Побег из детского сада

В 3 года я сбежал из детского сада. От отчаяния и ужаса охвативших меня после того как бабушка, успокоительно курлыкая, впервые оставила меня в группе, наедине с маленькой цветной мебелью, какими то кроватками, кубиками и разборными пирамидками, мой маленький, свободный от всего разум начал лихорадочно искать выход из этого неприятного места. С трудом подавляя панику и обливаясь бессильными слезами я осматривал окна и слабыми пальцами пробовал отворять двери, залезал под низенькие кроватки в поисках чудесного избавления, и проникал в коридоры пропахшие манной кашей, или же совсем отчаявшись отрешенно сидел на холодном, каменном подоконнике созерцая течение свободной жизни за стеклом, той жизни (с кустами, голубями, дощатыми горками, бабушкой и мамой, в закатных лучах входящей в колодец двора из непонятного и интересного мира шумной улицы), в общем, той прекрасной жизни из которой меня так не обьяснимо исключили. Но кто то большой и авторитетный, в темно синем платье, неуклонно настигал меня в коридорах и снимал с подоконника, строго брал за руку, грозил пальцем и хмурился. Мне было очень страшно, а то обстоятельство, что куда бы я не спрятался, меня обязательно находили и возвращали в группу с цветными столиками и пирамидками, приводило в полное отчаяние. Но я продолжал надеятся и искать. Я слабо отбивался от рук, рыдал в бессилии над тарелкой с кашей, бесцельно и печально сидел со спущенными штанами на горшке.
И тут, через выкрашенную черным цветом дверь, с улицы (призывно мелькнувшей в проеме), издавая множество звуков - покашливая, шумно отдуваясь, взхохатывая, а так же, чем то позвякивая и скрипя, вошел большой, пахучий человек. У него были усы, много еще всего на лице и в одежде, а в его руке виднелась растопыренная, ивовая, как я сейчас понимаю, метла. Прутьями вверх. Я притаился от неожиданного вторжения, однако, большой этот человек, как будто никого и не видел кроме той, в синем платье, что виртуозно находила меня в коридорах и подсобках, он громко и весело заговорил с ней, захохотал и затопал ногами. И тут я приметил, что черная дверь ведущая на улицу, (на свободу!) закрыта не плотно - виднеется свет, фрагмент забора, дорожка и кучка мусора наметенная возле входа.
И я забыл печаль. Я рванулся к выходу.
Прямо с горшка, натягивая штаны на ходу!
Я разметал дверь в клочья! Я разрушил препоны на пути к свободе! Теперь то я понимаю, что это была по небрежности незапертая дверь и распахнутая калитка забора, но тогда, для меня уже не было ничего не возможного! Я в ужасе и восторге миновал садик, калитку и выскочил на улицу.
И вот теперь, здесь, в центре асфальтовой площадки, когда погоня едва набирала обороты, гремя обрушенными вешалками и грохоча раскатившимися ведрами, наступило время для праведного гнева, для очищения огнем и яростью. Я бросился бежать. Это было избавление, это было спасение и это был исход. Асфальт стремительно летел подо мной. Он разворачивался нескончаемым ковром. Ног не было, я их не чувствовал, да и зачем они - я могу как стриж лететь над этим серым, потрескавшимся, бесконечным дорожным полотном!
И этот тихий, сонный, советский, полуденный двор огласил мой нутряной, яростный вопль - БАБУШКА!!! Я глотал летящий навстречу воздух и выстреливал его далеко вперед. БАБУШКАА!
А бабушка уже виднелась в конце тополиной аллеи, где на скамейке у подъезда, она любила посидеть в полдень. Изумленная, испуганная и радостная, она стояла посередине улицы широко расставив руки...
Это был миг полной свободы и чистого счастья...
Но именно тогда, этот миг навсегда и безвозвратно истек...