Встречи с Евгением Евтушенко - I

ПРЕДИСЛОВИЕ               

          Великий мексиканский художник Давид Сикейрос называл Евгения Евтушенко человеком с тысячью лиц.
          «Я – разный, я – натруженный и праздный, я целе- и нецелесообразный», - писал поэт о себе, будучи совсем молодым.
           Евтушенко действительно – разный… То оратор и пророк, то нежнейший лирик, то фотохудожник, то кинорежиссёр, то сценарист, то прозаик, то киноактёр, то… просто человек –  грустный и весёлый, неприступный и открытый, ироничный и дружелюбный, любящий и страдающий…
           О нём написано и сказано столько всего разного, как, наверное, ни об одном поэте. И сколько ещё скажут и напишут – ведь время Евтушенко не кончается с его уходом из земной жизни.
           Когда-то он сказал, что хотел бы написать про всех нас, его современников, дать  нам другую жизнь, которая длилась бы в его книгах. А ведь сам он длится в наших воспоминаниях – и у каждого они особые, свои.
           О Евтушенко уже написаны монографии, исследования его творчества. Но самая объективная картина его жизни и творчества складывается из личного общения поэта с тысячами людей, знавших его – кто больше, кто меньше.
           Мне выпала удача не только встретить однажды, как будто бы случайно, великого поэта, но и подружиться с ним. Наше общение длилось почти полвека и, если выражаться старомодно, прошло красной нитью через мою жизнь, может быть, не преобразив её, но так украсив, что одно лишь воспоминание об этой дружбе делает меня счастливым.
           Я встречался с Евгением Евтушенко в разных городах и странах при различных обстоятельствах. Для читателей журнала «Казань» я предлагаю цикл наших встреч на земле Татарстана.


ВСТРЕЧИ С ЕВГЕНИЕМ ЕВТУШЕНКО - СЛУЧАЙНЫЕ И НЕСЛУЧАЙНЫЕ


                I

            Первомайская демонстрация была похожа на реку, которая то текла спокойно и ровно, то сворачивала в сторону, то вдруг стремительно неслась, то снова замедляла бег. В этой людской реке плыли зеленые ветки с белыми бумажными цветами, красные флаги, транспаранты, чьи-то очень серьезные лица на портретах, воздушные шары, духовые оркестры и дети, сидящие на отцовских плечах. Когда река останавливалась – на  пятнадцать минут, а то и на полчаса, она распадалась на ручейки, водовороты, буруны и заводи. Кого-то «качали», подбрасывая в воздух, кто-то играл в «муху», когда водящий должен угадать, кто же из играющих шлепнул его по выставленной за спину ладони, музыканты наяривали польку-бабочку и краковяк, милиция бдела возле металлических ограждений, следя за тем, чтобы никто не вошел в реку и никто не выплыл. Шумели, смеялись, переговаривались, обнимались, временами звякало стекло и что-то заманчиво булькало и звучно глоталось, кто-то договаривался о времени вечерней встречи, а кто-то о месте. Потом рявкал мегафон, все спешно строились и река снова текла, чтобы пронестись мимо заветного места – трибун, со стороны которых неслись бравые лозунги и беззвучное одобрение медного вождя.
            Одна из таких запруд-остановок,  возникшая в городе Казани 1-го мая 1969-го года была особенно долгой. Пожалуй, минут сорок, а то и больше наш университетский полк простоял на улице Вишневского возле гостиницы  «Заря». Я успел встретить множество знакомых, договориться о сегодняшней вечеринке и выпить с приятелем по стакану портвейна  «777». В тот момент, когда я начал агитировать его покончить с беспорядочным образом жизни и, следуя моему примеру, жениться, к нам подбежала сокурсница моей жены Равиля Хадыева и прерывающимся от волнения голосом спросила, есть ли у нас ручка или карандаш.
            На вопрос, почему она так нервничает, юная филологиня ответила:
           - Там... там... Евтушенко... хочу... его... то есть...  автограф…
          Равиля, Равиля! Дважды ты – сама того не ведая – круто поворачивала мою судьбу, направляя в новое неведомое русло мою будущую жизнь…

           Возвышаясь над всеми, стоял, да, Евтушенко, похожий и одновременно не похожий на свою фотографию, виденную мной в журнале «Юность».
           Моя жена, для которой Евтушенко был кумиром ещё в пионерском возрасте, знала многие его стихи наизусть, читала вслух с мокрыми от счастья глазами, но и не мечтала с ним когда-нибудь встретиться.
           - А я и так его знаю, - смеясь, говорила она. – Он среднего роста, спортивный, они с женой ходят вместе на лыжах, может, даже в горы вместе поднимаются. У него двое детей – мальчик и девочка.
          - А кто его жена? – спрашивал я.
          - Не знаю. Мне кажется, она математик.
          - Почему математик? – удивлялся я.
          - Не знаю. Так мне кажется.
          Рост уже не соответствовал представлениям моей жены о поэте - под метр девяносто, пожалуй, будет…
          Равиля подлетела к поэту с моей ручкой и какой-то открыткой.
          - Евгений Александрович, подпишите, пожалуйста!
          - Я не Эдита Пьеха, чтобы раздавать автографы. Расписываюсь только на своих книгах, - ответил он несколько ворчливо.
          Поэт был в светлом  плаще,  на голове его как-то по-спортивному пристроилась вельветовая кепочка цвета хаки.
          Рядом с ним стояла независимого вида женщина, поглядывала на студенток чуть насмешливо, как мне показалось. Уже потом я узнал, что это  легендарная Надежда Сальтина, журналистка популярного тогда «Комсомольца Татарии», где мечтали напечататься все начинающие казанские стихотворцы.
          Евтушенко повертел-повертел головой, как бы ища тех, у кого в руках могли неожиданно оказаться его книги, и налетел глазами на меня. Секунду-другую мы смотрели друг на друга, потом он спросил:
          - Вам что, тоже автограф?
          - Нет, - сказал я, - автографа не надо. У меня жена стихи пишет.
          - Вот как? – он улыбнулся, - тогда будем знакомы: Евтушенко.
          И он протянул мне руку. Рукопожатие было слабовато-небрежным, как бы осторожным, ладонь длинная, слегка прохладная.
           - А можно вам её стихи показать? – спросил я неожиданно для самого себя.
           - Приносите. Сегодня вечером после восьми я буду у себя в номере. Гостиница  «Волга», знаете?   
    - Еще бы – у нас там свадьба была... комсомольская.

           Домой я летел буквально на крыльях, предвкушая, как буду рассказывать жене о встрече, как она ахнет и скажет: «Не может быть!».  Еще бы – Евтушенко был её поэтическим кумиром уже давно (если слово «давно» можно применить к её тогдашнему юному возрасту).  В кармане у меня лежала сигарета «Winston», которой меня угостил поэт – диковинка в стране

       «Памира»,  «Казбека», «Беломорканала» и «Севера», а на
       языке вопрос:  «А ну-ка, угадай, с кем я только что курил?»
           Я уже узнал, что поэт приехал в Казань, чтобы написать поэму об университете, а  через несколько дней  он будет читать свои стихи в актовом зале.
           Увы, эффект не удался – мой приятель, теперешний академик Аркадий Алексеев, забежал к нам раньше, думая, что я уже дома. На вопрос жены, где её муж, буркнул:
            - Он там…  на демонстрации встретил этого… как его… Евтушенко. Наверное, с  ним общается.
           Огорошил и убежал, оставив Галину в смятении – ведь такого просто не может быть…

           Тетрадь со стихами я принёс, как и договаривались, в восемь вечера. Робко постучал в дверь номера – оттуда доносились голоса, смех. Дверь распахнулась:
           - А, это вы, заходите. Принесли стихи?
           Евтушенко был в светлой рубахе с распахнутым воротом. В номере пахло шампанским, сигаретами и духами.  Голоса смолкли на мгновение.
           - Я сейчас, только договорюсь с молодым человеком, - сказал Евтушенко, обернувшись к гостям. А затем ко мне:
           - Вот что, я стихи почитаю сегодня, а завтра к вечеру позвоните мне, записывайте телефон.
          Я шёл домой со странным чувством робости пред этим человеком, поэтом, чьи стихи я – в отличие от моей жены – знал, мягко говоря, не очень хорошо. Если бы он был знаменитым оперным певцом, то чувство некоторого трепета студента консерватории легко объяснялось бы. Но тут…
           - Ну что, как?.. – распахнула вопрошающие зелёные глаза жена. - Передал тетрадку?
          Я рассказал, что передал, что в номере у него были гости, по всей видимости, газетчики, что завтра надо позвонить и тогда… Что будет тогда,  не знал ни я, ни Галина.
          - А вдруг скажет что-нибудь такое… вежливо-равнодушное... – дрожащим голосом предположила жена.
          - Не скажет, - успокоил я её.
          На следующий день, еле дождавшись вечера, я набрал заветный номер телефона. Телефон молчал. Только около десяти вечера в трубке раздался голос поэта.
          - Знаете, мне стихи вашей жены понравились. Но по телефону говорить о стихах как-то малоинтересно – нужно глаза в глаза. Я бы охотно завтра с утра пришёл к вам в гости, можете меня принять?
           - К…конечно, - ответил я  севшим от внезапного волнения голосом.
           - Приходите в 10 часов в кафе в отеле, встретимся там.
           Не хватает слов говорить о том, какой переполох вызвал предстоящий скоропалительный визит поэта. Мы жили в квартире родителей жены, но вопрос многолюдности всё-таки решался довольно просто – тесть с тёщей рано уходили на работу, младшая сестра – в школу, а бабушку можно было ограничить пределами её комнаты и кухни.
Более сложный вопрос – чем кормить. Сегодня трудно представить, но тогда накрыть на стол, да ещё быстро, было не так просто.
            Тёща трудилась ночью и с утра перед работой –  и в результате четыре вида салатов, сотворённых по изобретательным  рецептам советских женщин почти что из ничего, а также докторская колбаса и заветная банка шпрот были выставлены на стол. Да ещё конфеты «Птичье молоко», да еще сыр «Российский» - пир, да и только, особенно, если учесть, что в буфете томились несколько бутылок крымского вина, привезённых отцом жены из поездки в санаторий.

            В кафе гостиницы «Волга» почти никого не было – завтрак уже закончился. За одним из столиков сидели Евтушенко и казанский поэт Коля Беляев. Они пили шампанское и тихо беседовали.  Я пришёл вместе со своим другом Виктором Петуховым, вдвоём было не так боязно.
           - Садитесь, - предложил Евтушенко и, внимательно посмотрев на меня, спросил, отчего это у меня такой напряжённо-ожидающий вид.
           - От волнения, - честно признался я.
           - Ну, тогда, поехали, – улыбнулся поэт. – Коля, пойдёшь с нами?
           Беляев отказался, сославшись на занятость, и мы двинулись к выходу.
           По дороге к трамвайной остановке, не помню по какому поводу, Евтушенко неожиданно произнёс с горечью:
           - Русские… нация трусов!.. - и добавил, – …гражданских.
           Резануло по сердцу. Евтушенко взял с места в карьер.
Только потом, я понял, что так и надо знакомиться. Карты на стол!
           Ветерок был по-майски прохладный, порхал, вздымал струйки пыли. Трамвай, погромыхивая, вёз нас мимо Колхозного базара, мимо старых домов, полуразвалившейся мечети – мы стояли на задней площадке, Евгений Александрович листал Галину тетрадь, время от времени что-то отмечая про себя, потом сказал:
            - Да, талантливая девчонка.
            Когда подошли к дому, старушки у подъезда оценивающе смерили поэта взглядами, а он приподнял свою кепочку и улыбнулся:
            - Здрассьте!
            Галя открыла дверь, в глазах её застыло изумление, очевидно от того, что поэт оказался таким неожиданно высоким. Евтушенко глянул вниз:
           - Разве можно быть такой маленькой, а?..
           Сверкнула его улыбка, Галина, как мне показалось, чуть пошатнулась и девчоночьим голосом ответила:
           - Можно.
           - А у вас мило, - сказал поэт, оглядывая наш панельный рай.
           Он сел на диван и… не вставал с него, практически, до ночи.
           О чём мы говорили? О, это напоминало сказки Шахерезады…

            - Почитайте, что вы больше всего у себя любите, - попросил он Галину.
            Та потянулась к тетради, но поэт остановил её – наизусть, пожалуйста.
             - Да я боюсь ошибиться, - извиняющимся тоном произнесла Галя.
             - Так. Это – первый недостаток. Свои стихи надо знать наизусть, всегда носить их в себе, в памяти.
             - Все?
             - Да, все. Вы ведь помните, как вас зовут, кто вы, что с вами было, скажем, вчера или позавчера. А стихи – это часть вас. Или вы – часть стихов. У вас есть пепельница?
             Евтушенко достал пачку сигарет «Winston», закурил, выпустив красивое голубое облачко. Он вообще всё делал красиво – не специально, но так уж получалось у него: красиво держал сигарету в длинных пальцах, красиво листал тетрадь, красиво сидел, развалившись на диване, красиво ел… сыр кушал, не прибегая к вилке, медленно ломая его своими задумчивыми пальцами. На него можно было просто смотреть, не отрываясь, но он говорил – и как говорил! – своим особенным голосом, не напрягаясь, но так, что слышно было каждое слово, каждую букву в слове. Казалось, что вещая птица Сирин, слетевшая с небес,  поёт о грядущем блаженстве, только лицо у неё не женское, а мужское – с сияющими голубыми глазами.

            - Теперь о ваших стихах. Вы – поэт, безусловно. Не люблю слова «поэтесса». Но вы пишете… как бы это сказать точнее… при температуре 37,5 градусов. А надо, чтобы она зашкаливала за 40. Понимаете?

           Перевалило за полдень, но если честно, то времени мы не замечали.

Танки идут по Праге
в закатной крови рассвета.
танки идут по правде,
которая не газета…

           Поэт читал стихи рокочущим голосом, стены комнаты раздвигались, и весь мир вместе с нами слушал эти пронзительные строки…
           В моей руке хрустнула рюмка.

           - Осторожнее, - улыбнулся Евтушенко. – Берегите руки.
          - А можно, я вам спою? – спросил я.
          - Спойте, конечно. Вы ведь на физфаке учитесь?
          - Да… то есть, не только… - пробормотал я и сел к фортепиано.

         - Я встретил ва-а-ас – и всё былое… 
         Наверное, у каждого певца бывают в жизни моменты, когда поёт, кажется, не он, а кто-то или что-то – через него.
          - Вы гениально поёте, - тихо произнёс Евтушенко. (О, этот привычный для шестидесятников эпитет «старик, ты – гений»!) Я познакомлю вас с Шостаковичем, с Таривердиевым… и вообще, приезжайте-ка ко мне в Москву. Мы сейчас  в конце мая улетаем в Коктебель – поживите у меня дома месячишко. Почитаете книги, которых просто так не достать, вы ведь многого  не знаете. Только с условием – не разводить костёр на рояле.
           Было такое ощущение, что сверху упал колокол – звон и глухота.
          «Вот она, новая жизнь… началось… - сказал сумасшедший внутренний голос и тут же трезво добавил: Нет, этого уж точно быть не может».

           Лилось вино, струились часы, птица Сирин всё пела волшебные песни о том, чего не бывало, но непременно исполнится.

            Временами разговор шёл всё-таки о поэзии. Хотя больше о  чём-то другом.

            - Надеюсь, вы не считаете Рождественского поэтом? – спросил с утвердительной интонацией.
            - Да мы… эээ… - забормотали мы, только что проведшие в институте вечер поэзии и песен Роберта Рождественского.
            - Вот и правильно. Знаете, что про него говорил секретарь ЦК комсомола Павлов? «Рождественский – это наш, советский Евтушенко». А? Каково?

             - Ахмадулина, Вознесенский – вот большие поэты. Беллу до сих пор люблю, не могу забыть…
             (Мы уже узнали от него только что, что жену его зовут так же, как мою – Галя, что у них приёмный сын Петька двух лет,  что на лыжные прогулки по воскрсеньям они отродясь не ходили. Иллюзорные Галины представления о личной жизни поэта рассыпались на глазах).
              - Вот эти строчки у вас замечательные, - он перелистнул страницу Галиной тетради. – Вот – «здесь молчания из слов, и полёты – из падения», и ещё вот это – «болезненные восковые свечи», «и уплывают вечера, как оплывают свечи»… А вот тут – какой-то преувеличенный образ, а тут… нет, ну так просто нельзя писать. Школа – вот, то, что вам необходимо, её пока не хватает.  Но вы не вешайте нос – главное, талант есть, а ему-то как раз и не научишь…

           Солнце клонилось к закату, но поэт никуда не торопился и рассказывал, рассказывал, словно хотел поведать свою жизнь нам, молодым и наивным людям.  Нет, не просто свою жизнь… Это было некое Древо Жизни, уходящее спиралью в недра Земли и вздымавшееся в Космос.

            Так мы узнали, что Евтушенко жил в Южной Америке семь месяцев, выучил испанский и даже пишет на этом языке стихи, которые Пабло Неруда назвал «восьмым чудом света». Что в дебрях Амазонки охотился вместе с профессиональными охотниками на анаконду, что однажды в Мадриде у него был роман с молодой аристократкой, которая прибежала провожать его на вокзал в ночной рубашке и принесла фамильную картину Гойи, украденную из галереи родового замка, что перстень его – вот этот самый с бриллиантом в четыре карата (О, незабвенный Остап Ибрагимович!) – принадлежал Григорию Распутину, потом Петербургскому градоначальнику, расстрелянному в Сибири Колчаком за воровство, ну, а спустя много лет, купленный поэтом у вдовы Колчака в Париже.
            Узнали мы и о том, что наша страна недавно была близка к государственному перевороту, во главе которого стояли Шелепин, Семичастный и комсомольский вождь Павлов, намеревавшиеся сместить Брежнева. Но после того, как Евтушенко открыто прочитал свой стих «Сергею Есенину» прямо в лицо Павлову, тот был снят Брежневым:

…Когда румяный комсомольский вождь
на нас, поэтов, кулаком грохочет
и хочет наши души мять, как воск,
и вылепить свое подобье хочет,

его слова, Есенин, не страшны,
но трудно быть от этого веселым,
и мне не хочется, задрав штаны,
бежать вослед за этим комсомолом!..
          
           «Мы не можем доверять ответственный пост человеку, который не в ладах с нашей интеллигенцией, человеку, на лице которого горит несмываемая пощёчина Евтушенко», - так сказал Генеральный секретарь Брежнев, совсем в духе Фиделя Кастро. Ну, а Фидель дружит с Евтушенко со времён  ещё молодой кубинской революции – когда бородатый бунтарь прилетал в Москву и не застал там своего друга Женю, то заказал специальный самолёт и летал в Сибирь, где они и встретились на станции Зима. Рассказал поэт и о том, что совсем юным получил письмо от… нет, нет, неужели, ах!..  от  другого великого бородача, да, да, представьте себе – сам Хемингуэй мечтал порыбачить в России с Евгением Александровичем: так понравились ему стихи, опубликованные в каком-то зарубежном журнале.
           А рассказ о том, как поэт писал стихи для знаменитой мелодии Жарра к фильму «Доктор Живаго» в парижском кабаре «Распутин»!
            - Передо мною на столе стояли три запотевшие бутылки «Вдовы Клико», скрипач-цыган наигрывал мелодию, а я писал стихи. Вы меня, ради бога, извините, Эдик, но я всё-таки спою.
            И он запел низким голосом весьма музыкально:
            - Если, крич-а-а-а, плачу почти навзрыд – словно свеча-а-а, Лара в душе стоит…
           Лара, метель, Россия… Мы тогда ещё не читали запрещённый роман Пастернака, и только потом я удивлялся, как мог Евтушенко вместить впечатление от романа в одно стихотворение.
            Мы впервые услышали от него в тот день, плавно перетёкший в вечер, что лучше всех на русском языке сегодня пишет Набоков, что самый известный его роман – но не самый лучший – это «Лолита», о любви сильно взрослого мужчины к тринадцатилетней девочке.
             От слов Евтушенко, от той лавины  информации, которая на нас обрушилась, словно Ниагарский водопад, голова кружилась больше, чем от выпитого вина, хотя и его мы выпили предостаточно.
             Женя – он велел называть его именно так! – шутил, говорил о том, что голубоглазым (взгляд в мою сторону) много пить нельзя. Вспомните Есенина!
           А потом повернулся к Галине, взглянул лукаво своими  сияющими голубыми и спросил:
           - А мне можно?..
           - Можно, вам – можно, - сказала изнемогавшая от счастья Галина и грозно посмотрела в мою сторону.
          Действительно,  поэт был «свеж и чист, как поцелуй ребёнка».
          Был десятый час вечера, за окнами потемнело, когда Евтушенко собрался уходить. Я порывался идти с ним, но он настоял на том, чтобы я берег голос и никуда сегодня не ходил.
           - Вот Витя меня проводит, - сказал он.
           У двери он задержался, посмотрел на нас и как будто обнял душой. Поцеловал Галю в макушку, меня – по московскому обычаю – в губы и ушёл с Витей в ночь.

           А  приехать в  Москву в гости к поэту – читать запретные книги и встречаться с Шостаковичем и Таривердиевым – тогда, в мае, мне не удалось: события этого месяца так потрясли, что через некоторое время у меня начался сильный бронхит с высокой температурой. Поэт улетел в Коктебель, а мне оставалось только утешаться тем, что мой бронхитный голос внезапно стал похож на голос Евтушенко – один в один.
           Я лежал на кровати, смотрел в унылый потолок и думал: «Боже мой, неужели я никогда больше не увижу его?.. Никогда больше он не позовёт меня к себе в гости?..».
          Я тогда не знал, что судьба будет нас сводить много раз в разных городах и странах. И длиться эта дружба будет долго.
          А на последней подаренной им книге надпись будет такая: «Дорогим Эдуарду Трескину и его удивительной Гале с ощущением чуда полувековой дружбы без единой ссоры».



P.S. Статья о Евтушенко опубликована в журнале "Казань" (№ 7 - 2017 г.)