Часть I. Золотой юбилей поэта

             

           13 июля 1983 года в городе Ростове, что на Дону, было пасмурно и тепло, а к вечеру облака налились свинцом и превратились в тёмные тучи. Громыхнул гром, и почти одновременно с ним началась опера «Мадам Баттерфляй» в здании драматического театра имени Горького.
           Вот уже две недели Казанский театр оперы и балета гастролировал здесь с неизменным успехом.

          Гроза бушевала над городом, а на сцене бушевали человеческие страсти. В момент прощания несчастной гейши Чио-Чио-сан с сыном в зале запорхали носовые платочки – появились первые женские слёзы. В какой-то момент показалось, что даже сцена залита слезами: кап-кап, кап-кап, светлый пол темнел от этих слёз. Но, когда они полились обильными струйками, звонко зашлёпали по дереву, стало ясно – дождь проник в театр сквозь дырявую крышу.
           - Только бы в оркестр не попала вода… - сказал помощник режиссёра. – Зальёт скрипки, виолончели и контрабасы – тогда хана.
            Мне нужно было выходить на сцену, поэтому я ему не ответил. По правде говоря, меня волновало другое: вот закроется аэропорт из-за грозы, и тогда точно хана – не успею вовремя прилететь в Москву, не попаду на концерт Евгения Евтушенко.
            И не простой концерт – юбилейный. Неужели нашему великому другу 50?

            Мы встретились 14 лет назад на первомайской демонстрации в Казани, куда поэт приехал собирать материал для новой поэмы. Ну, а я был студентом того самого университета,  который Евтушенко, собственно, и собирался обессмертить.
             При первой же встрече Евтушенко предложил называть его на «ты» и – Женей.
             Но прошло как раз 14 лет, прежде чем мой язык перестал сопротивляться попыткам именно так и называть гениального поэта, кумира нашей юности.

             К счастью, аэропорт не закрыли, хотя по улицам текли мутные реки, а вдали ещё погромыхивало и сверкало.
             Я прилетел в Москву рано утром и сразу же прямо из аэропортовского телефона-автомата позвонил Евтушенко в Переделкино. Я знал, что спать он ложится часа в четыре утра, а встаёт в семь – так что застать его дома можно было именно в это время. Он, видимо, только что вернулся домой после утренней обычной пробежки по лесу – голос его был свеж и бодр.
             - Ты прилетел на мой юбилей из Ростова?
             - Ну, конечно.
             - Для тебя место я устрою. Не один? Вместе с Галей?  Марина с Серёжей тоже приехали?  М-да… Будет трудно пройти – билеты проданы. Ну, что-нибудь придумаем. После концерта, кстати,  приходи в бар.

             В дирекции Спорткомплекса «Олимпийский» на моё имя были оставлены 4 билета. Прекрасные места – совсем рядом со сценой.
             Жена с её сестрой Мариной были нарядные, взволнованные. Обе в шифоновых платьях – Галина в алом, Марина в бирюзовом. Свояк Сергей основательно приготовился к съёмке – его кофр был полон фотоаппаратуры.
              В руках у наших женщин цветы – красные и розовые розы.
            Мы обогнули гигантский комплекс, дурачась и смеясь под легким дождиком. У встречных почему-то был несколько будничный вид, они смотрели на нас с лёгким изумлением, потому, конечно, что не знали о том, к кому на свидание мы идём.
             Зал утопал в свете. Лица, лица, тысячи лиц…  Длинная очередь за памятной программкой с портретом. Мы взяли пачку –  в ней оказалось 18 брошюрок.
             – Вот и не верь в нумерологию, - сказала жена. – Это же число Жениного дня рождения!
             Марина раздобыла Сергею повязку «Фотокорреспондент», и он получил почетное право снимать, где захочет.

             Зал приглушённо гудел, словно оркестр настраивался, из репродукторов неслись песни на стихи Евтушенко - «Хотят ли русские войны», «Вальс о вальсе», «Не спеши», «Старинное танго», «А снег идёт»… Суетились телевизионщики, и фотокорреспонденты нервно фотографировали зрителей.
             Ждали. И вот – на сцену вышел Чингиз Айтматов и стал говорить что-то вроде вступительного слова, предваряя появление Евтушенко. Недавно была опубликована статья знаменитого писателя под названием «Парус поэзии» к пятидесятилетию поэта, и по отдельным долетавшим до нас словам было понятно, что он говорит ярко и неординарно. Но – о, ужас! – микрофоны работали отвратительно. Зал гудел и топал ногами. Айтматов замолчал, постучал по микрофону, попытался говорить ещё, но динамики издавали только неразборчивый гул. Чингиз Торекулович беспомощно пожал плечами и ушёл со сцены.
              Почти целый час на сцене происходило столпотворение: выбегали какие-то молодые люди технического вида и, неловко выпалив в микрофон: «Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять!», с позором улетучивались.
              Какой-то зануда уныло и обреченно считал сначала до десяти, потом десятками и, наконец, сотнями…
              Снова на сцене Айтматов.
              - Пятьсот восемьдесят семь… - первое, что произнес писатель, подойдя к микрофону. Шутку приняли. А вот текст опять не пошел: динамики гудели, выли, скрежетали. Зал разбушевался – кто-то кричал «Безобразие!», кто-то требовал вернуть деньги за билет. Пахло скандалом и паникой. Айтматову ничего не оставалось, как снова уйти. Обстановка накалилась до предела.
              У микрофонов возились звуковики с «Мосфильма». После очередной пробы сцена вновь опустела…
 
              Взрыву подобно было появление Евтушенко. Стремительной пружинистой походкой он вышел из узкого коридора, ведущего прямо из-под зрительских трибун. Белоснежные брюки и синяя джинсовая рубашка. Спортивен, элегантен и демократичен. Вид решительный. Но мы ощущаем, разделяя его волнение, чего ему это стоило – так держаться.
              Когда он поднялся на сцену, возникли и первые цветы.  Сгорбленная старушка, опираясь на клюку, протянула дрожащей рукой букетик ромашек. Евтушенко наклонился и поцеловал ей руку.
               Внезапно, опережая Эдуарда, к сцене порхнула Марина с растрепанными влажными розами, вспыхнувшими в свете юпитеров.
               - Низкий вам поклон! – сказала она.
               Евтушенко улыбнулся одними глазами и поставил цветы в вазу на столике.
               Мой букет алых роз он положил рядом.
               - Мы с вами! – успел сказать я.
            (Через несколько дней в «Правде» появилось его фото. На столе были наши цветы.)
             Он начал читать «Молитву» из «Братской ГЭС». Читал напористо, на нерве. Однако волнение сказывалось. Заменял слова, пропускал строфы. Ко второй вещи успокоился, голос зарокотал, зазвенел – да и цветы, и аплодисменты поддержали. 
             Стихи свои «придворный поэт проходного двора», как он сам себя называл, читал, конечно, самые лучшие.   Стихи клеймили прохиндеев, лизоблюдов, подпольных толстосумов и карьеристов.  Он дразнил публику, заводил её,  провоцировал и смело ходил по проволоке, балансируя между городом «Да» и городом «Нет» на грани дозволенного.

Единственная роскошь бедных
есть роскошь ада,
где нету лживых морд победных
и врать не надо.
………….
Умру последним из последних,
но с чувством рая.
Единственная роскошь бедных –
земля сырая.

Но не дают мне лица, лица
уйти под землю.
Я так хотел бы поделиться
собой – со всеми.
………
От разделённых крошек хлебных
и жизнь продлится.
Единственная роскошь бедных –
всегда делиться.
 
             Были стихи и о военном времени: «Мед», «Свадьбы». Прочёл он и стих «Марьина Роща» - о своём хулиганском прошлом в школе № 607
………………..
И не ходить в хороших
ученичках любимых
тем, кто из Марьиной Рощи –
школы неисправимых.

            Когда зал «задымился» и публика «дошла», перешел на лирику – самую долгожданную всеми. «Со мною вот что происходит», «Как стыдно одному ходить в кинотеатры», «Любимая, спи…».
            Голос… о, этот несравненный Женин голос!.. он завораживал, очаровывал, но не усыплял, а взбадривал, как хороший бокал шампанского – нет, недаром Евтушенко в  Америке кое-кто называл Юджином Шампом за его любовь к этому благородному напитку.
             Закончилось отделение чтением главы «Нюшка» из «Братской ГЭС». Главу Женя читал в сокращении, поэтому поглядывал в книгу, надевая небольшие золотые очки на секунду-другую, а затем  держа их в руке, словно дирижёрскую палочку. Перед тем, как читать, процитировал Флобера с его утверждением, что мадам Бовари – это он. Сказал, что то же самое может сказать о Нюшке. Вспомнил, как читал эту главу в Братске и женщины, чьи судьбы были подобны судьбе его героини, вместо аплодисментов подняли на руках и показали ему своих детей. Сказал, что большей награды у него никогда не будет.

В наоборотный мир попавши,
орали юные миры,
и, как подвыпивший папаша,
«Мои! — кричал я. — Все мои!»

             В перерыве снова крутили пластинки с песнями Евтушенко. Удивило то, что  большинство зрителей в огромном зале не рванули в буфеты, остались сидеть на своих местах, как будто боялись, что за время отсутствия их кто-нибудь захватит.
            Вторая часть началась с приветствия представительницы компартии Чили, где она назвала Евтушенко национальным поэтом Чили. Он подарил ей наш букет роз из вазы, с ними она и вернулась на своё место. Затем он читал главу из поэмы «Голубь в Сантъяго» - не слишком оценённой гениальной поэмы о любви и самоубийстве.
             А после были стихи, которые никого не могли оставить равнодушными и подкупили сразу большую часть зрителей, да, не только слушателей и читателей, а именно зрителей – ведь на Евтушенко нужно было смотреть, чтобы воспринять его во всей полноте. …«Черный ход», «Памяти Высоцкого», «Встреча с Шукшиным», «Бабий Яр» - этими стихами, прочитанными так, как не может прочитать ни один актёр, Евтушенко всех не просто  взволновал, но довел до слез, до исступленного восторга. Покорил…
               Юмор Евтушенко… О нём можно написать, наверное, целое исследование. Женя и в жизни умеет пошутить, ценит меткое словцо в дружеской беседе, обладает моментальной реакцией на шутку, но и в поэзии его, даже и в лирических стихах, щедро разбросаны искринки юмора, словно блёстки на праздничной ёлке. Но, главное, он умеет в чтении невероятно легко и точно интонационно подать этот юмор.
              «Юмор – это проявление божественного», - так сказал Дмитрий Шостакович. И у Евтушенко юмор – одно из проявлений этой высшей сущности. Но ведь и вся поэзия – от Бога!
              Снова барахлит микрофон, но Евтушенко укрощает его, словно ковбой норовистого коня, и стих «Карьера» вызывает волны смеха.

Ученый, сверстник Галилея,
был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится Земля.
Но у него была семья…

              Но вот он читает «Казнь Стеньки Разина». Здесь он выложился как великий  артист! Здесь его певучие руки выделывали такие кренделя, а голос, пронзительный с хрипотцой, совсем как у Хлопуши, вкладывал слово за словом в десятку, как заправский снайпер.

Стоит все терпеть бесслезно,
быть на дыбе,
        колесе,
если рано или поздно
прорастают
        ЛИЦА
            грозно
у безликих на лице...

            Казалось, крикни этот человек: «Вперёд, друзья, на штурм Кремля!» - как все 16 тысяч зрителей вскочат с мест и ринутся, сами не зная куда… Но такого он, конечно, не выкрикнул.
 
            Мы обратили внимание, что иногда его интонация не совсем точна, или даже совсем не точна. Но впечатление от этого не убывает, нет.  Наверное, потому, что общее впечатление стремительной лавины таланта накрывает нас.  И это главное.
              Потом был отрывок из поэмы «Мама и нейтронная бомба».  И  вдруг, прервав жестом аплодисменты, Женя сказал:
              - Здесь, в зале, есть человек, которому я обязан всем. Человек, который меня вырастил и воспитал. Это моя мама Зинаида Ермолаевна Евтушенко. Я не знаю, где она сидит, но знаю, что она здесь и слушает меня. Прошу вас поприветствовать ее.
               Где-то в толпе на трибуне нерешительно приподнялась женщина. Разглядеть ее лицо было трудно. Евтушенко собрал все цветы, лежащие на столе, в огромную охапку и понес к трибунам. Загородка не дала подняться на трибуны, и он послал букет наверх.
             Букет торжественно поплыл по рядам, бережно и любовно поддерживаемый руками зрителей – совсем как  ребенок из фильма «Цирк», где так же бережно с рук на руки передавали негритенка.
             Возможно, этот букет напомнил Зинаиде Ермолаевне маленького мальчика Женю. Мы, признаться, всплакнули.
             И тут прозвучало стихотворение «Идут белые снеги» - культовый стих поэта. Зал взревел, а поэт коротко поблагодарил и стремительно ушел со сцены.

              Публика встала и в растерянности замерла: неужто всё?. . Аплодисменты почему-то стихли, но никто не уходил. Мы старались подогреть зал, дружно хлопая. Наконец, медленно аплодисменты переросли в овацию.
              Восторженный гул нарастал, и тут вновь появился Евтушенко, на ходу застегивая белую рубашку с украинской вышивкой. Стоило ему подняться на сцену, как кто-то принес корзины с цветами, и они, высокие и яркие, создавали впечатление нескошенного луга, на котором вдруг оказался поэт. Как будто вышивка с рубашки перелетела на сцену и расцветила её.
              Евтушенко раскинул руки, словно собирался обнять весь мир, и без предисловия, с налета стал читать стих «Приходите ко мне на могилу».
             - Нет, нет, не надо! – выкрикнул кто-то из зала.

Приходите ко мне на могилу,
на могилу, где нету меня.

              Зал слушал стоя. Встреча была неистовой, аплодировали руками, поднятыми над головой.
             Стих «Родина моя» закончил концерт.

Меня не станет – солнце встанет,
и будут люди и Земля.
И если кто меня вспомянет –
то это родина моя…

             Признание огромного Олимпийского зала было подобно всенародному, всемирному признанию. Любовь, цветы, слезы, восторг… хотелось жить. Так жить, как только что жил великий поэт на этой сцене, в этом безмерном пространстве своей поэзии.
             …Ну, а потом был тот самый банкет, о котором он вскользь упомянул в нашем телефонном разговоре. Но это – отдельная история.



P.S. Статья о Евтушенко опубликована в московском журнале ПОэтов