Встречи с Евгением Евтушенко IV

               
ВСТРЕЧИ С ЕВГЕНИЕМ ЕВТУШЕНКО - СЛУЧАЙНЫЕ И НЕСЛУЧАЙНЫЕ
               

                IV

          Шёл июнь 1970, и рука об руку с ним шла сессия – у Галины в университете на филологическом, а у меня там же, только на физфаке, да ещё и в консерватории.
          Я учился в двух вузах, работал на заводе, вернее, числился в отделе комплектации, а трудился в заводском клубе – вёл вокальный кружок, пел на разных заводских мероприятиях. В то время заводы таким вот образом содержали и артистов, и футбольные, и хоккейные, и баскетбольные, и волейбольные команды – официально спортсмены работали слесарями, фрезеровщиками, лаборантами, но главным их делом было защищать спортивную и культурную честь своего родного трудового коллектива.
          В наши дни, как мне кажется, профессиональные спортивные команды с их бюджетами вполне могли бы содержать какие-нибудь реальные заводы и фабрики. Вот это был бы справедливый симметричный ответ прошлому.
          Наш завод гордился своим эстрадным оркестром, в котором играли лучшие джазмены Казани. Днём они репетировали в клубе завода, в перерывах рассказывали байки, курили, матерились, пили азербайджанский портвейн, лениво поддевали друг друга, словом, были вполне заурядны и предсказуемы, словно компания сантехников перед утренней сменой. Но на концертах их было не узнать! Откуда, из какого человеческого материала вдруг возникали эти, да, музыкальные гиганты? Они
преображались в королей, герцогов, графов и маркизов  джаза, и это преображение было сродни тайне рождения не иначе, как от святого духа.
          Июнь перевалил за середину, сессия догорала, никаких концертов на заводе пока не планировали. Я получил  оценку за последний экзамен в университете – это был «Научный атеизм». Сдавать не пришлось – преподаватель был любителем оперы, ходил на все студенческие фестивали.
          - На последнем концерте в актовом зале вы пели, как бог! – сказал он. – Хотя мы с вами знаем, что бога нет. А поскольку его нет, я вам ставлю «отлично».
          И, довольный своей шуткой, он расписался в моей синей зачётной книжке и торжественно протянул её мне.
          В консерватории тоже всё шло к окончанию курса: накануне университетского экзамена по «Научному атеизму» я спел на консерваторском  каватину Фигаро – и «пятёрка» была обеспечена.
          Оставалось узнать, как дела у жены – Галя сдавала английский язык. С этим предметом у неё были некоторые сложности, поскольку преподаватель за что-то её невзлюбила. На зимней сессии она заявила, что студентка Свинцова вряд ли сдаст весенний экзамен.
          Пришлось мне обратиться за помощью к своему школьному другу Игорю Багрову с просьбой – позаниматься с Галей дополнительно. Игорь не только прекрасно знал английский язык (впоследствии он стал известным переводчиком англоязычной литературы и писателем на английском), он был блестящим педагогом. Благодаря его системе, Галя вскоре почувствовала, что на экзамене ей ничто угрожать не может – все задания и тексты она знала назубок.
          Я подошёл к зданию филфака – Галя уже ждала меня возле входа.
          - Ну что? Пятёрка? – радостно спросил я.
         - Не-е-ет, - улыбнулась Галя, - на объективную оценку у этой дамы рука не поднялась. Но и «тройку» поставить не решилась. «Четвёрка». Меня вполне устраивает: стипендию дадут – и ладно!

         Мы пошли домой, держась за руки, как всегда, весело болтая, вспоминая перипетии минувших экзаменов. Впереди было целое лето, свобода… Разве что на завод надо было похаживать. Вернее, в клуб – а на завод только за авансом и получкой.
         Мы поднялись на второй этаж нашего панельного дворца, я позвонил в дверь – никого не было дома. Полез за ключом и вдруг обнаружил маленький клочок бумаги возле замка. Это была записка.
         «Дорогие Галя, Эдик! Очень жаль, что не застал Вас. Я – в гостинице «Казань», № 217. Тел. 90217 Евг.Евтушенко». 

         Этот короткий текст привёл нас в состояние восторженного ступора – как будто завалявшийся в кармане и случайно обнаруженный лотерейный билет выиграл джек-пот.
         Со дня отъезда Евтушенко из Казани после его триумфального представления поэмы «Казанский университет» прошло около двух месяцев. Не было и дня, чтобы мы с Галей не разговаривали между собою о поэте, повод мог быть любым – от нового номера журнала «Юность», где Евтушенко был членом редколлегии, до старой, зачитанной до дыр книжечки с его автографом. Мы любое событие в нашей жизни и в жизни страны и мира оценивали с позиции: «А что сказал бы об этом Женя?».
Его стихи и внутренний мир как будто стали для нас чем-то вроде религии.
          Он одновременно был и не был. То ли мы действительно встречались с ним, сидели за столом, беседовали и шутили, то ли это нам приснилось – бывают же фантазии, видения…  Чем дальше отодвигалась наша встреча в апреле, тем более призрачными становились его фигура, лицо и голос. Не тот голос, что был записан на маленькой пластинке с несколькими его стихами, а тот, который гремел набатом в большом зале и рокотал завораживающе в нашей небольшой комнате. Он был где-то там, в большом мире, где происходят главные события – в мире, куда мы непременно попадём, хотя когда ещё это будет!..

         И вот его записка в двери… Мир стал реальным и осязаемым. Оказалось, что сном было всё, что без Евтушенко, и только теперь мы проснулись.
         Конечно, я сразу помчался в гостиницу «Казань», не удосужившись даже предварительно позвонить. И снова в номере Евтушенко были люди – Гена Капранов, Володя Болдаевский и темноволосая женщина по имени Елена. Она аккуратно складывала отглаженные рубашки поэта в чемодан и разговаривала с ним на учительском английском.
          Из разговора было понятно, что она недавно вернулась из поездки в США, где была на какой-то  конференции.
          Евтушенко разговаривал с ней старательно, не заботясь о произношении:
          - Yes, I visited US four times… - говорил он медленно и значительно.
         А «учителка» что-то тарахтела ему в ответ, щеголяя раскатистостью буквы «R».
         Пока они обменивались репликами, я переговорил с Капрановым: оказывается поэт вот уже два дня, как приехал в Казань по делам выхода в издательстве его поэмы. А он, Гена Капранов, неофициально редактирует эту книгу по просьбе самого мэтра.
         - Я ему конкретно изменил целую строфу, – говорил Гена шёпотом. – У него там, понимаешь, ошибка с французским. Он называет парикмахера на французский манер «куафюр», а надо называть – «куафёр».  Понимаешь? Причёска – куафюра, значит, парикмахер – куафёр. Соответственно, он заменил рифму «дур-куафюр», а потом пришлось и всю строфу менять. Получилось так:

«Припомадят время и припудрят
и несут велеречивый вздор.
Кто сейчас историк – Пимен мудрый
или же придворный куафёр?»

Здорово, правда?
        - Конечно, здорово! И сейчас припудривают да припомаживают.

         Болдаевский с фотоаппаратом стоял в стороне и фотографировал поэта – для будущей книги. Дама что-то увлечённо рассказывала, Женя слушал, полуулыбаясь, глядя не столько на неё, сколько внутрь себя – правая рука прижата к щеке, зубы покусывают ноготь на мизинце.
          Болдаевский вскинул фотоаппарат – щёлк!
          - Что ты всё фотографируешь, Володя? – обернулся к нему Евтушенко. – Присядь, выпей шампанского.
          - Так вместе выпьем, Женя, - с охотой откликнулся Болдаевский.
          - Да я что-то сегодня с большей охотой водички попил бы, - сказал Женя. – В ресторан заходил – закрыто, учёт до вечера.
          - Давайте, я сбегаю, принесу, - вызвался я.
          - Правда, сбегаешь? Вот, что значит настоящий друг. Если можно, боржоми. Я люблю.

          Боржоми нигде не было – ни в магазине, ни в соседнем ресторане. Я купил пять бутылок местной минералки «Шифалы-су».
         - Вот, спасибо!
         Женя открыл бутылку воды, налил стакан и залпом выпил. Он весело посмотрел на меня, на остальных:
         - А ведь мы, друзья, никогда не узнаем, как Эдик бегал за водой, кого он встретил по дороге, как у него билось сердце и сколько раз он споткнулся по пути.
         - Да что же тут знать? Вроде я не спотыкался и никого по дороге не встречал, - возразил я. – Ну, сердце билось, конечно, от волнения – вдруг нигде в окрестностях минералки нет в продаже. Такое у нас бывает.
          - Я хочу сказать, мы не почувствуем того, что только что было с тобой, понимаешь?
          - Понимаю. Но и я не почувствую того, что было здесь с вами, пока я отсутствовал. Так что – мы квиты.
          - Ну, тогда давайте выпьем все вместе шампанского.
          …Золотые нити пузырьков вились в тонких стаканах с шампанским, Женя извинялся, что нет никакой лёгкой закуски и добавлял, что шампанское можно и не закусывать.
           - У меня есть шоколад, - сказала Елена, дама с учительским английским.
           - Нет-нет, только не шоколад – это моветон, - запротестовал Евтушенко. – Орехи, хороший сыр, клубника… что-то такое. Кстати, когда я в последний раз был в Америке, много выступал, мне приходилось часто бывать на разных коктейлях… приёмы такие, где в основном выпивают, а закусок почти не бывает.
Я просто извёлся – хочу есть, а нечего. Так, крохотные бутербродики, которые тут же все расхватывают. А спиртного – сколько хочешь. За две недели этих страданий я похудел! Тогда я поставил условие: кормите – буду выступать. …И вот однажды приглашают меня на обед к Авереллу Гарриману – миллиардеру, политику, дипломату. Роскошный особняк, слуги в ливрее, севрский фарфор… И на роскошном этом блюде мне подают… две сосиски. Ни хлеба, ни горошка. Конечно, это не оттого, что Гарриман такой уж жадный – просто у них не принято. Я, голодный, как волк, возвращаюсь к себе в гостиницу. Включаю свет – на столе стоит ваза с фруктами. Схватил эту вазу обеими руками, поднёс ко рту, и мои зубы клацнули о стекло. Фрукты оказались искусственными. И у меня пошла горлом кровь – открылась язва!..
          Евтушенко окинул всех трагическим взглядом и сделал глоток шампанского.
          - А мне кажется, что вас не угощали, как следует, всё-таки от жадности, - заявил Гена Капранов. – Сами-то, небось, едят за обе щеки.
          - Не каждый богач – обжора, – улыбнулся Евтушенко, - хотя толстых людей в Штатах, да, многовато. Но и гостеприимство американское, готовность помочь – дорогого стоят. Почитайте «Одноэтажную Америку» Ильфа и Петрова – там об этом есть.
         - Наверное, что-то всё-таки изменилось с тех пор, - сказал я.
         - Весь мир изменился… - посерьезнел Евгений Александрович. – Ещё лет пятнадцать назад в Америке в некоторых штатах  чернокожие американцы не могли занимать места для белых в автобусе. Всего пятнадцать лет назад…
         Женя сложил рот в скорбную подковку.

         Болдаевский внезапно засуетился,  сложил свой фотоаппарат в кофр и собрался уходить.
         - Далеко ли ты собрался, Володя? – недовольно спросил Евтушенко. – Ты забыл, что я сегодня уезжаю, вернее, уплываю вечером?
         - Женя, я как раз не забыл. Просто надо зайти домой, кое-что успеть сделать до твоего отъезда… отчаливания.
Как поётся в песне: «И вот по шпалам, опять по шпалам иду домой по привычке»! Правда, гениальные слова?
        - Что ж тут гениального? - удивился Евтушенко. –
Лену семья ждёт, Гену девушка, тебя шпалы… Надеюсь, вы с Галей придёте меня провожать? – обратился Евтушенко ко мне утвердительно.
         - Я… мы… конечно. Но я и не знал, что ты… вы уплываете сегодня куда-то.
         - Да, уезжаю теплоходом в Набережные Челны на встречу с молодыми поэтами. Заеду в Елабугу, поклониться Цветаевой. А из Челнов самолётом в Москву. Придёте провожать?
         - Конечно. А можно прийти вместе с Витей Петуховым?
         - Разумеется.
         Мы попрощались, и я ушёл.

         Встретились в ресторане Казанского речного вокзала.
За стеклянными стенами ресторана стоял светлый вечер.
Витя пришёл не один, а со своей девушкой Нелей Галеевой.
Таким образом, за столом мы оказались впятером.
         - Это ваша невеста? – спросил Евтушенко Витю.
         - Да,- ответил тот.
         - Очень красивая. На Барбару Брыльску похожа. Женитесь, а то уведут... – пошутил Женя.
         - Женюсь, - сказал Витя.
         - Так, посмотрим, что у нас в меню нарисовано, - гм… негусто…
         В результате заказали, по моему выбору, - копчёную рыбу с музыкальным названием «нототения», а по выбору Евтушенко – грузинское вино «Вазисубани».
         - За вино я отвечаю, - сказал Евтушенко, - это кахетинское марочное. А вот такую рыбу никогда не ел.
        - Это народный лосось, Евгений Александрович, - заявила Галя. – Хек и нототения – народные рыбы, поскольку народ только их и кушает.
        - Да? Хек – знаю, нототению попробуем, – решил Евтушенко. – Первый тост – за вас, молодых людей, будущих жителей…
        - Коммунизма? – поддел Витя.
        - Я имел в виду – будущих жителей третьего тысячелетия!
        - Ну, тогда – за нас всех! – поддержал я. – Надеюсь, там, в третьем тысячелетии, ещё встретимся.
        Выпили по бокалу. Вино оказалось довольно крепким для сухого, а народная рыба – на удивление вкусной.
        - Мммм… теперь буду закусывать «Вазисубани» только нототенией, - сказал Женя то ли в шутку, то ли всерьёз. – Надо будет запомнить это название.
         В качестве лирического отступления замечу: ничто не уходило от внимания Евтушенко, оседая в его феноменальной памяти, чтобы потом неожиданно вынырнуть в стихах – ни чьё-то меткое словцо, оброненное в разговоре, ни случайный образ, родившийся из бытовой подробности, ни лёгкость ольховой сережки, ни горчащая тяжесть вина…

        Через три года Евтушенко напишет стих «Указатель к Есенину», где будет такая строфа:

«Здесь читают стихи без актеров, актрис.
Парень. Чуб антрацитовой глыбой навис,
а в зрачках его темных, как пасмурный день,
проступает есенинская голубень».

        Парень этот – портрет Гены Капранова, не иначе.

«Вот читает старушка, придя на погост.
Из авоськи торчит нототении хвост,
но старушка — другою, свободной рукой —
в юном воздухе ищет строку за строкой…»

          Вот и нототения всплыла!

          Солнце почти закатилось за Верхний Услон, в воздухе носились ласточки, где-то играл аккордеон… Мы стояли на причале, а Евтушенко уже смотрел на нас со второй палубы теплохода «Десна», когда со стороны  речного вокзала раздалось громкое:
          - Стойте!..
          Мы обернулись – к причалу бежал Володя Болдаевский, в руках у него был какой-то пакет.
          Оказалось, что это фотопортрет Евтушенко, который он успел сделать за несколько часов после той фотосессии в гостинице «Казань».
          Женя посмотрел на свой улыбающийся  портрет, улыбнулся ему, показал портрет издали нам и сказал Болдаевскому:
          - Володя, спасибо! Ты – мастер, хорошо меня поймал в тот момент, когда я думал о том, что буду сегодня писать на пароходе ночью.
          - А что вы будете писать, Евгений Александрович? – звонко и смело спросила Галя.
          - Не знаю ещё… - ответил Евтушенко. – Знаю только, что сегодня я напишу что-то необыкновенное.

          Убрали трап, под кормой забугрилась вода от винтов, раздался гудок, и теплоход стал косо отходить от причала.
          - Берегите Болдаевского!.. – прокричал Евтушенко, сложив руки рупором.
         Теплоход  разворачивался, разглаживая воду, делая её на короткое время зеркальной.
         Вот корабль прибавил ходу и стал быстро отдаляться от нас, фигура Евтушенко стала маленькой, но он всё равно возвышался над другими пассажирами, стоящими у борта.
Помахал рукой, повернулся и пошёл от борта внутрь.
        «Наверное, в свою каюту, - подумали мы. – Чтобы написать – как всегда – что-то необыкновенное».

                Поющая дамба

По дамбе над Волгой, по дамбе над спящей Казанью,
по дамбе над жизнью, где смерть – неизвестно за что наказанье,
по дамбе над криками чаек, природою удочеренных,
идут выпускницы все в белом, как будто бы гроздья черёмух.
По дамбе, по дамбе
поют, отражаясь виденьями чистыми в грязной волне...
Подайте, подайте
немножечко юности мне!
Проходите вы этой ночью июньскою,
когда вместе с вами поют пароходных гудков соловьи,
по дамбе – ещё между детством и юностью,
А я – между зрелостью и... – понимаете – и...
Да, столько усталости ранней в душе напласталось,
что это уже называется, видимо, - старость...
Не смерти боюсь и не старости плоти, поверьте, -
боюсь умирания духа – прижизненной медленной смерти.
Не то что скулю и не то что в отчаянье вою,
но тяжесть внутри как железо лежит листовое...
Старею, старею –
на склад, переполненный хламом, похож.
Стальнею, стальнею –
снарядом меня не пробьёшь.
Но страшно и больно,
непередаваемо
быть даже любовью
не пробиваемым...
Влюбляешь кого-то в себя, а тебя не пробить.
Влюблять в себя подло, когда ты не можешь любить.
Эпохи судья,
осуди беспощадным судом
сначала – себя,
а эпоху – потом.
Актерствуя лихо,
неужто ты стал подлецом?
Надетые лица,
неужто вы стали лицом?
На дамбу полночную из ресторанного ора
мы вышли с тобою до ужаса трезвые оба.
Прости за молчанье. Поверь, что сейчас не играю.
Конечно, я рядом, но я – за какою-то гранью.
И тем, что ты плачешь, меня ты совсем не тревожишь.
Какая счастливая ты: ты страдаешь. Ты любишь. Ты можешь.
Мне дамба как паперть,
где я на коленях молю
возможность заплакать,
возможность понять, что люблю.
По дамбе над Волгой, по дамбе над спящей Казанью,
Касанья девических платьев – как мира другого касанья.
Вот двое отстали. Они до утра не отыщутся,
и в губы девчоночьи мальчишечьи тычутся.
Девчоночьи – сжаты. Девчоночьи – в сторону просятся,
и схвачены пряди льняные микстурной резинкою простенькой.
И слышу я с завистью – увы! – не беспочвенной:
"Отстань с поцелуями! Какой ты испорченный!"
И я ощущаю пропажу,
которую вам не понять.
Ах, мне бы испорченность вашу,
но поздно её перенять.
А, может быть, это не поздно,
когда над землёю так звёздно,
и лица спадают с лица,
и веет непобедимым
черёмуховым, лебединым,
которому нет конца?!



P.S. Статья опубликована в журнале "Казань"