ненастоящие. Как-то раз я даже поднял эту тему в разговоре с ней. Мы слушали музыку у меня дома, пока отец внизу яростно храпел. В очередной раз мои попытки зайти дальше Натали остановила:
— Слушай, все по-настоящему, — ответила она на мой вопрос. — Все совершенно точно по-настоящему. — Она говорила таким тоном, словно убеждала саму себя. Однако потом немного отстранилась и, в конце концов, ушла домой одна, запретив мне себя провожать. Я смутно понимал, чем обидел ее, но, не сформулировав мысль до конца в голове, так и не нашелся, что сказать. Ни в тот вечер, ни после. И эта смесь из обиды, вины и недоговоренностей нарастала в наших с ней отношениях, проскальзывая в репликах и шутках. Я старался как-то сгладить это, но, кажется, все становилось только хуже. Может быть, я был ей неровня, и она с каждым днем яснее это понимала.
Когда дождь, наконец, перестал, я отправился за ней. Она жила в паре кварталов, так что прогулка не заняла много времени. Она сухо чмокнула меня в щеку, и мы опять побрели к маяку, но все время я чувствовал напряжение между нами, нараставшее с каждой секундой. А потом у маяка она начала говорить. Но сказать ей ничего толком не удалось. Точнее, там, у маяка, она сказала мне все, что хотела. Но я так и не смог понять, что к чему. Что-то про то, как редко мы будем видеться, «отношения на расстоянии», про её мечты и про то, что она не хочет меня мучить. Я не нашел ничего лучше, чем сказать ей, что люблю и буду скучать. Но, когда она уже собралась уходить, решил поцеловать на прощание. Вышло неловко и глупо, и она торопливо, немного сутулясь, спустилась вниз по мокрому гравию в город. Слушая сквозь усиливающийся ветер, как затихают ее шаги на дорожке, я впервые почувствовал себя одиноким с тех пор, как ушла мама. Потом я сидел на скамейке, собираясь с силами на дорогу домой, и думая о том, как нам было хорошо вместе, о том, что я совсем этого не ценил. Ну и так далее, снова и снова.
Спустя пару дней я стоял за прилавком, пока дядя Том разбирался с какими-то бумагами в подсобке за занавеской. Обычно в это время дня народу не было, поэтому я учился работать с кассой «без ущерба для обслуживания гостей», как выразился Эбенезер. Я продолжал его так называть про себя. Обучение работе с кассой совсем не шло, я безучастно глядел на улицу, в голове проносились вслед за несущимися по небу рваными облаками такие же обрывочные мысли. О том, что это не со мной, о том, что делать и как мне перестать думать о Натали каждую секунду, как унять боль внутри, что не дает уснуть по ночам и усиливается с каждым вдохом, вцепляясь когтями все сильнее в легкие и ребра. Эта боль явно планировала остаться надолго. И я не знал, что способно помочь мне её заглушить.
Ослепленный этими мыслями, я не заметил, как к магазину подъехали полицейские автомобили. На начальника участка я обратил внимание лишь тогда, когда его масса закрыла передо мной горизонт монументальностью своих полномочий.
— Привет, парень. Попроси Тома выйти к нам. Он ведь в подсобке? — голос шерифа был глух и пугающе серьезен.
Я машинально кивнул.
— Что за Том? О чем вы тут…? — жест начальника оборвал нервный голос из-за его спины. Я медленно выглянул поверх его плеча, что есть сил вытянув шею. Только теперь я понял, что в магазинчик набилась дюжина полицейских и пара мужиков в мятых костюмах. Нервный голос явно принадлежал одному из костюмированных.
— Том, ты тут? — начальник отдела полиции чуть повысил голос. — Выйди в зал, будь так добр.
— Минуту! – донесся голос дяди Тома из-за занавески, отделявшей от зала подсобное помещение. Спустя пару мгновений она с пением скользнула в сторону, и дядя Том, вытирая руки полотенцем, выступил на свет, но замер, не дойдя пары шагов до стойки. Время словно остановилось, и все присутствующие нервно пялились друг на друга. Дядя Том открыл было рот, чтобы что-то сказать, но пиджаки уже ринулись к нему, размахивая удостоверениями и какими-то бумагами: «Эбенезер Уолт младший, вы арестованы по обвинению в убийстве Лауры и Пола Трин…». Я выпученными глазами смотрел на то, как двое полицейских заковывали Тома в наручники. Он не оказывал ни малейшего сопротивления. Всегдашнее его выражение лица, с которым он обращался к клиентам, сменилось непроницаемой и слегка горделивой, как мне показалось, маской. Его сутулость куда-то пропала, пока браслеты застегивались на заведенных за спину руках. И хотя все вокруг глядели на него, он не смотрел ни на кого из присутствующих конкретно, но казалось, видел сразу всех нас. Его заострившийся взгляд охватывал все, что происходило сейчас в этом небольшом магазинчике, но не останавливался и уносился дальше, за границу горизонта, в ему одному ведомые дали. Его вывели на улицу, как на параде или в кино, придерживая дверь от налетавшего ветра, а фартук силился сорваться с его шеи и улететь вслед за облаками.
Завороженный, я стоял и смотрел на то, как его, ставшего вдруг несгибаемым, усадили в машину. Он так и сидел, не шевелясь, в салоне машины, пока полицейские о чем-то переговаривались с пиджаками. Затем все резво расселись по машинам, заполнившим всю улицу, а начальник участка жестом позвал меня на улицу. Когда я вышел, он сказал мне:
— Не слишком трепись об этом, парень… Как бишь тебя?
— Нэд.
— Точно, Нэд. Сын Ричарда. Так вот… Ты не болтай об этом. И без тебя слухи поползут. Запри тут все, — кивнул он в сторону магазина, — схвати упаковку пива и давай домой. Все понял?
— Да, — сквозь гул в голове его слова доходили до меня с запозданием, как сквозь вату. Полицейская рация что-то забурчала. И шеф отвлекся на нее, не обратив внимания на мой слабый кивок, затем зашагал к своей машине. Обычная уверенность в себе у него как будто дала сбой, шаги были какими-то вертлявыми, словно колени его не слушались.
Я вернулся во внезапно такой большой и пустой магазин. Мои кроссовки оглушительно скрипели по полу, пока я выключал свет, вынимал деньги из кассы и запирал двери. Грохот жалюзи заставил меня вздрогнуть, когда я опустил их, чтобы оставить темный магазин позади них в целости и сохранности.
«Для кого?» — вдруг пришло в голову. Пиво я взять постеснялся.
Полицейские уже разъехались, когда я запер магазин. Под усиливающимися порывами ветра я шагал по вымершим улицам к своему дому. Опустошенный, я механически передвигал ноги, гул в голове усиливался, сколько я не пытался побороть его, пока внезапно он не перерос в урчание мотора. Со мной поравнялся, замедлившись, автомобиль Марка, дяди Натали.
—  Садись в машину, парень, — помахал мне рукой Марк, опустив со скрипом боковое стекло. — Нужно потолковать.
У меня не было никакого желания садиться к нему в машину. Ни в какую машину на свете. Но, пребывая словно в полусне, я повиновался. Дверь с шумом захлопнулась, а мягкое кресло попыталось утопить меня в себе. Машина нарочито медленно покатилась вверх по улице. Словно по команде, снова начал накрапывать дождь.
— Я думал, ты приедешь проводить Натали, — натянуто дружелюбно произнес Марк, пока я коротко глотал спертый воздух салона, пропитанный запахом его туалетной воды.
— Проводить? — выдохнул я.
— Ага. Она тебе разве не говорила? Поехала в большой город. По мне, так сбежала, чертовка, — хохотнул Марк. — Ну, я ее и не виню. Как будто мне охота торчать в этой дыре. Ты ведь понимаешь? — пихнул он меня локтем.
— Мы расстались пару недель назад, — зачем-то преувеличил я. — Она ничего мне не сказала.
— Ага. Уехала дневным автобусом, — он помолчал. — Расстались, значит?
Я что-то промямлил в ответ.
— Ну… Может, оно и к лучшему. Вся эта любовь на расстоянии ни черта не работает.
При слове «расстояние» я поморщился.
Небо потемнело, Марк включил фары.
— Послушай, Натали с большим трудом пережила смерть своего брата, — его голос вдруг изменился, стал более глубоким и низким. — Не знаю, говорила ли она про свою семью, но ее старший брат погиб в автомобильной аварии. Он был хороший парнишка, но со школы пристрастился к выпивке. И, едва подрос, изрядно бухал, понимаешь? — Марк бросил на меня взгляд, я машинально кивнул. — И, в очередной раз поехав в винный, на обратном пути вылетел с дороги. И выжил бы, будь пристегнут. Но пристегнутым в машине был только пакет с выпивкой на соседнем сидении.
Марк скрипнул кожаной курткой по спинке кресла, словно поеживаясь.
— От того все у них в семье и пошло не так. Поэтому я забрал Натали сюда, а теперь она возвращается домой.
Машина осветила фарами мой дом.
— Копы сказали тебе, за что он убил этих ребят? — несколько торопливо перевел тему Марк.
— Нет, со мной они вообще не разговаривали, — тут я вспомнил, что начальник говорил со мной, но исправляться не стал.
— Эта парочка была та еще. Заманивали к себе работяг и водил, чтобы те посмотрели, как они трахаются. Мерзость, как по мне.  Но, может, кому это нравится.
Машина остановилась у моего дома. Моя голова от духоты уже начинала кружиться. Марк наклонился ко мне и неожиданно серьезно произнес:
— Все эти детали только между нами, Нэд. Не знаю, что тебе говорил начальник участка, но раз уж ты был близок с Эбенезером, то я решил тебе рассказать. Но трепись поменьше.
Впервые кто-то при мне назвал дядю Тома настоящим именем. Марк откинулся на сидении.
— В жизни люди делают всякую хрень. Но Том был мужик неплохой… — я вздрогнул, услышав слово «был». — Ты все понял, Нэд?
— Да.
— Повтори.
— Я все понял, — во рту у меня пересохло, голова кружилась все сильнее, и я мечтал выбраться из душной машины.
— Ну, вот и хорошо, — произнес Марк и нажатием невидимой кнопки разблокировал двери.
Решив, что разговор окончен, я открыл дверь. Поток свежего воздуха ворвался в салон и слегка отрезвил меня. Я выбрался на улицу и заморгал, стараясь отогнать морок навалившейся на меня в машине духоты. Дождь набирал силу. Я прошел по дорожке к крыльцу дома. Фары скользнули по потрескавшейся краске фасада. Машина развернулась и покатила обратно в город.
Отец спал в одиночестве на кресле. Я поднимался к себе и думал, добираясь до комнаты: “Упаду на кровать и засну на неделю”. Как будто хотел восполнить все те ночи, что я не сомкнув глаз размышлял о Натали. Но сон не шел. Я все думал о дяде Томе, о той паре, о водителе, о Натали и её том, что она скрывала, о её семье. Водоворот мыслей никак не отпускал меня. Казалось, что я скоро утону в этом шуме, не прекращавшемся в моей голове. И вдруг одна четкая мысль сформировалась, поразив меня, словно током, своей ясностью.
Я быстро собрался, побросав свои вещи и пару книг Натали в рюкзак. Деньги из кассы магазина дяди Тома я сунул в нагрудный карман своей армейский крутки, которую надел на кофту с капюшоном. Проверил шнуровку ботинок под джинсами и, стараясь не разбудить отца, спустился вниз и вышел на улицу. Пока я бежал сквозь дождь и сумерки к автобусной остановке, в надежде успеть на последний рейс, ветер изо всех сил трепал полы моей куртки, а уши гудели от его холодных порывов.
На мою удачу, у остановки готовился к отправлению рейсовый автобус. Водитель обходил машину, стуча ботинками по колесам и осматривая окна. Я, как оглашенный, влетел в салон, еле-еле освещенный единственным потолочным светильником у входа. Несколько пассажиров из передних рядов без интереса скользнули по мне бессмысленным взглядом. Усевшись в темноте последних рядов, я подумал, что все это выглядит так, словно я гонюсь за Натали. Но конечная остановка была мне неизвестна, так же как и неизвестно было, куда уехала Натали. Я решил, что все честно и я не слишком обманываю себя. В душе я чувствовал — что-то невысказанное тугим комком гнало меня прочь из дома. Возможно, нечто подобное заставило и дядю Тома закрыть в тот день магазин и отправиться на поиски упомянутой водителем развратной пары, чье существование он посчитал оскорбительным для себя. Или то была последняя капля его терпения к дурным манерам общества, с которым он, как ему казалось, мог бороться только таким способом.
Пока автобус разрезал фарами ночь, медленно накрывавшую город, и я, накинув капюшон на голову, прислушался на минуту к разговору двух пожилых дам, сидевших в том же ряду через проход. Я не видел их раньше, но, казалось, знал обеих дольше, чем помнил себя. Приглушенными голосами они обсуждали все, что проплывало за окнами. Спустя некоторое время в сгустившейся за окном тьме уже ничего нельзя было разглядеть, потому они стали кудахтать о комфорте автобуса, пассажирах и водителе. Без интереса слушая их трескотню, я перевел взгляд на луну, скользившую за окном в тонких облаках, изменявших ее свет словно толстое желтоватое стекло. Глядя на этот подслеповатый диск, я ощутил, насколько незначительны для меня эти пустые женщины и темы их разговоров, которыми они пытались зафиксировать ускользающую от них реальность и доказать самим себе, что сами еще существуют. Прислонившись к окну, я устремил взгляд в ночь, не пытаясь ничего разглядеть во тьме, окружавшей автобус. Моему взгляду почти не за что было ухватиться в сгустившейся за окном ночи. И только выхватываемые светом из окон автобуса ямы и сухостой вдоль дороги напоминали о шоссе в тот город, название которого я уже успел забыть.