После августа сорок четвертого. Часть вторая

Указания на то, что может произойти уже за рамками богомоловского «Момента истины», прослеживаются не только в складе характера, воспоминаниях и поступках Алехина, Таманцева и Блинова. Кое-что можно почерпнуть и из образа их главного противника.

Исходя из биографии, содержащейся в документах, Мищенко вроде как выглядит демографической антитезой Алехину, ведь у него целых три дочери, и с ними все в порядке. Но это только на первый взгляд, поскольку в действительности его ситуация ничуть не лучше.

Во-первых, его дочерей, перебравшихся с матерью в Германию, могут в сорок пятом стереть в порошок американские и британские бомбардировщики или умножить на ноль советские контрразведчики (например, отправить в лагеря, где те и загнутся с непривычки). Во-вторых, даже если им повезет не быть выданными из западной зоны оккупации или эмигрировать, например, в Аргентину, это будет спасением лишь тела, но не духа.

Неспроста Богомолов отмечает в досье, что по личному распоряжению Гитлера в порядке исключения Мищенко получил звание майора германской армии, т.е. символически порвал со своим народом (соответственно, то же применимо и к его семье).

Помимо «крови» у него еще теоретически оставалась «почва» в виде классовой сущности, но как землевладельцы Мищенко уже давно перестали существовать. Из южнорусских помещиков, казаков, «соли земли» они превратились в «безродных космополитов», живущих то в Китае, то в Германии, и яростные попытки вернуть дореволюционную жизнь заведомо обречены.

Ни уничтожение руководителей Ставки, ни срыв масштабного наступления противника, даже если бы они удались, не смогли бы привести к столь кардинальному сдвигу. Они остались бы просто громкими и дерзкими выходками, не более, и выстрел Блинова вражескому суперагенту в лоб милосердно останавливает эту пустую суету с постоянными прыжками через границу. Нам ясно дают понять, что единственный способ обрести утраченную землю для этого персонажа - быть в нее закопанным.

И если Алехин может пережить войну и еще неоднократно стать отцом, то его оппоненту, несмотря на всю очевидную фертильность, природа не дала сына, который, как он сам когда-то, мог бы поклясться мстить за отца и передать фамилию дальше по мужской линии. [1] 

Это, в свою очередь, уже знаменует собой фактический конец династии, поскольку одна из агентурных кличек Мищенко – «Бэби» («Малыш») – говорит об отношении единомышленников к нему и его отцу именно как к династии, вроде будущих гаитянских диктаторов Дювалье – «Папы Дока» и «Бэби Дока». 

Кстати, были они не просто еще одной «производственной династией» борцов с большевизмом: женитьба на дочери генерала Кислицына сделала короля диверсантов своеобразным «наследным принцем» белого движения. [2]

Впрочем, в Советской России крах землевладельцев совсем не означает, что земледельцам, формально освобожденным от эксплуататоров, станет лучше.

Подавление и сокрушение деревни городом показано в романе отдельными штрихами, но они красноречивее целых крестьянских эпопей, как это описание случившегося с пшеницей Алехина: «Не свои — прибывшие вместе с уполномоченным «девки из города» вычистили все под метелку». Если же вспомнить таманцевское «Москва бьет с носка и слезам не верит», нетрудно догадаться, в каком ключе все это продолжится.

На смену помещикам пришла система, способная ради сиюминутного плана по хлебопоставке уничтожить генофонд, который из-за объема мало что давал фронту, но имел огромное значение для будущего — того самого мирного времени, ради которого, по идее, и приносились все жертвы в годы войны.

Участь разработок Алехина становится аллегорией важнейшего сюжета советской истории —  насилия, совершенного над деревней ради будущей индустриализации и военного потенциала, в результате чего у советского колосса вместо одной руки появился металлический манипулятор ВПК, загребающий все больше народного богатства даже после войны, а вместо второй – колхозная культя. 

Небезынтересно отметить, что, помимо Мищенко, и вся троица главных героев отражает последовательный отход от деревни.

Старший группы (во всех смыслах) Алехин – это еще человек земли, и поэтому неспроста его совершенно хтоническое появление «словно из земли выросши», воспоминания об отце-земледельце (т.е. наличие уверенной связи поколений) и деревенские словечки вроде «подловки». Но и он уже во внутреннем монологе понемногу противопоставляет себя своим истокам: «Я без труда нахожу общий язык с крестьянами».

Средний по возрасту Таманцев – фактически маргинал. Он еще не вполне городской житель, ибо вырос явно в частном секторе Новороссийска (вспомним его слова о «хибаре» и мамочкиной бахче, «где каждый кавун знаком и лично симпатичен»), однако важен именно как пример отчетливого обрыва связей с землей.

Как нами уже отмечалось ранее, [3] Таманцев – персонаж без отчества, родового древа и каких-то семейных чувств. Проведя детство и отрочество в основном в портах, на палубах и в трюмах, он основательно обособился от деревенской и ей подобной архаики и одновременно попал под чары городского шика. Подсознательно ему нравится красивая жизнь, так что массажистки и компания проскальзывают у него в речи не просто для красного словца. Служба на границе и в контрразведке временно обрекают Евгения лишь мечтать об огнях большого города, однако карьерный рост после войны (благожелательное отношение со стороны Абакумова у него уже в кармане) вполне может ввести его в столичное высшее общество.

Кстати, ему там будет вполне комфортно, если учесть, что в свои молодые годы он уже стал насквозь фальшивым: «Как бы худо ни шло дело, <…> никогда не подавай виду. Особенно посторонним. Держись бодро-весело. Тебе волком выть хочется, а ты: ля-ля, ля-ля — мол, жизнь прекрасна и удивительна!».

Допустив такое высказывание, Таманцев проговаривается «по Фрейду» – подобный опыт на пустом месте не появляется, и он вполне может быть опытом плохого и неблагодарного сына, с которым его мать изрядно настрадалась. А если учесть, что Скорохват практически постоянно держится «бодро-весело» и при этом жалуется на мрачные сны, то, скорее всего, у него маска срослась с лицом.

Младшенький же Блинов - уже полновесный советский горожанин. Как мы можем заметить, он уже усвоил урок Таманцева про фальшь. Он уже не может «понять предпринимательства», т.е. агрессивная тирада старшего коллеги про нэп [4] тоже наверняка упала на плодородную почву.

Наконец, весьма подозрительна и его неприязнь по отношению к западнобелорусской деревне. «За месяц ни в одной деревне не встретили человека, который бы окончил больше трех-четырех классов. Наш русский народ куда культурнее». «Не хватает даже трамвайной ругани». (Таманцев, кстати, тоже признается в нелюбви к крестьянским и иностранным словам – только потому, что они ему ничего не говорят. При этом, когда такие слова становятся понятными, эта нелюбовь явно проходит – как с тем же «раушем»).

При наличии у горожан подобных воззрений и привычек облик послевоенного города выходит не самым привлекательным. Склонность к отторжению всего непривычного и двуличию – годное топливо для погромных кампаний конца сороковых - начала пятидесятых.

Впрочем, потенциал для будущей «оттепели» в романе тоже просматривается, и это Поляков: «За три года совместной работы Алехин отлично усвоил эту манеру обсуждения, ценил ее эффективность и знал, что подполковник прежде всего ожидает сейчас от него инакомыслия, возражений». «Каким бы ни оказался результат, Егоров знал, что Поляков будет отстаивать свою точку зрения с поразительным безразличием к возможным последствиям своего упорства».

Отчасти еще один намек на возможный просвет в надвигающемся мраке содержится в апофеозе романа. Там сигнал о спасении лексически связан с бабушкой – человеком, который присутствует во всех четырех главных произведениях Богомолова в качестве своего рода психологического якоря для героев. В кодовую фразу — «Бабушка приехала!» — в финале вкладываются едва ли не такие же смысл и энергетика, какие верующие вкладывают в пасхальное приветствие. Как следствие, остается еще надежда, что доброта, олицетворяемая бабушкой, не совсем исчезла из советского мира и, значит, способна что-то поправить, кого-то спасти.

Из всех указанных деталей Богомолов сложил панораму «великого перелома». Ему не потребовалось многостраничных саг о пертурбациях в жизни клишированных Харитонов и Степанид, чтобы наглядно показать, как под ударами судьбы несколько десятилетий рушился патриархальный крестьянский уклад, уступая место тоталитарной городской цивилизации.

Увы, как это часто бывает, столь сложное обобщение мало кто заметил и понял. Вместо колоссального полотна, где автором было ярко и необычно изображено множество сложных психологических и социальных феноменов, выходящих далеко за рамки одной эпохи, в лучшем случае увидели роман о государственной машине сорок четвертого года, а в худшем — просто «эталонную книгу о контрразведке СМЕРШ». Как следствие, нынешнее место Богомолова в истории литературы на русском языке может еще долго не отражать объективной значимости этого писателя. [5]


Примечания

1. Можно даже допустить, что такое количество дочерей было не только проявлением традиционной казачьей многодетности, но и следствием неудачных попыток завести сына-наследника.

2. Таким образом, выстрел Блинова представляет собой еще и смену вех: историческая фортуна окончательно отворачивается от старорежимного «Бэби» и поворачивается к новорежимному «Малышу».

3. См. http://www.proza.ru/2016/06/11/1538

4. Кроме того, для Таманцева «собственник» является синонимом понятия «гад».

5. В такой ситуации уже не приходится удивляться, что в короткой – всего в пять емких абзацев – заметке Михаила Трофименкова «Роман Богомолова «зачищен» («Коммерсантъ С-Петербург» №17 от 01.02.2002, с. 2), содержится больше полезных мыслей о страхе и прочих темах у Богомолова, чем в иных многословных рассуждениях.