Евтушенко в Праге II

                II

                БОГЕМСКИЙ ГРАНАТ

           Полированные временем и шагами булыжники пражской мостовой выдыхали влагу только что прошедшего дождя. Солнце светило по-майски ярко, и в его лучах черепичные крыши, бронзовая патина статуй, витрины магазинов и облитые бело-розовой пенкой цветов деревья выглядели празднично.
           Мы шли с Евтушенко в пражский ПЕН-клуб – там у него сегодня была встреча с писателями, друзьями-переводчиками, а также со Зденеком Свераком, легенарным актёром и сценаристом оскароносного фильма «Коля».
           Кроме этой дневной встречи, вечером предстояло выступление поэта в Российском культурном центре.
          С утра он уже успел написать статью для «Независимой газеты» и принять двух-трёх журналистов. Ну, а сейчас – перед встречей в ПЕН
-клубе – Евтушенко захотел зайти в ювелирный магазин, чтобы купить подарок жене Маше.
            - Кажется, самый известный драгоценный камень в Чехии  это гранат? - сказал Женя.
            - Да, - подтвердил я, - богемский гранат. Турновские гранаты – они самые лучшие.
            - Турновские?
          - Их добывают в окрестностях города Турново. Но вообще-то самый загадочный чешский камень – это влтавин, его только в Чехии находят.
          - Влтавин? Это от названия реки Влтавы что ли? Никогда не слышал. А какого он цвета?
         - Зелёный… Небесного происхождения.
         - Как это? С неба упал?
         - Ну да – осколки метеорита разлетелись по Чехии когда-то.
         - Нет, осколков не надо… Давай всё-таки гранаты посмотрим.
         Продавщица в лавке бойко говорила по-русски, поскольку родом была из Черновиц.
         Пересмотрев несколько  колец, медальонов и брошек,  покрутив их в руках с критическим видом, Женя выбрал золотой перстень с крупным тёмно-красным гранатом в виде лодочки в обрамлении мелких камешков.
          - Как называется  камень? – спросил он продавщицу.
          - Так гранат же ж, богемский гранат.
          - Я имею в виду форму, должно ведь быть какое-то наименование.
          - А-а-а… Да…  как хотите – на выбор: челночок, лодочка, маркиза.
          - Маркиза? – обрадовался Женя. – Это подойдёт. Беру.

          Прошло двенадцать лет после прошлого приезда Евтушенко ко мне в Прагу. Смело говорю «ко мне»,  потому что, не живи я тогда в этом древнем городе, поэт в это время туда и не приехал бы. Посетил бы, скажем, Вену… или Париж… А, может быть, и Казань. Хотя… кто знает, возможно,
звёзды так расположились, что снова встретиться нам было суждено именно в Праге.
           На дворе стоял год 2009-й, новый век – и сегодня я был почти ровесником ему, тогдашнему. Но  ощущение себя школьником рядом с учителем оставалось всегда, хотя мы много лет уже были на «ты».  А вот моя жена так и не назвала Евтушенко Женей ни разу – только «Евгений Александрович» и «вы». Не могла отделить великого поэта от человека.

           - Ты знаешь, Эдик, я в Праге почему-то вспоминаю стихи Маяковского: «Нежен чех, нежнее, чем овечка – в мире нет нежнее человечка. Дуют пивечко из высоких кружечек – и всё в уменьшительном: пивечко, млечко…».
            - Я бы сказал, Женя, что чехи – они не нежные, а сказочные. Послушай, какие у них голоса – просто из старой радиопередачи «Сказка за сказкой», что-то детское присутствует… очаровательное…
             - Да… пожалуй… - улыбнулся Женя. - Но, во всяком случае, на хоккейной площадке их нежными никак не назовёшь.
            - И во времена гуситских войн тоже. Войска крестоносцев не могли одолеть таборитов. Знаешь, почему? Гуситы переняли тактику боя у татар.
            - У татар? Ну да, конечно. Как говорили древние: «Поскреби чеха – найдёшь татарина». Ты  помнишь старый фильм «Полководец Ян Жижка», а? – спросил Женя.
           - Ещё бы! Смотрел его в детстве… в Казани…
          - А я в юности… в Москве… Тогда мне казалось, что у нас с чехами какая-то общая история, которую одновременно соединяют и Ян Гус, и бравый солдат Швейк.
          - Мимо памятника Яна Гуса мы только что прошли, Женя, а Швейк и сейчас живее всех живых –  сидит в ресторанах его имени, пиво потягивает да НАТО поругивает.
          - Ты уверен, что ругает?
          - Я сказал – поругивает.

          Мы идём по узким улицам пражского Старого Места, лёгкий ветерок смешивает  в воздушный коктейль запахи свежеиспечённых вафель «Жофрей» и  печенья «Трделник» с ванилью и корицей, пива и пота лошадей, запряжённых в изящные ландо, угольный чад переносной кузницы и кофе из пиццерии. 
            В нынешнем году исполнилось десять лет, как Чехия  вступила в НАТО, и, пока Швейк ворчит,  толпа в метро на Вацлавской площади бодро идёт к эскалатору по лицу молодого парня – солдата в советской форме, по безымянной фотографии, отпечатанной на сером мраморном полу. Не наступить на это лицо сложно, поскольку проход узкий… И миллионы подошв стирают это лицо…

          В небольшом зальчике ПЕН-клуба было шумно – писатели,  переводчики и журналисты ждали появления Евтушенко  под  вино и пиво.  В коридоре стоял табачный дым – вежливые, но свободолюбивые чехи никак не желали внимать глобальному стилю здорового образа жизни и курили всюду.
           После дружеских объятий со Зденеком Свераком Евтушенко пригласил того сниматься в своём новом фильме.
           - Я хочу снять фильм о Чили, о последнем романтике Альенде, о великом поэте Пабло Неруде, о политике, любви, самоубийстве… И о том, что безысходности нет. Это будет фильм по моей поэме «Голубь в Сантъяго».  Сниметесь у меня?
            Сверак согласно кивал головой:
            - Да-да, конечно. А наш Ян Неруда вам нравится?
            - Ещё бы! На русский его переводили прекрасные поэты – Ахмадулина и Слуцкий.

           И вот Евтушенко сидит за столом, вокруг него чешские поэты и писатели.  Разговор идёт, конечно же, о литературе – чешской, русской и мировой, о жизни поэта в Америке, о его увлечении фотографией… Вспоминают знаменитую фотовыставку Евтушенко в Староместской ратуше и о том, как чешские переводчики, оставшись после бархатной революции лицом к лицу с непонятным и безжалостным рынком, договорились между собою о том, чтобы временно переводить русских поэтов и писателей бесплатно – лишь бы не порвалась нить, связывающая родственные культуры. 
            Красное вино «Франковка» льётся рекой, табачный дым становится всё гуще, а я, слыша обрывки долетающих до меня фраз, вспоминаю вчерашний день – день приезда поэта в Прагу.


           Мы приехали в аэропорт точно по расписанию – но, войдя в зал прилётов, я тут же услышал своё имя, произнесённое в микрофон.
           - Пан Трескин, вас ожидают у стойки информации.
          Я побежал на зов железного голоса – Евтушенко стоял у стойки и укоризненно смотрел на меня.
          - Я уже двадцать минут здесь стою, а тебя всё нет.
          - Женя, ради бога, извини. Но мы как будто вовремя приехали – видимо, самолёт прилетел раньше.   
         - Да… Это я попросил пилота лететь побыстрей. Объяснил, что, мол,  к другу лечу, - сказал Женя и надулся.

         Микроавтобус мягко стрекотал по брусчатке, мы ехали в Российский культурный центр, где Жене предстояло выступать на следующий день.  Он согласился, чтобы его поселили там же – в небольшом гостевом номере.
         Поэт выглядел уставшим, ещё бы – в Москву он прилетел только вчера из Америки. 18 часов в пути, да с двумя пересадками, да утром в Прагу, а я, идиот, не встретил вовремя…
         - Все билеты на твоё выступление, Женя, распроданы – так что завтра ждёт полный зал.
         - Сколько мест в зале? – спросил Евтушенко.
         - Примерно четыреста.
         Евтушенко покивал  головой. Ну, конечно, что значит маленький зал для поэта-оратора, которому устраивали бесконечные овации на переполненных стадионах,  на чьи концерты попасть было нелегко, будь то Карнеги Холл, Медисон-сквер-гарден, или «Олимпийский».
          - Тут смешное совпадение приключилось, - сказал я, желая как-то развеселить поэта.
          - Какое ещё совпадение? – насторожился Женя. 
          - На этой неделе в Праге выступает  Плющенко, ну знаешь, фигурист, олимпийский чемпион.
          - И что?
          - Я пригласил одного знакомого в Российский центр на твоё выступление, а тот меня спросил: каким образом он будет выступать на этой сцене – там же льда нет. Представляешь? Он перепутал! Плющенко ведь тоже Евгений и фамилия заканчивается на -ко.
           - Да-а-а!.. – протянул Евтушенко. – Хорошо же ты меня вдохновляешь перед концертом! Одним словом, «ты – Евгений, я – Евгений»… Ну, и что ты ему ответил?..
           - Что тут ответишь?.. Схохмил… Сказал, что будет кататься на роликах.
           Женя хмыкнул и стал усиленно смотреть в окно.

            За завтраком  помирились – собственно ссоры-то и не было никакой.
            Выпив полкружки светлого плзеньского и съев шпикачку, Женя внезапно сказал:
            - Ну, давай хоть обнимемся, поздороваемся как следует – не могу на тебя сердиться.
            Мы сидели во дворике трактира «У Вилема». За изгородью неслись машины, а здесь было уютно, хотя и чуть-чуть прохладно на утреннем майском ветерке.  На другой стороне улицы виднелись окна и крыша большого старинного особняка.
         - Это резиденция американского посла, между прочим, - сказал я.
         - Вот как?  Ну, значит, территория этого дворика надёжно прослушивается и просматривается. Спой для них «Калинку» или «Очи чёрные». Шучу!
          - Да я уже пел для них однажды в Праге.
          - Ты давал концерт в американском посольстве?
         - Нет. Я как-то попал на день рождения к своему приятелю. Сидели в итальянском ресторане, веселились. Хозяин оказался меломаном – узнав, что я певец, предложил пари: он включит запись певца, своего друга детства и, если я угадаю имя, подарит мне бутылку своего лучшего вина. А если не назову имя, то должен сам спеть что-нибудь.
          - Ну и… угадал?
          - Марчелло – так звали хозяина ресторана – поставил диск  неаполитанских песен в исполнении какого-то тенора. Сказал, что тот очень-очень знаменитый.  Но я что-то не мог припомнить никого из великих с таким тембром.
          - Не угадал?
          - Представь, я узнал этот голос. Правда, он очень изменился. Был когда-то необыкновенным, уникальным, а стал заурядным, каких много.
          - Из-за болезни что ли?
          - Да, пожалуй, что так. Эта болезнь называется возрастная мутация. И ты тоже прекрасно знаешь имя этого певца.
         - И кто это, всё-таки?
         - Робертино Лоретти.
         - Не может быть! – Глаза Жени, наконец-то, заблестели, он  по-настоящему ожил. – Кто ж его не знает! Волшебный мальчик – Са-а-анта Лючи-и-ия… извини, я сегодня не распевался.
          - Так что – бутылку марочного кьянти я получил. Но спеть, конечно, спел – для  Марчелло, друга Робертино… А в соседнем зальчике сидела компания американцев – они хлопали, кричали браво. Пришлось ещё спеть. Потом мы выпили вместе. Оказалось, что один из этих ребят – посол США в Чехии.
           - В гости не приглашал? – улыбнулся Женя.
           - А то! Так и сказал – заходи, мол, в гости, Эдуард. Правда, не уточнил – куда.

           От «Вилема» в Российский центр пошли пешком   – тут было недалеко. Два тяжёлых чемодана Евтушенко водитель уже отвёз к нему в номер. Там были книги.
           В большом зале культурного центра гремела музыка, шумели дети – шёл какой-то фестивальный концерт.
           Нас радушно встретил директор – Борис Ионов, который, собственно,  и организовал этот визит поэта в Прагу. Я несколько дней вёл переписку с поэтом о датах приезда, о гонораре, потом мы обсуждали всё это с Борисом, тот, не без оснований, сомневался – сумеем ли мы выручить от продажи билетов требуемую сумму, я снова отсылал мейлы Евтушенко, и, в конце концов, он согласился приехать  и выступить за любые деньги, которые мы соберём – только ради нашей старой дружбы.
         А сейчас Евтушенко сказал, что устал с дороги,  хочет поспать и пообещал, что завтра выступит так, что все будут довольны.
         Я проводил его в номер, туда шум концерта не долетал.
         - Я дверь прикрою, а запирать не буду, чтобы ты разбудил меня часа через три – к вечеру. А потом пойдём, поужинаем. Надеюсь, Галя составит нам компанию?
         - Конечно, Женя. Она скоро придёт, и мы будем сторожить твой сон.

         Жена  пришла, когда концерт уже закончился.  Было воскресенье – и все работники культурного центра тоже разошлись по домам. Даже дежурный отдал мне ключи от входных дверей и калитки и удалился.
          В стеклянно-бетонном кубе  дома остались только три человека – мы с Галей в вестибюле первого этажа и поэт, спящий на втором.
         День постепенно таял, воздух сгущался, лиловел. Мы сидели на диване, смотрели на цветущие деревья за стеклом, разговаривали тихо, как будто боялись разбудить спящего.
         - Ступай, посмотри осторожно, как он там, - сказала Галя. – Только не помешай.
         Она произнесла это так, как будто наверху спал ребёнок. Я бы не удивился, если бы она велела поправить ему подушку и укрыть одеялом. Женя спал, действительно, как ребёнок – безмятежно, чуть-чуть посапывая. Одеяло и вправду немного сползло, но поправлять я, конечно, не стал – было тепло. Я спустился вниз.
        - Спит?..
        - Спит, видать умаялся – сутки почти в воздухе, да ещё и смена часовых поясов…
        - Подождём.
        - Подождём.
        День почти превратился в вечер, в вестибюле было сумрачно, но мы не стали зажигать свет. Я подошёл к роялю, стоявшему возле стеклянной стены, и открыл крышку.
         - Ты что?.. – шёпотом крикнула Галя. – С ума сошёл? Разбудишь!
         - Не бойся, там не слышно. Я потихоньку… только губами пошевелю. Ты представь, вообрази, сколько чудесных песен написал этот немолодой человек, что так беззащитно спит там, наверху. Про стихи я даже и не говорю – одних  песен сколько! Их ведь любим не только мы с тобой, а миллионы людей. Какие композиторы писали музыку на его стихи – Шостакович, Таривердиев, Колмановский, Бабаджанян… и сколько ещё… А он – спит, и никто в мире не знает, кроме нас с тобой, что одеяло с него сползло, и он от этого заворочался во сне.
         - А что ему сейчас снится, вообще никто не знает, даже он сам, - сказала жена. – Он же, по-моему, говорил тебе, что не видит снов?
         - Говорил как-то, да. Думаю, он их видит, конечно, только не помнит.
         - Вместо снов у него – стихи…
        Я сел к роялю и еле слышно стал наигрывать песни, которые придумал спящий наверху поэт.


Покрылась Прага вся цветочной пенкой,
в Российском доме – праздничный аврал…
На сцене – дети, зал рукоплескал,
никто не знал, что рядом, как в застенке,
в закрытой комнате Евгений Евтушенко,
мной вовремя не встречен, мирно спал.

Потом Дом опустел – и только Галя
да я поэта сторожили сон…               
А он все спал – и песни на рояле
я стал наигрывать – те, что придумал он.

А день темнел, располагая к лени,
и в сумерки мелодия  текла,
и пробивался аромат сирени
сквозь стены вестибюля из стекла.

«А снег идёт» - в снегу акаций Прага…
«Твои следы» - их время не сотрёт…
Ты «Не спеши» – пусть подождёт бумага,
перо  обманет – сердце не соврёт.

Он спал и спал, посапывая мерно,
ему хотелось только тишины,
а  в тишине,  забывшись сном, наверно,
 понять – «Хотят ли русские войны?».

Он спал, а я играл и пел вполсилы –
сидела Галя рядом и порой
меня чуть-чуть потише петь просила,
чтоб гения не нарушать покой.   

Он спал, во сне ворочался – что снилось
ему?.. Не знаю… может, море, облака?...          
Или любовь, что в жизни не случилась…
А я играл и пел – «Бежит река»…

         Когда я подошёл к номеру в очередной раз, то услышал, что Женя уже не только проснулся, но и ходит по комнате. Я постучал в дверь.
        - Эдик, я встаю. Сейчас приму душ, переоденусь и выйду к вам.
         Он спустился со второго этажа в холл, словно сошёл с небес – неторопливо, скользя рукой по перилам и улыбаясь той особенной своей улыбкой, которая была знакома нам с юности.
         «Да, небожитель», - подумал я.
         А небожитель расцеловался с Галей, повернулся ко мне и сказал:
         - Надеюсь, в ресторане, куда мы сейчас пойдём, вкусно кормят? Я же не обедал два дня, пока сюда добирался!

          И мы пошли втроём по узкой улице, мимо цветущих садов, в которых утопали особняки консульств и посольских резиденций. Их окна были темны, будто там обитают не люди, а привидения. Тротуар был местами выщерблен, похоже, его начали ремонтировать, да так и бросили. На мгновение мне показалось, что на планете вообще нет никого, и только мы бредём в неярком свете уличных фонарей без руля и без ветрил.
           Ресторан назывался «Na Rozhrany», Женя заинтересовался, что означает название.
          Я, не ручаясь, за точность, перевёл – «На грани».
          - На грани – чего? – спросил Женя.
          - Вот это мне не совсем понятно, - сказал я, - может, на грани голода и сытости?
          - Трезвости и пьянства, - подхватила Галя.
          - Я догадался, - сказал Женя. – Название переводится просто: «Между городом НЕТ и городом ДА!» Согласны с переводом? Значит – идём туда.

          Во время ужина Женя был умиротворённым, безмятежным. Шутил, рассказывал о своей профессорской жизни в Америке, о том, что одна супружеская пара – его бывшие студенты – назвали первенца Юджином, в его честь.
          - А сколько дней в неделю вы преподаёте? - спросила Галя.
         - По понедельникам, - ответил Евтушенко. – Такой вот контракт. Успеваю рассказать ребятам и про русскую литературу,  и про европейское и российское кино.  Для американцев кино – очень важная вещь, но наших, да и европейских фильмов они почти не знают. Я наблюдал за лицами своих студентов, когда показывал им «Летят журавли» и «Балладу о солдате» - и понял одну очень важную для меня вещь: люди, которые посмотрели эти фильмы, никогда не будут врагами России.
         - Ты веришь в то, что искусство влияет на поступки людей? – спросил я.
        - Я верю в то, что оно влияет на их души.
 
        … В зале пражского ПЕН-клуба раздались аплодисменты и дружный смех. Я очнулся от воспоминаний о вчерашнем дне: лицо Евтушенко сияло сквозь табачный дым, он был явно в ударе – и собратья по перу задавали ему всё новые и новые вопросы.
           Кто-то заботливо подливал и подливал в бокал поэта красного вина, а он, похоже, совсем забыл, что сегодня предстоит концерт и не собирался уходить из гостеприимного писательского рая. Я с ужасом вспомнил историю с Шаляпиным в Праге, когда он, слишком увлёкшись «Бехеревкой» в ресторане, отменил концерт.
           - Извините, ради бога, - сказал я громко, - но мы должны покинуть вас – у пана Евтушенко сегодня большое выступление, и ему необходимо отдохнуть.
           - Пойдём обедать, - шепнул я Жене на ухо, - а то не успеем.
           Евтушенко обнялся на прощание со своими старыми и новыми друзьями, пообещал переводчикам, что книгу своих мемуаров пришлёт в самое ближайшее время, и мы ушли.

          За обедом Женя выпил рюмку «Сливовицы» и полкружки пива. Вспомнили, как в прошлый его визит славно посидели в трактире «У чаши» - именно там, как говорят, Швейк поведал свою историю Ярославу Гашеку.
           - Знаешь, по-моему, гениальность этого романа не только в содержании, юморе, описании национального характера, а ещё – в его незаконченности, - задумчиво сказал Женя. - Потому что эта история бравого солдата никогда не закончится – словно река, исчезающая за горизонтом.

          Евтушенко вышел на сцену под овации зала – свежий, бодрый, румяный – в белой рубашке со скромной вышивкой. Но сразу выступать он не стал – я с моими коллегами и учениками преподнёс ему сюрприз: мы по очереди пели его всенародно-любимые песни… И бежала река, и крутилось чёртово колесо, и вальс вспоминал вальс, и Штраус стучал кружкой в такт, и к кому-то не ходил старый друг, и кто-то не спешил, когда спешить нельзя.
Поэт обнял всех исполнителей – и Галию, и Игната, и Филипа, и Татьяну… и стал читать стихи. О, как он читал в тот вечер!
          Я был на многих его выступлениях – и в больших залах, и в огромных, но то, как он читал в Праге 4 мая 2009 года,  было чем-то невероятным.
Только что мы общались, как старые друзья, только что он придирчиво выбирал кольцо с гранатом, только что хвалил жареного гуся в трактире и пил пиво…  Но сейчас, на сцене это был другой человек! Его лицо было то лицом пророка, то лицом влюблённого, то простонародным – с лукавинкой и хитрым прищуром.
          «Я – разный, я – натруженный, и праздный, я – целе- и нецелесообразный…». Голос гремел набатом и шептал слова любви, очаровывал, завораживал и потрясал. Казалось, позови он – и весь зал в восторге пойдёт по улицам и площадям, лишь бы слышать эти слова, этот голос…
          В середине концерта Евтушенко заставил зрителей петь вместе с ним и фонограммой битловской знаменитой «Yellow submarine», когда стал  читать свою «Балладу о пятом битле». По договорённости со звукооператором Виктором, сидящим в застеклённой кабине над залом, Евтушенко взмахивал рукой, включалась запись культовой песни – и зрители  хором подпевали: «We will live in yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine…».

В желтой субмарине,
В желтой субмарине
четверо мальчишек-англичан
флотский суп варили,
черт-те что творили,
подливая в миски океан.

В общем, шло неглупо
сотворенье супа
из кипящих музыкальных нот,
и летели чайками
лифчики отчаянно,
и бросались трусики в полет.

         Евтушенко призывно взмахнул рукой. Запись не шла. Ещё раз взмахнул – молчание. Тогда он отчаянно вскричал в микрофон:
         - Витя, давай!!!
         Витя запоздало включил фонограмму – зал подхватил и спел про жёлтую субмарину. Виктор в прошлом сам был моряком-подводником и, по-видимому, заслушался, в надежде узнать, как же оно жилось на вражеской подводной лодке.

          А Евтушенко, ничуть не смущаясь огрехом техники, продолжал читать:

Вот мне что обидно —
вроде пятым битлом
по гастролям с ними ездил я,
да вот не успели —
вместе мы не спели!
Но сегодня очередь моя!

          - Давай, Витя!
         И Витя давал, и зал пел… «We will live in yellow submarine, yellow submarine, yellow submarine…».
 
          Евтушенко читал стихи, читал отрывки из своей прозы. Градус его чтения не падал, а взмывал всё выше – к запредельной температуре. И когда через два часа извержения этого вулкана прозвучали заключительные строки «…Если будет Россия – значит буду и я», зал вскочил. Эти слова вызвали слёзы у тех, кто жил здесь в Праге по своей воле или по стечению обстоятельств, но никогда не забывал о том, как «идут белые снеги» там, в России.

          Концерт закончился, а зрители не расходились. Толпа журналистов кинулась к сцене – брать интервью, но Евтушенко остановил их жестом.
          - Дорогие друзья, ещё Александр Сергеевич Пушкин сказал: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Вот!
          И он поднял над головой огромную книгу красного цвета.
         - Вот здесь – весь я, ну, или почти весь. Книга так и называется «Весь Евтушенко». Она у меня с собою только в одном экземпляре. Предлагаю аукцион.
          Аукцион, практически, не состоялся, поскольку книгу тут же купил начальник протокола российского посольства.
          Целый час журналисты терзали Евтушенко, задавая вопросы разного сорта. Он отвечал легко, словно в пинг-понг играл. Только однажды, отвечая на вопрос, почему он, русский поэт, так долго живёт в Америке, Женя вышел из себя.
           - Запомните, - глаза его холодно блеснули, - запомните – я не живу в Америке, я там работаю. Преподаю русскую литературу, это понятно?  Вы раньше в отделе идеологии райкома не служили? Нет? Ну и великолепно.
            Подошёл человек с бородкой,  и своеобразно представился:
            - Имя моё вам ничего не скажет. Заявляю сразу – я убеждённый сталинист. Но ваши стихи, даже антисталинские, вызывают у меня восторг. Спасибо, Евгений Александрович.
            Евтушенко только развёл руками.
            Когда журналисты ушли, Женя вытер пот со лба и сказал:
            - У меня такое чувство, что репутация чешского пива несколько преувеличена – какое-то слабоватое, на мой теперешний вкус, по сравнению с бельгийским или французским. А есть в Праге пиво покрепче?
            Наш друг Зденек с воодушевлением предложил ехать в ресторан «U Medvidku» - там подают пиво такой крепости, что всякие там французы с бельгийцами отдыхают.

          И мы поехали пить невиданной крепости пиво, меж тем, как счастливые зрители шли по домам. Ну, а те из них, кому повезло, ещё и несли с собою книги с автографом поэта на форзаце. Евтушенко привёз из Москвы сто томиков новой книги «Стихи о любви» - их раскупили перед концертом за несколько минут.
           Поэт не поленился на каждой книге оставить не просто свою подпись, но и афористичную строфу или пожелание. Причём все строки были разными.
Когда-то было в моде – на ярмарках, на базарах – покупать билетик с предсказанием судьбы. Учёный попугай вытаскивал свёрнутую в трубочку бумажку, где было написано, что вас ждёт в будущем. Мальчику Жене он тогда вытащил счастливый билет с предсказанием великого будущего.
            И сегодня Женя отдарился – каждому было написано что-то хорошее:

                *
Пою и пью, не думая о смерти,
раскинув руки, падаю в траву,
и  если я умру на белом свете,
то я умру от счастья, что живу.

                *
Не важно – есть ли у тебя преследователи,
а важно – есть ли у тебя последователи!


                *
Весенней ночью думай обо мне,
и  летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне…

                *
Я люблю вас нежно и жалеюще,
но на вас, завидуя, смотрю.
Лучшие мужчины – это женщины.
Это я вам точно говорю!

                *
И мне покажется, покажется
по Сретенкам и Моховым,
что молод не был я пока еще,
а только буду молодым.

           В пивном ресторане было очень шумно – все говорили разом, и никто друг друга не слышал. Мы – Женя, Борис Ионов, я, Галя, Зденек, протокольный начальник из посольства и ещё один неприметный человек из зрителей, никому не известный –  сели в самом тихом уголке, но и там не все слова можно было разобрать. Женя отведал пива, одобрил, стал рассказывать о том, как он встречался с Лилей Брик, как удивила она его своей некрасивостью, хотя все её называли красавицей, и сам Маяковский писал про свою любовь: «Она красивая – её, наверно, воскресят».
          - Я понял, - сказал Женя, – главное, чтобы женщина сама верила в свою избранность и красоту, а другие обязательно эту веру растиражируют.
          В ресторане вокруг галдели так, что уши закладывало – к этому позднему часу от сказочного пива все были на бровях. Кроме Евтушенко – он никогда не пьянел, сколько бы ни выпил.
          Это именно к нему могли бы вполне относиться строки Ходасевича из стихотворения «Вакх»:

Я же — прочь, походкой резвой,
В розовеющий туман,
Сколько бы ни выпил — трезвый,
Лишь самим собою пьян.
 

           Домой из ресторана нас с Галиной отвёз на своей машине Зденек, а Женя уехал с Борисом Ионовым.
           По дороге, сидя в машине, Галина не уставала поражаться не только таланту поэта, но его неиссякаемой энергии.
           - Ну откуда, откуда он её берёт?.. Просто… какой-то Антей. Тот-то от матери Геи, из Земли черпал.
           - Если даже ленивого человека сделать большим начальником, - по-швейковски рассудительно сказал Зденек, - то энергия появится,  откуда ни возьмись. А Евтушенко – не ленивый.
           - Но он же не большой начальник, - улыбнулась Галина.
           - Он сам себе – большой начальник, - продолжал развивать свою мысль Зденек. – Евтушенко стал знаменитым ещё в молодости, верно? Это всё равно, что стать начальником.
            - Да, Зденек,  с тобой не поспоришь, - сказал я. – А вот почему именно он стал таким всемирно известным, как думаешь?
           Я спросил Зденека неспроста, зная этого человека – у него на всё было своё мнение, не заёмное – как и у Швейка. Только в отличие от Швейка Зденек не был примитивен. Он всегда мыслил оригинально.
          - Я думаю, что Евтушенко просто один такой, он пишет не так, как все. Они, эти другие, играют словами, а потом складывается какой-то смысл.
А он идёт от смысла, а слова для него – это строительный материл. Быстро думает и быстро пишет. Но таких больше нет…
           Я подумал о том, что и таких, как этот Зденек, наш старый чешский друг, больше нет. Музыкант, объехавший с чешским цирком почти весь Советский Союз, он был прирождённым философом. Его можно было бы назвать буддистом, только любая религия оказывалась тесна для его парадоксально устроенного ума.

          На следующий день Евтушенко уезжал в Будапешт, а оттуда – во Франкфурт, читать лекции и выступать. Поезд отходил поздно вечером, и свободное время поэт решил посвятить знакомству с художественными галереями Праги, а заодно купить в какой-нибудь частной галерее картину на память. 
           Поехали в Национальную галерею,  бродили по залам Выставочного Дворца, любуясь шедеврами Делакруа, Родена, Писарро, Ренуара, Гогена, Ван Гога, Шагала, Пикассо… Евтушенко возле одних картин стоял подолгу, оценивая и размышляя, а другие картины, тоже известные, пропускал, как бы небрежно пролистывал. Среди художников, чьи картины находились здесь, были и те, с кем ему доводилось встречаться.
            Он разбирался в живописи, а частенько и великие художники разбирались в нём, дарили свои картины – и Пикассо, и Шагал, и Макс Эрнст…
           После полутора часов, проведённых в Национальной галерее, у меня слегка кружилась голова. Но Женя был полон решимости всё-таки приобрести картину и велел водителю Вратиславу – или, как его душевно звали все, Вратику – отвезти нас в какую-нибудь частную галерею. Вратик резонно и по-чешски обстоятельно поведал, что таких галерей очень много в Праге, и, чтобы обойти все, одного дня явно не хватит, а, пожалуй, и за месяц не управиться.
           Тем не менее, он отвёз нас к Карлову мосту, припарковал машину и отправился вместе с нами на поиски картины. Я подумал о том, что Евтушенко специально зашёл в Национальную галерею – пропитаться духом великих художников, зарядиться их аурой, настроиться так, чтобы не купить подделку. Мы зашли в несколько галерей по дороге – ничего Жене не приглянулось. Потом вышли к Парижской улице и где-то в её окрестностях наткнулись на художественный салон.  И вот тут-то Евтушенко и выбрал себе картину – «образ», как сказал по-чешски Вратик. 
            Это был такой странноватый пейзаж в авангардном стиле.
           - Как тебе? - спросил Женя.
           - Извини, я в живописи не так, чтобы очень, - сказал я и честно добавил: По-моему, какая-то мазня.
           - Да, - улыбнулся Женя. – В живописи ты, похоже, совсем ничего не смыслишь. – Беру, - обратился он к продавцу, - сколько стоит?
           Продавец назвал цену, Женя удивлённо вскинул брови и стал торговаться. Продавец скинул цену, Женя продолжал настаивать на том, что сегодня это слишком дорого.
          Я стоял в стороне. Женя обернулся, посмотрел на меня весёлыми глазами голубоглазого цыгана на лошадиной ярмарке и сказал Вратику:
          - Эдику не нравится, что я торгуюсь. Сразу видно, что в захватывающем процессе купли-продажи он ни бум-бум, хотя вообще-то – он гений, как и я.
           И, удачливый покупатель, он с торжествующим видом похлопал меня по спине.
           Картина была куплена, любовно упакована, вручена Вратику с наказом – нести бережно.
           По пути к машине зашли в кафе перекусить. Вратик отнекивался, говорил, что сыт. Но Женя буквально заставил его заказать  себе что-нибудь. Он любил угощать, всегда платил в ресторане за всех, кого пригласил.
           Посетителей было немного, тем не менее, девушка за соседним столиком повернулась к своему спутнику и стала что-то оживлённо шептать ему. Потом они оба встали и подошли  к нашему столу.
           - Добрый день, Евгений Александрович! Позвольте с вами сфотографироваться… на память…
          - Здравствуйте. Вы из России, туристы?
          - Мы из Иркутска, учимся в Карловом университете.
          - Земляки! – просиял Евтушенко. – Ну, конечно, с удовольствием!
         Я сфотографировал их вместе  на  телефон девушки Иры, так её звали.
         - А стихи вы любите?
          - Конечно, - сказал юноша – Ира тоже пишет стихи.
           - Вот! – сказал Женя, как бы споря с невидимым оппонентом. – Вот – девушка из Сибири, учится в Праге и пишет стихи. А вы говорите, что поэзия умирает!

         Когда мы подъехали к Российскому центру, вечерняя синева уже накрыла и сады, и особняки, и редких прохожих.
          Директор центра Борис Ионов представил Евтушенко свою юную дочь Марианну – она писала прозу и эссе.
          Евтушенко взял журнал «Пражский парнас», где был напечатан рассказ Марианны, пробежал глазами полстраницы и удивлённо взглянул на девушку:
           - По нескольким строчкам сразу видно – вы не случайный человек в литературе.  Сколько вам лет?
           - Двадцать два… уже…
           - Вы – прелесть, - сказал Евтушенко. – А вот скажите, сколько вы весите?
           - Я не знаю, - пролепетала девушка, - мало… а что?
           - Просто вы такая… как бы сказать… словом, хочется взять вас на руки и нести через ручей.
           - Через ручей? – тихим голосом повторила Марианна.  Лицо её порозовело.
           - Вот такой вот образ у меня возник рядом с вами… – пророкотал Женя.
           « Ну, конечно, сейчас только и возник этот образ», - подумал я про себя, вспомнив давние, очень давние строки поэта: «Мне нравится в лицо врагу смеяться и женщину нести через ручей».
          Борис пригласил нас посидеть перед отъездом у него в кабинете за бутылкой хорошего французского вина, но я оставил их наедине и пошёл домой.
           - На вокзал выезжаем  через два часа, - сказал Женя. – Жду вас вместе с Галей.

           - Устал? – спросила жена, когда я вошёл в дверь.
           - Ещё бы – целый день бродили по галереям, пол-Праги исходили. Кстати, Женя был недоволен, что тебя не было с нами.
           - Ты знаешь, как я Женю люблю, - вздохнула жена, - но на третьи сутки общения с ним просто изнемогаю от усталости. У нас с ним уровни энергии разные.
          - Ладно, дорогая, я знаю. Просто твоя душа его любит с такой силой, что на третий день просто улетает куда-то.

          - Да-а-а, Галя, - сокрушённо покачал головой Евтушенко, - не почтила ты меня сегодня своим присутствием…
          - У меня мигрень была, Евгений Александрович, - виновато ответила Галя.
          - Ладно, хорошо хоть проводить пришла, – улыбнулся Женя.
         - Кстати, Евгений Александрович, вчера публика с такой скоростью ваши книжки с автографами расхватала, что я купить не успела. Так обидно.
         - Ладно, сказал Женя, - поищу. Может, одна у меня где-нибудь и притаилась.

         На вокзале мы посадили Женю в вагон. Он был один в купе – мы присели рядом и посидели молча несколько секунд. А потом Женя задумчиво произнёс:
         - «Вокзал – несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук. Души моей друг и приказчик, начать – не исчислить заслуг». Почему-то на вокзалах я вспоминаю эти строчки Пастернака… Да, чуть не забыл!
           И он вынул из сумки свою новую книгу и протянул Гале.
           - Я был очень рад снова встретиться с вами в Праге. Дайте, я вас поцелую.
          - Вам спасибо, Евгений Александрович, - сказала Галя, - за всё… за то, что вы есть. Мы вас так любим.
          - А я – вас, - сказал Женя. – Пока, увидимся.

          Поезд медленно поплыл по перрону.
          Мы подошли к фонарю, раскрыли Женину книгу и увидели надпись на титульном листе, этот такой знакомый его почерк: «2009 Praha. Эдику и Гале – созданным друг для друга и всего человечества».
           Я тогда не знал, что почти через год мы окончательно вернёмся из Чехии в Россию, и Евтушенко будет читать стихи на моём бенефисе на сцене оперного театра в Казани.

               

P.S. Статья о Евтушенко опубликована в журнале "Казанский альманах"