3. Мёртвый город

     СЕРДЦЕ, НЕ ВОЛНУЙСЯ (роман-хроника в 4-х частях).

     Часть четвёртая: УЧИТЕЛЬ ОРЛОВ.

     3. МЕРТВЫЙ ГОРОД

     Почти сутки мчался поезд по равнинной степи. Клочьями рвался густой дым из трубы. Отучали тяжелые чугунные колеса и гудела земля под ними. Качались зеленые вагоны.

     Широкий разлив реки, похожий на голубой газовый шарф, самоубийственно бросился под колеса поезда и остановил его.
     Дальше пути не было.
     Из уютных коробочек-вагонов посыпались полусонные люди, они были редкими и перегружены багажом.
     Тишина над степью стояла такая, какой она была, вероятно, только в тот момент, когда на земле зарождалась жизнь.

     На востоке неторопливо поднималось горячее косматое солнце, безбрежные моря-океаны удушливо пахли аммиаком, по песчаным отмелям, опираясь на плавники, неуклюже ползали рыбы... 
     Нет, это уже давным давно кануло в прошлое.

     ...Я стоял на обезлюдевшей станции, вполне современной.
     Был май, начало месяца. Стояло тепло, даже очень тепло. Необычно ярко светило солнце. И такая тишина, что в ушах звенело. В молодой траве играли на скрипочках кузнечики. По одуванчикам лениво ползали букашки.

     Три с лишком дня назад я был в Москве. В ушах еще звон стоит от трамвайных звонков и сигналов  спешащего автотранспорта.  А сейчас высадился на крохотной станции, в степи. Три с половиной тысячи километров остались позади.
     Вот так дела!

     Пока я стоял, осматривался, редкие пассажиры успели вывалиться из вагонов, половчее подхватить багаж и уже шагали по кочковато-ковылистой степи к городу. Хотел нанять такси, но о такой роскоши здесь не имели понятия. Даже извозчиков не было. Пришлось шагать до города целых три километра. Навстречу мне не попало ни одного человека. И попутчик не нашелся.

     Город со стороны станции начинался маленькими глинобитными избушками, серыми как земля, и подслеповатыми как кроты. Тусклые окна стояли прямо на земле. Аляповато сложенные трубы не дымились. Ни дворов, ни сараев возле избушек не было. Также не видно было ни птицы, ни скотины. Собаки не выбегали и не лаяли, как прежде. "Куда я приехал? И что меня тут ждет?"

     До центра я дошел, можно сказать, по прямой линии. Шел не только улицами, но через разоренные усадьбы и дворы, шел и смотрел: нигде ни заборов, ни ворот, ни калиток, ни палисадников. Зимой все пожгли, что могло гореть. Одиноко и сиротливо стояли дома, домишки, избы, бывшие купеческие особняки, амбары, склада. Сплошь и рядом дома пустовали, окна перекрещены досками или завешаны железными решетками. Не осталось ни одной ветряной мельницы. А сколько их раньше было!

     На всем лежала печать разорения и опустошения. Словно над городом промчался страшный ураган или мор. Я знал, что здесь бывают бури, которые пылью и песком выбивают глаза, но такого не мог представить. Город утопал в песке. Я преодолел несколько песчаных бугров, пока добрался до центра, до гостиницы.

     В название этой главы я вынес слово "мертвый". И нисколько не страшусь этого определения. Город действительно казался мертвым, когда я приехал туда в начале мая тридцать третьего года. Произошло это вот почему.

     До революции Павлодар считался мещанским городом, в основном жившем на примитивном хлебопашестве, разведении животноводства и на торговле со Степью (под этим названием подразумевали коренное казахское население).

     И первые годы советской власти почти не внесли никаких изменений в его жизнь. И когда край постигла сильная засуха и недород, большинство населения бежало из города, побросав свои дома. Кроме того, имели место перегибы в коллективизации кочевого населения и русского крестьянства. Все это привело к печальным последствиям.

     Местная гостиница почти пустовала. В низких и длинных коридорах ее стояла тишина. Я снял номер. Дежурная, пожилая смуглая женщина, отдавая мне ключи, сказала:
     - А я вас знаю, вы – ермаковский.
     - Кто вам сказал?
     - Сестра ваша, Татьяна Васильевна. Она была здесь три дня назад. Приезжала продавать рыбу.
     - И что она говорила?
     - Должен мой брать приехать из Москвы. И наказывала передать вам, чтобы вы не ездили в Ермак.
     - Почему? Плохо там?
     - Голодно. Они поймали рыбы, но жить там не собираются, Сюда хотят приехать. Чтобы вы ждали их.

     Дежурная тоже оказалась ермаковской, но я не знал ее.
     - Мы там шибко бедствовали, чуть с голоду не померли, - рассказывала она, вытирая уголком головного платка обветренные губы. Пальцы ее огрубели от черной работы. - Потом я говорю своему мужику: "Пакеда живы, давай уедем отседова". Теперя вот тута определились.

     Базар – лишь на нем можно узнать, чем богат и чем живет город. Поэтому я прежде всего отправился на базар. Он был на новом месте, не там, где раньше кипела народом "толкучка", а на бывшей сенной площади. Базар был огорожен высоким серым забором, сверху пущена колючая проволока в два ряда. Потом я понял для чего это было сделано. Чтобы удобно было ловить карманных жуликов и мелких грабителей, которые часто хватали у баб с прилавков продукты и пытались бежать с базара через забор, их настигали и отбирали все. Такие картины я не раз видел своими глазами. Перед главными воротами лежал довольно внушительной высоты и длины холмик из песка, нанесенный постоянными ветрами. На него с трудом приходилось подниматься и опускаться.

     Под дощатым навесом, за прилавком стояло десятка два женщин, молодых и старух, торговавших кислой капустой, свеклой, солеными огурцами, семенами, махоркой, примусными иголками и пшеничными лепешками. В этом же ряду продавали топленое молоко и сметану, но они не всегда бывали.

     На толкучем "пяточке" сидели на земле седобородые деды казахи (аксакалы), которые уже не могли работать, но и без дела не хотели сидеть, а весь день проводили на базаре, торгуя разной мелочью, называемой "щурум-бурум". В этом подковообразном ряду можно было купить все, начиная с английской булавки и кончая настенными часами с великолепным циферблатом и маятником.

     Я купил кружку топленого молока и мягкую лепешку. С виду она показалась мне толстой, но когда взял в руки, середина оказалась тонкой, как бумага. Пожевав немного, я не утолил голода, а только раздразнил аппетит, купил вторую, выбрав более ровную. Стою, управляюсь с нею более или менее успешно, наблюдаю за жизнью тихого базара.

     На толкучем пяточке вдруг мое внимание привлек возникший шум и крупный разговор, потом детский плач. Недалеко от почтенных аксакалов стоял высокий казах, по-русски одетый, выбритый, в шляпе фетровой и в сапогах начищенных. Расставив циркулем длинные ноги, он сверху вниз смотрел на мальчика, сидевшего на земле и обнявшего его одну ногу своими ногами и тонкими руками. Высокий казах хотел шагнуть, но не мог, мальчик гирей повис у него на ноге. Взрослый что-то говорил мальчику, видимо уговаривал мальчика, сперва лаской и добром, потом сердито и гневно, но мальчик, прильнув к ноге, не отпускал его. Толпа взрослых, наблюдавшая за этой сценой, добродушно улыбалась и молчала.
     - Зачем он обижает такого маленького? Заступитесь! - сказал я и пошел к высокому, раздвигая народ.

     Пожилой казах остановил меня и сказал:
     - Он не обижает. Наоборот, мальчик обижает его, просил сперва копейку, он дал ему, а теперь просит рубль. Говорит, ты богатый, знатный джигит, а я - сирота, нищий, грех будет, если ты не поможешь мне.

     Высокий казах лениво полез в карман за кошельком. Получив монету, мальчик быстро сунул ее в рот, соскочил и отбежал в сторону, словно опасаясь, что его ударят плетью, хотя в руках казаха ничего не было. Отбежав, мальчик сплюнул в сторону, снял с себя лохматую баранью шапку и вытер её лицо. Голова мальчугана, покрытая струпьями подсохших болячек, походила на шершавый ком, облепленный пчелами.

     Потом я много раз видел этого мальчика на базаре. Может быть он дневал и ночевал там. Из рассказов о нем было известно, что он потерял родителей во время откочевки из Степи, у дальних родственников не хотел жить, любил попрошайничать, песни петь и поплясать, как цыганенок. Но он не воровал, по карманам не лазил, никому не грубил, за исключением того, что со злости покажет язык. И не каждому он цеплялся за ногу, а выбирал только тех, кто хорошо одет, притом только казахов, русских обходил.

     Лет десять спустя, когда уже шла Великая Отечественная война и я работал в редакции областной газеты, к нам поступил конюхом старый казах Курмангали. Как-то я спросил его, давно ли он живет в городе? "Давно", был ответ. "А помнит ли он мальчика, который на базаре просил подаяние, хватая некоторых прохожих за ногу?" Аксакал закивал головой, заулыбался и с трудом подбирая подходящие русские слова сказал:

     - Как же, помню, помню! У него еще болела голова. Он стал большим человеком. Его поместили в детский дом. Вылечили. Потом он учился в школе. Сейчас, говорят, в Красной Армии, воюет против дурака Гитлера. Гитлер совсем дурак. Его надо так, - старик плюнул себе под ноги и энергично растер.

     *****

     Продолжение здесь: http://www.proza.ru/2019/04/28/1130