Чехол

Кажется – странное название, если речь пойдет об авиации. Но это только на первый взгляд не посвященного в авиационные дела читателя. На самом деле все очень просто. Чехол – это защитное покрытие для самолета. Например, от дождя или снега. От пыли. В общем, от внешних атмосферных воздействий. Выкатили самолеты на полеты – сняли чехлы, то есть, расчехлили. Закончились полеты – зачехлили. Есть и другое предназначение у этого чехла. Когда техник самолета с механиком перед полетами, заботливо сложив его, кладут на бетон рядом с самолетом, чехол превращается в удобное спальное место. Если, к примеру, после четвертой заправки во время вывозной программы с курсантами – а это двенадцать полетов по кругу для отработки взлета и посадки, выматывающие физические, морально-психологические и какие угодно другие силы, а впереди еще две заправки, то есть, еще шесть полетов, – летчику-инструктору даже при заходе на посадку с трудом удается не заснуть, он, покинув после выключения двигателя кабину учебно-боевого истребителя, падает на чехол и мгновенно отключается под непрерывный рев авиационных двигателей. Более сладкого и блаженного сна я не могу вспомнить за всю свою жизнь, чем те пятнадцать-двадцать минут между полетами.

И даже не этому чехлу, который вспоминается с теплотой, я решил посвятить свой рассказ. Так получилось, что в летных училищах в незапамятные времена родилась несколько иная трактовка данного предмета. По очень простой причине. В жизни каждого летчика-инструктора с ужасающей периодичностью наступает момент, когда он должен принять ответственное решение: после завершения вывозной программы сделать заключение о дальнейшем летном обучении своих курсантов, а их может быть двое, трое или четверо, с каждым из которых к этому моменту налетал по несколько часов, каждому из которых отдал частичку своего здоровья, вложил душу, стремясь приделать еще не оперившимся птенцам крылья. То есть, он должен решить, кто из его питомцев полетит самостоятельно на боевом самолете, а кого из них будет представлять своим командирам для проверки на предмет нецелесообразности дальнейшего обучения. В таких случаях говорят: парня списали по летной неуспеваемости. А по жаргонному выражению летчиков-инструкторов – зачехлили. По форме – цинично, хотя по сути – верно. Но летчик-инструктор, конечно же, никогда не произнесет этого слова в присутствии курсанта, которого готовит к списанию. Или уже списанного. Потому что знает, какой болью оно отзовется в душе молодого человека – ведь ему навсегда закрыли путь в боевую авиацию.

Как уже, по-видимому, догадался читатель, инструктор болезненно переносит процесс, о котором я написал выше. Конечно, при условии, что он любит свою профессию, и беззаветно ей предан, а не считает себя отбывающим некую трудовую повинность, поминая нехорошими словами командование училища, принявшего решение использовать своего выпускника в качестве летчика-инструктора. Да, нам всем хотелось, надев на плечи долгожданные, с таким трудом выстраданные лейтенантские погоны, получить по выпуску из училища назначение в строевую часть. С одной стороны, мы, фигурально выражаясь в мирное время, рвались в бой, то есть, нас влекла реальная возможность выполнять полеты на личное совершенствование в таких видах подготовки, как воздушные бои, стрельба и бомбометание по наземным целям, отстрел ракет класса «воздух-воздух» по реальным воздушным мишеням, а не унылая, из года в год повторяющаяся деятельность по летному обучению таких же пацанов, какими сами были вчера. С другой, зная, что вся служба в училище практически со стопроцентной вероятностью будет ограничена рамками одного военного округа, хотелось побывать и в дальних гарнизонах, и, чего греха таить, в группах войск за пределами своего государства. А все вместе эти мечты назывались одним словом – романтикой.

Не был лишен этой романтичной увлеченности и я. Уже за несколько дней до выпуска, зная об уготованной мне участи летчика-инструктора, я в качестве утопающего, который хватается за соломинку, попробовал воспользоваться одним интересным обстоятельством. А именно – близким знакомством с начальником училища Виктором Александровичем Малеевым, возникшим однажды совершенно случайно на втором курсе (когда-нибудь, возможно, я напишу об этом отдельный рассказ). В то время, я имею в виду окончание училища, Виктор Александрович был уже генерал-майором авиации, заместителем командующего авиацией Северо-Кавказского военного округа, и прибыл в Волгоград для участия в церемонии, посвященной очередному выпуску летчиков-качинцев, своих недавних питомцев.

С трудом подавляя волнение, на глазах изумленных однокурсников, находившихся рядом, я подошел к генералу, который, улыбнувшись, поздравил меня с успешным окончанием училища, и поинтересовался самочувствием, связанным со знаменательным событием. Ну, я не стал ходить вокруг да около, и напрямик выпалил, что не хочу оставаться инструктором. Желаю, дескать, стать боевым летчиком-истребителем, и все такое. Малеев внимательно посмотрел на меня, с улыбкой сощурив удивительно добрые глаза. Таких глаз и такой благожелательной улыбки я не встречал за время всей службы ни у одного генерала. Дословно я не могу сейчас воспроизвести состоявшийся разговор, но смысл его сводился к одному: Виктор Александрович очень мягко, и в то же время со свойственной ему манерой убеждать, уговорил меня не расстраиваться по такому ничтожному поводу. Но последнюю фразу я хорошо помню до сих пор. «Поверь, пройдет время, – сказал генерал, – и ты не пожалеешь о том, что стал летчиком-инструктором».

Не знаю, какое значение он придавал загадочной для меня на тот момент фразе. Дело в том, что Виктор Александрович – сам летчик-инструктор, прошедший все ступени служебной лестницы в авиационных полках летных училищ. Может, он хотел просто-напросто отделаться от нахального без пяти минут выпускника. А, может, его опытный взгляд разглядел во мне талант будущего инструктора. Не берусь судить. Но, со временем окунувшись с головой в чертову свистопляску, именуемую летно-инструкторской работой, я действительно полюбил эту профессию. Все, о чем мечтал, пришивая к мундиру лейтенантские погоны, пришлось выполнять самому, и учить этому других. И сейчас, с высоты прожитых лет, могу смело утверждать, что любовь к ремеслу военного летчика-инструктора, изнурявшему физически, порой доводившему до состояния нервного истощения – не пустая фраза. На банальный вопрос о том, чем бы я хотел заняться, начав жизнь заново, отвечу, что не стал бы ничего менять. Хотя, как говорят, история не терпит сослагательного наклонения.

Но мы немного отвлеклись от темы. Будучи летчиком-инструктором, я не списал по летной неуспеваемости ни одного курсанта. А вот в качестве командира звена, затем – заместителя командира эскадрильи, не раз пришлось смотреть в глаза парням, которым выносил приговор о нецелесообразности дальнейшего летного обучения. Какие это были глаза! Век бы их не видеть… Несмотря на то, что каждый из этих курсантов понимал, на какой предмет инструктор после всех мыслимых и немыслимых дополнительных вывозных и контрольных полетов представляет своего питомца командиру, в глубине его души еще теплился слабый огонек в надежде на чудо. И в предстоящих трех коротеньких полетах по кругу он вдруг сумеет доказать, что инструктор ошибается, что нельзя его списывать, потому что он с детства мечтал стать летчиком, и он им непременно станет. Но ему надо поверить, только и всего. И, надо сказать, что подобные случаи имели место, правда, очень редко, когда неопытный летчик-инструктор не разглядел перспективного курсанта, а командир звена вовремя не оказал ему в этом помощь. И лишь старший начальник, проверив представляемого на списание курсанта, делал однозначный вывод: этот парень будет летать. А после дополнительных контрольных полетов лично выпускал его в самостоятельный полет.

По-разному реагировали мальчишки, которых списывали. Одни были уже готовы к этому стараниями летчика-инструктора, и заранее смирились со своей участью, внешне не выказывая каких-либо эмоций. Другие считали, что неосуществленная мечта – крах всей жизни, и замыкались в себе, глубоко переживая удар судьбы. Были и такие ребята, которые, услышав после полета заключение проверяющего, обреченно с ним соглашались, и откровенно плакали, как малые дети, не стесняясь окружающих. Зрелище тяжелое во всех случаях, учитывая, что в утешение мы могли разве что произнести такую фразу: «Ты не стал летчиком, но будешь жить».

Но мне запомнился один симпатичный паренек, кубинец. Звали его, кажется, Мигель. Он не подпадал ни под одну, как мне кажется, описываемую категорию. Летчиком-инструктором у Мигеля был опытный командир звена. Да, такое происходило из года в год в нашем полку. Инструкторов катастрофически не хватало для формирования летных групп, в которых курсантов было бы не более трех. Мы учили иностранцев, и языковый барьер, несмотря на то, что первый год нахождения в училище данной категории курсантов посвящался тщательному изучению русского языка, являлся одним из факторов, усложняющих процесс обучения. В нашем деле, как ни в каком другом, бесчисленное количество нюансов, существующих в великом и могучем, играло огромную роль в успешном применении приемов и методов летного обучения. Поэтому и приходилось загружать курсантами, по крайней мере, на этапе вывозной программы, командиров звеньев, которые после допуска их к самостоятельным полетам распределяли между летчиками своего звена.

Так вот, когда подошел момент проверки Мигеля, как выяснилось, на «зачехление», то есть – списание, Николай – так звали командира звена, который его учил, откровенно поведал мне всю историю, попросив, чтобы именно я, будучи в то время заместителем командира эскадрильи, слетал с Мигелем. Причина его просьбы была понятна – в отличие от многих начальников, во время таких проверок я не боялся доводить ошибки, допускаемые курсантами, до значений, выходящих за все допустимые ограничения. Тем более что руководить полетами в ту смену должен был командир полка, который в силу определенных обстоятельств прощал мне такие выходки. Обстоятельства объяснялись легко – мы состояли с командиром в приятельских отношениях.

А история, рассказанная Николаем, была тривиальна. Ему с первых дней понравился Мигель, выделявшийся из всей группы лидерскими качествами. После нескольких вывозных полетов Коля увидел, что возникшее желание научить парня летать совпадает с возможностями, и начал интенсивно его натаскивать. Я не случайно употребил этот термин. Как бы не изощрялись великие методисты в области летного обучения в своих издаваемых трудах, как бы не обзывали применяемые приемы и методы, но без элементарного натаскивания человека научить летать невозможно. Но в случае с Мигелем произошло то, что встречается в авиации не так уж и редко. Коля довел парня до определенного уровня, а дальнейшего развития не произошло. Весь полет, от взлета до начального этапа посадки Мигель выполнял на оценку «Отлично», но посадить самолет не мог. Даже имелись случаи, когда мог угадать и сесть нормально. Только вот осознанного выполнения посадки в пределах оценки, установленной программой летной подготовки для каждого этапа обучения, не получалось. То есть, постоянное качество полетов отсутствовало. Количество дополнительных вывозных полетов, которые имели право разрешить командир звена, заместитель командира эскадрильи и вышестоящие начальники, были исчерпаны. Более того, за время вывозной программы Николай втихаря от начальства напланировал Мигелю полетов сверх всех разрешенных добавок.

– Ну, а от меня что требуется? – спросил я, нехотя отрываясь от черновика плановой таблицы полетов, сделав вид, что ничего не понял.
– Объективная оценка.
– То есть, если вдруг этот пацанчик чисто теоретически вдруг угадает, что, конечно, невероятно, во всех трех посадках, я должен буду дать ему допуск. Ты это хочешь сказать? И за какое место мы с тобой будем держаться во время его первого самостоятельного полета? Давай, колись до конца!
– Да все просто… Не будет он летать. Но, понимаешь, в чем дело… Я ему уже сказал об этом. Только парень уж больно горячий. Не верит, и все тут. Смотрит на меня волчонком, а вся надежда у него на тебя. Так что не вмешивайся на посадке до последнего, сколько сможешь. Пусть увидит сам.
– Коля, ты же знаешь, что не увидит. – После небольшой паузы я прибавил: – Плохо…
– Что ты имеешь в виду?
– Нехорошо, говорю, что надеется на меня. Тяжело воспримет.
– Ну, я сделал все, что мог. И даже больше, ты знаешь.
– Знаю. Я сегодня во время предварительной подготовки обратил внимание на его взгляд, направленный в мою сторону.
– И что увидел?
– Да так… Вспомнил кое-что. Когда пешком под стол ходил, у нас была собачонка. Небольшая дворняжка, Искрой звали. Однажды что-то с ней произошло. Заболела, что ли… Уже не помню. Отец взял ружье, отвел Искру в лесополосу и застрелил. Спустя какое-то время, будучи под хмельком, рассказал, что, когда в нее целился, она не двинулась с места, и только смотрела отцу прямо в глаза. И в ее взгляде была немая просьба: «Не убивай».
– Скажешь тоже… Никуда от этого не деться. Работа у нас такая.

Погода в ту смену была замечательная. Видимость, как говорят в авиации, миллион на миллион. Но, заранее зная, что придется не один раз уходить на второй круг, я попросил техника самолета сделать полную заправку топливом, хотя при выполнении двух-трех полетов по кругу с конвейера делали обычно короткую. Это чисто авиационное выражение, означавшее, что в топливные баки механик заливает определенное количество керосина для непродолжительного полета. Мигель четко доложил о готовности к полету, а мне опять почему-то вспомнился рассказ отца об Искре.

В общем, ни в одном из трех вылетов он не сумел посадить самолет – чрезмерное волнение в предчувствии отрицательного заключения сделало свое дело. Я держался до последнего, не вмешиваясь в управление, но в каждом полете пришлось дважды уходить на второй круг, затем самому сажать. Мы либо падали до полосы, либо высоко выравнивали, теряя скорость практически до момента сваливания, либо вообще не попадали на полосу. Естественно, я не молчал, каждую его безуспешную попытку выполнить посадку комментировал, обращая внимания Мигеля на то, что вот сейчас упадем до полосы… А сейчас свалимся, потому что после высокого выравнивания потеряли скорость. Ну, и так далее. Это надо было делать в обязательном порядке, с учетом обучающегося у нас контингента. Случаи были не единичны, когда списанный по летной неуспеваемости курсант жаловался своему военному атташе на проверяющего, от которого в течение всего полета не услышал ни одного замечания, но тот почему-то сделал вывод о нецелесообразности дальнейшего обучения. Правда, такие казусы происходили не с кубинскими курсантами и не с венгерскими, к примеру, а с ребятами из черной Африки – не буду называть страны.

После заруливания на стоянку Мигель, покинув кабину, подошел к ожидавшему нас командиру звена, снял защитный шлем и обернулся в мою сторону. А мне почему-то не хотелось вылезать из самолета. Глядя на его комбинезон, насквозь промокший от пота, мне подумалось, что он мокрый от слез. Даже техник самолета, молодой лейтенант, терпеливо ожидающий, пока я освобожу задний «кабинет» спарки, обо всем догадался, и сочувственно поглядывал на курсанта. Как и положено, Мигель принял стойку «смирно», когда я подошел к нему, и громко, стараясь скрыть внутреннее напряжение, произнес: «Товарищ майор, разрешите получить замечания!». И все-таки, несмотря на бодрый внешний вид, нетрудно было догадаться, что он все понял, и тем самым избавил меня от никому не нужных в такие минуты слов и объяснений. Я молча, отрицательно качнул головой и положил руку на его плечо, как бы давая понять, что разделяю его переживания. Но гордый юноша, в жилах которого текла, очевидно, горячая кровь испанских завоевателей, не принял сочувствия. Резким движением плеча он избавился от моего прикосновения и зашагал прочь от самолета. При этом в его глазах блеснули слезы.

Я смотрел вслед молодому парню, которому только что безжалостно закрыл путь в боевую авиацию, и вспоминал двух своих прежних питомцев. Они были не одного возраста, потому что учились у нас в разные годы, разных национальностей, один – вьетнамец, другой – эфиоп. Но обоих объединила общая линия жизни. И того, и другого, будучи молодым инструктором, я должен был списать по летной неуспеваемости – очень слабые имели летные качества. Но мое стремление во что бы то ни стало сделать парней летчиками (характерная черта молодых инструкторов) в надежде на то, что со временем влетаются, обоих привело к трагическому концу. Училище под неусыпным оком своих командиров они закончили без происшествий, а у себя на родине оба погибли спустя несколько месяцев. «Ну, а ты, горячий кубинский юноша, живи долго и счастливо», – подумал я с проснувшимся вдруг чувством выполненного долга, и направился к следующей спарке, где меня ожидал очередной курсант, которому я должен был то ли дать допуск к самостоятельным полетам, то ли «зачехлить». В памяти уже не все сохранилось.