Иван Премудрый Часть IV Глава IV

В деревню въехали без криков и свиста разбониче–молодецкого, для придания важности применяемого. Да и зачем оно всё это надо, если сам княжеский возок придавал въехавшим такую важность, что никакие крики со свистами и близко не стояли?

Старик, когда вернулся от Самого Синего моря, первым делом принялся успокаивать Царицу со Старухой пребывавших к том времени в жутком по своей слезливости состоянии. Успокаивал как мог, пару раз даже грозился кнутом отходить, более–менее успокоил, слава Богу. Хоть и успокоил, но всё равно, что Царица, да и Старуха от неё не отставала, ходили как в воду опущенные и годовые в любую секунду расплакаться.

Ну а что поделаешь, любые дела, а тем более такие, вот так вот сразу не делаются. Старик в силу своего мужеского происхождения это прекрасно понимал и в силу того же происхождения тоже понимал: объяснять женщинам бесполезно, не поймут. О Золотой Рыбке и о своей просьбе к ней Старик разумеется не сказал, неизвестно чтобы тогда началось и удалось бы ему успокоить Царицу со Старухой, предсказать это ни один волшебник не отважится.

И вот представьте, около дома Старика останавливается княжеский возок, а во двор верхом въезжает царевич Гвидон, живой, здоровый, и в княжескую одежду выряженный. С мужиками в таком случае всё понятно: ну приехал и приехал, самое главное, живой и здоровый. И на том спасибо. А женщины? А тут и догадываться не надо. Они в таких случаях сразу же плакать и голосить начинают. Вот непонятно мне, почему они такие? Горе какое – плачут, радость безмерная – тоже плачут. Неужели нельзя чего–нибудь другого придумать? Однобокость какая–то получается, которая и в заблуждение незнающего человека ввести может. Ну посудите сами: плачет женщина, от души плачет, а по какому поводу она плачет, по радостному или горестному – неизвестно, спрашивать надо. А как ты её спросишь, ведь всем известно, когда женщина плачет, она происходящее вокруг совсем не понимает.

***

– Заждались?! – спрыгивая на землю весело крикнул царевич Гвидон.

Вот вроде бы, хоть и молодой, но вполне серьёзный по характеру и поведению человек, а тут видите ли, уж неизвестно что и где у него взыграло, выкрикнул первое, что в голову пришло.

– Матушка! Собирайся! И вы, – это уже Старику со Старухой, улыбаясь на сколько хватало сил, сказал царевич Гвидон. – тоже собирайтесь. Кончилась ваша деревенская жизнь, другая началась.

Не знаю как вам, а мне ну очень не нравятся такие события. Перво–наперво, это, разумеется, последовала немая сцена. Совсем минуту назад не было царевича Гвидона, а где он был, ну разве что кроме Старика, никто и не догадывался. Сами знаете, в таких ситуациях какие мысли в голову лезут: если опять в бочку законопатили и пустили плавать по Самому Синему морю, считай повезло. А тут, вот он, собственной персоной! Сам, ну прямо барин–сударин, да ещё и конь под ним такой, каких в деревне не каждый год видывали. Да и возок, хотя про возок знали – княжеский. Откуда это всё и за что?

Поэтому очень даже нетрудно догадаться, как на все эти чудеса отреагировали женщины. Царица сразу же чувств лишилась, хорошо Старик успел подхватить, а то точно, на землю бы грохнулась. Старуха сначала было онемела и обездвижела, а потом видит, Царица без сознания, в избу за водой побежала, надо же в чувство приводить.

А Старик, что Старик? Мужики в таких ситуациях ведут себя более сдержано, но скорее всего не потому, что к разным неожиданностям привыкшие. Скорее всего такое их поведение происходит от того, что пока они поймут, времени много проходит, вернее, до них, до мужиков, доходит медленно. Единственной реакцией на всё случившееся было: немножечко осуждающий взгляд Старика, как бы говорящий: «Совсем что ли? Смотри. До чего мать довёл!».

Ну и, хоть Царица не была женщиной дородного телосложения, но всё–таки, чтобы держать её, две руки требовались. Уж не знаю как только исхитрился старик, высвободил одну руку и её указательным пальцем покрутил у своего виска, правда, при этом ничего не сказал.

Ну а потом прибежала Старуха, принялась набирать в рот воду из ковшика и прыскать, знаете как это делается, Царице в лицо. Когда же Царица начала приходить в чувство Старуха повторила в адрес царевича Гвидона всё тоже самое, что и Старик, только по–своему, по–женски, словами, пересказывать не буду, наверняка догадались уже. Вот так вот, царевич Гвидон ещё и виноватым во всём оказался.

Ну а дальше наверняка тоже знаете: Царица пришла в чувство, бросилась обнимать царевича Гвидона, конечно же плакала при этом, только на этот раз в одиночку, Старуха её не поддержала.

***

– Ну и куда вы дальше?  спросил Старик.

Царевич Гвидон не обратил внимания на слово «вы»  матушка на груди плачет, да ещё и целует–обнимает, поэтому и ответил:

– Сначала в город, в терем княжеский, а потом на корабль и домой, к батюшке, царю Салтану.

Услышав это Царица опять было собралась лишиться чувств, но царевич Гвидон, сильно, по мужски, встряхнул её, как бы заранее приводя в чувство, этим и закончилось. Зато Царица опять принялась плакать, ну а тут не только царевич Гвидон, тут вообще никто и ничего сделать не способен.

– Меня слуги самозваного князя похитили, а потом пришёл дядька Черномор и освободил. Вот и всё. Теперь вот, за вами приехал. Собирайтесь.

– Черномор, говоришь? – как–то загадочно улыбнулся Старик, а сам тем временем, про себя:

«Молодец Рыбка, выполнила своё обещание, аж самого Черномора попросила».

Не сказать, чтобы Старик был знаком с Черномором, так, пару раз видел, зато много был о нём наслышан, да и не только он. Те жители княжества, которые хлебопашеством или ещё каким другим ремеслом занимались с Самым Синем морем не связанным, если и слышали о Черноморе, то не каждый. А вот те, кто подобно Старику хлебушком насущным обеспечивал себя благодаря Самому Синему морю, те знали кто он такой. Черномор, дружина его, они ни много, ни мало самые главные и единственные охранители Самого Синего моря и всего, кто в нём живёт и кто по нему плавает, вот кто они такие на самом деле.

Как и что происходит в глубинах морских, сами понимаете, среди рода человеческого мало кто знает, а вот то, что по Самому Синему морю пираты и другие подобные им лихие люди не плавают, знали, и все знают. Сначала, правда давно это было, даже не все старики помнят, появились какие–то разбойники, да очень скоро сгинули куда–то, а другие так и не появились.

Старик, ну ясно дело – мужик, пока собирался с мыслями, пока рот открывал, набирал в грудь воздух, чтобы сказать, что он думает по поводу оставления деревни, Старуха отпила водички из ковшика:

– Ишь что удумал? И куда это, неизвестно куда, мы поедем? А хозяйство, что, с собой повезём, что ли?! – похоже, до сего момента спавшие прежние таланты Старухи проснулись и принялись за дело.
– Да. – только и сказал Старик слегка потухшим голосом, да и представлять не надо, он прекрасно знал, что сейчас может начаться. – Мы дома останемся. Права Старуха, хозяйство, его в котомку не положишь, да и рыбу надо ловить, договор у меня с купцом знатным. Понимаешь, слово дал, а его держать надо.

Старуха одобрительно посмотрела на Старика, а Старик, оно конечно не так, но со стороны это выглядело именно так, как бы с одобрения Старухи, продолжал:

– Ты пойми царевич, не время сейчас по гостям разъезжать. Да и вам: пока приедете, пока обустроитесь, то, да сё, а тут мы под ногами путаемся. Давай так, вот зима наступит, зимой–то рыбку особо не половишь, тогда и в гости можно будет съездить. А сейчас, благодарим конечно за приглашение, но сам понимать должен, чай не маленький, нет у нас сейчас никакой возможности.

Старуха одобрительно закивала, мол целиком и полностью соглашаюсь. Царица, она уже перестала плакать, так, слезы ещё на щеках остались, но совсем чуть–чуть, посмотрела на царевича Гвидона, да так, что кому угодно понятно стало бы: согласна она со Стариком, целиком и полностью согласна. А что оставалось делать царевичу? Тоже согласиться.

– Ладно. Но зимой я за вами обязательно приеду, и тогда уж вы не отвертитесь!  – это, как говорят где–то там, на Востоке, царевич Гвидон сказал, чтобы «не потерять лицо». – А будете сопротивляться, силой заставлю! – и засмеялся.

Ну а сами знаете, смех, он как и зевота – вещи очень заразительные, так что и секунды не прошло, а все уже смеялись.

Когда у тебя из вещей только то, что на тебе времени на сборы совсем не требуется. Царица развела руками как бы показывая: вот она я, вся собранная. Царевич кивнул и под руку повёл было Царицу к возку:

– Стойте! – прямо крикнула Старуха и быстрым шагом направилась к избе.

Царица, а ей кажись что ни скажи и что ни прикажи – всё едино ей. Она уже была там, далеко–далеко, за Самым Синим морем. А Старик с царевичем, те только плечами пожали, мол, чего это Старуха удумала? А Старуха в скором времени вышла из избы с узелком в руках. Узелок этот она протянула Царице, а та, мысленно пребывая где–то далеко, разумеется ничего не поняла, лишь взглядом спросила: что это?

– Репка варёная, – торопливо начала перечислять Старуха. – яички, хлебушек, сала кусочек, лучок…

Немая сцена, почти такая же какая была в самом начале, повторилась. Но, вы Старуху не знаете, уж её–то никакая сцена из равновесия не выведет:

– Ещё неизвестно, как вас там примут. – и это несмотря на стоящий почти рядом княжеский возок, начала Старуха. – А когда при себе имеешь чем голод утолить, на душе всегда спокойнее.
– Хорошо нас примут. – начал возражать царевич.–  Приняли уже!
– Значит по дороге перекусите. – и нет такой силы, чтобы переубедить Старуху – Дорога–то почитай не близкая.

Делать нечего, да и ноша невелика, пришлось соглашаться. Ну а потом, а потом прощались...

***

Василиса как будто заново княжеский терем увидела. И княжеский двор, тоже как будто заново. Ну сами понимаете, Черномор порядок вперемежку со страхом там навёл, так что дворовые всех званий и должностей не особото по двору шастали, почему–то Черномора и дружинников его опасались. А чего их опасаться? Они ведь никого не тронули и зла никакого не причинили, ну разве что Ивану и Матрёне Марковне, но эти, они не местные, поэтому не считается.

Никита, над теремом старший, тот как княжну Василису увидел, чуть было чувств не лишился – точь-в-точь как совсем недавно Царица. Хорошо боярин Захар был рядом, подхватил. Вот и удивляйся после этого, как это события своим поведением умудряются повторять одно другое? Вообще–то оно и понятно, Никита, он почитай что княжне Василисе, что Руслану, и за отца и за мать быть был, получилось так. Ну а боярин Захар, тот скорее всего и за дядьку родного, и за тётку.

Василиса, на то и княжна, не стала расспрашивать, что и как происходило в её отсутствие. Что–то сама увидела, да и почитай все горожане до княжеского терема её сопровождавшие, хоть и словом не обмолвились, очень многое ей поведали. Ну а что касаемо самого терема, Василиса решила так: захотят, сами расскажут, ну а не захотят и не надо. Да и негоже постоянно назад оглядываться и тем, что давным–давно прошло жить. Жить надо тем, что сейчас и тем, что за ним последует, а не тем, что уже было. Да и если постоянно назад оглядываться, ой как можно то, старое, призвать, а значит, по–новой пережить. А старое, прошедшее, увы, но оно не всё хорошее и радостное.

***

Для пешего путника дорога всегда длиннее, чем для конного, а всё потому, что за конного лошадь дорогу отмеряет, а пеший, он сам это делает. А с другой стороны, это очень даже хорошо, времени подумать, поразмышлять гораздо больше предоставляется. Всем известно, на печи или же на лавке гораздо лучше засыпается, чем думается.  Здесь же, когда ты сам, а не лошадь своими ногами дорогу отмеряешь, не очень–то поспишь. Можно конечно, но перед этим ты место какое–нибудь уютное под кустиком выискивать начнёшь.

Вот вроде бы с Емелей до того всё понятно, что даже писать смысла нет. Пропал Емеля, да так пропал, что дальше некуда. Если не далее как сегодня утром спал он на печке, сытый и жизнью довольный, то теперь вынужден идти, пешком идти, не на печке ехать, незнамо куда. Мало того, в самом скором времени будет Емеля не посредством Щукиного волшебства сытую жизнь себе обеспечивать, а посредством рук своих, головы своей, ну и спины конечно. И ещё неизвестно насколько сытой будет жизнь–то. Хлопотная – да, а вот сытая и полная удовольствий – неизвестно. Всё это к тому, что настроение у Емели должно быть таким, что никаких матерных слов не хватит! Ан нет, настроение у него было если и не ликующим, то вполне себе хорошим, во всяком случае материться ему нисколько не хотелось. Странный народ эти люди, вроде бы, ну всё, хана, а он идёт себе и даже умудряется жизни радоваться.

А получилось, Емеля вместе с печкой, Щукиными волшебствами и здоровенными курями из бочки, за которые деньги платили, да и жизнью хоть и сытной, но бездельной, как будто рубаху со штанами с себя скинул, которые на три размера меньше были. Свободным Емеля себя почувствовал от всей этой никчёмной мути, которая пузу хоть и приятная, зато, как оказалось, душой ненавидимая.

– Надо будет попросить этого дядьку Спиридона, чтобы избу пособил купить. – не иначе размышляя вслух сказал Емеля.

Наверняка сказал он сам для себя, потому что размышляя о своей дальнейшей жизни совсем было позабыл о Матрёнихе, которая шла с ним рядышком тоже за новой жизнью. Услышав это, да ещё такое, Матрёниха вся аж встрепенулась, внутренне конечно. Сама она точно также, как и Емеля шла за новой жизнью к какому–то неведомому дядьке Спиридону. И если для Емели всё было ясно и понятно, как и посредством чего обустраивать эту самую новую жизнь, то для Матрёнихи ничего ни ясным, ни понятным не было. Черномору, это она так, можно сказать, не подумавши ляпнула: про стирку, про гадания, и всё такое. Нет, гадать она умела, и лечить умела,  как людей,  так и животину всякую – в травах разбиралась. Но одно дело сказать и совсем другое дело применить все свои знания, таланты и умения неизвестно где. В деревне, там всё ясно и понятно: ты всех знаешь и тебя все знают, некоторые с самого рождения. А там, что, кораблям гадать и лечит их же? В том–то и дело. Оно конечно, насчёт постирать, этой премудростью любая женщина чуть ли не с самого сопливого возраста обладает, вот только и это наверняка там, куда шла Матрёниха таких обладательниц этой премудростью столько – за неделю не переловишь.

Нет, настроение у Матрёнихи было вполне хорошим, терпимым, одним словом, но всё равно, не очень. И вот когда Емеля вслух сказал о покупке избы, Матрёниха вспомнила о том, о чём до этого и не задумывалась: а где же она жить–то будет? Избы у неё там нет, не деревня. Да и если перевозить избу из деревни, сами понимаете, деньги нужны, а их у Матрёнихи тоже не было. Понятно конечно, на улице не останется, тем более поручитель аж сам Черномор, но как это будет происходить, неизвестно. Да и чужой угол, он всегда чужой. Так что Матрёна пребывала в состоянии сплошной неизвестности. Единственное, что она знала: в деревню не вернётся.

– Хозяйством надо будет каким–нибудь обзавестись. – как бы не замечая Матрёнихи продолжал Емеля.  - А то если всё покупать, никаких денег не напасёшься. Да и печка,  - Емеля вздохнул,  - когда она твоя, а не какая–нибудь там общая, завсегда лучше.

Получалось, размышляя вслух Емеля как бы повторял скорее чувства, чем мысли Матрёнихи хоть и другими словами. А Матрёнихе, что ей оставалось делать? Оставалось слушать и вздыхать про себя, больше ничего.

– Слушай, тётка Елена! – Емеля аж остановился. Наверное это произошло от того, что сам удивился мысли пришедшей в его голову. – А давай–ка вместе жить?! Как, а?! Ты одна и пойти тебе некуда, и я, тоже один. Жениться, сама понимаешь, за один день не управишься, да и не хочется мне что–то жениться. А так, я на работе, ты по хозяйству, и всё очень хорошо получится. Ну как бы тётка, ты, моя родственница.

Вот если бы в тот момент Матрёниху оглоблей да всего маху, она меньше бы удивилась, а так, как Царица совсем недавно, опять Царица, начала Матрёниха лишаться чувств и оседать в дорожную пыль. Емеля, он хоть и лодырь, но мужик всё–таки, увидел, подхватил Матрёниху, не дал упасть в пыль и грязь собой же наречённой тётушке. А та, знаете уже, чем в таких случаях женщины занимаются, плакать начала, согласилась значит.

***

Без всякого там шика и крика княжеский возок въехал на подворье, а вслед за ним и царевич Гвидон верхом. Прямо как та пружина выскочив из седла он в два шага оказался у возка, открыл дверцу и помог выйти Царице. Ну а после, взяв её под локоть, подвёл к Черномору, который всё также и сидел на скамеечке.

– Дядька Черномор, – а голос, ну прямо сейчас захлебнётся от счастья. – дозволь познакомить – моя матушка, Царица.

Черномор, мужчина он и есть мужчина, встал ровно на столько, на сколько надо, чтобы и Царице уважение показать и достоинство своё не уронить, поклонился:

– Здравствуй, Царица. Рад тебя видеть, а ещё больше рад видеть тебя живой и здоровой. Присаживайся, матушка. – Черномор приглашающе показал на скамейку.  – Посидим, поговорим, спешить–то некуда. А ты, – Черномор кивком головы показал на терем. – иди, там Василиса твоя, спрашивала о тебе уже, мол, куда это мой царевич запропастился?

На слово «мой» царевич Гвидон сначала вспыхнул лицом, как будто в костёр сухих веток подбросили, а после, да как будто его тут и вовсе никогда не было, прямо–таки исчез. Черномор же усадил Царицу на скамейку, и сам присел рядом:

– Василиса, это невеста его. Они хоть и не говорят ничего, да и зачем говорить, если без всяких слов видно. Василиса, княжна здешняя, тоже как и ты с царевичем от всей этой нечисти пострадавшая. Хорошо хоть жива–здорова, а вот брат её, князь Руслан, тот сгинул и где он сейчас, никто не знает, даже силы волшебные.

Странно конечно, но не стал как это принято и как воспитанным людям полагается расспрашивать Черномор Царицу о здоровье, самочувствии и всём таком прочем. Да и зачем вообще–то спрашивать, если и так видно: Царица вся аж светится от счастья. Ну сами посудите еще утром: царевич пропал, сама хоть и у добрых людей, а всё равно неизвестно где, и впереди неизвестно что. И вдруг не тебе: царевич, сыночек, вот он, да ещё верхом и весь такой красивый. Возок княжеский, а не телега крестьянская. Черномор какой–то, но сразу видно, не ниже боярина по должности, и невеста ещё, Василиса, ну как тут не радоваться, и не светиться от счастья? От всего этого Царица даже на весь её окружающий мир перестала обращать внимание, а вы говорите…