Няньки для Алки

Семеновна сказала:

- Мама будет умирать – не мешайте. Не теребите, не зовите.

- Почему?

- Чтобы ей легче было.

Я спросила:

- Да как же узнать, когда именно такой момент будет? А может, ей надо помочь повернуться? Или еще что?

- Когда придет время – сами поймете.

Мы поняли.

Она умирала в маленькой комнате. Мы перетащили туда ее диван. На полу между шкафом и столом поместился матрас. Я там ночевала рядом с мамой. Днем дежурила Наташка. А раньше мама жила в большой комнате, в проходной. Вернее, не жила, а ночевала. Днем на мамином  диване у телевизора отдыхала Алка. А на ночь Алка тащилась в свою маленькую комнату. Когда мама заболела, мы этот порядок  поменяли. Мы решили: пусть Алка живет в большой комнате, оттуда ей и до туалета  ближе. И маме так спокойнее лежать, знать, что дочка не обижена, что ей удобно.

За полчаса до ее смерти я принесла из онкодиспансера очередную упаковку обезболивающего, сделала очередной укол. Чтобы его получить, пришлось побегать, поупрашивать. Мама умирала от рака, но наркотики нам не давали. Уколы почти не помогали, просто у мамы учащалось сердцебиение, вот и все. Она сказала:

- Будто в гору поднимаюсь и поднимаюсь. Задыхаюсь, и все равно поднимаюсь.
Ее изводила не только боль, но и тяжелая рвота, хотя уже много дней она почти ничего не ела, почти не пила. Пару ночей назад она попросила меня посадить ее. Я помогла ей сесть, спустила ее ноги с дивана. И она сказала мне:

- Я  умираю.

Сказала безнадежно и спокойно. И что я могла ответить ей? Нет-нет, ты не умираешь! Или: да, ты умираешь, но не бойся, я с тобой! Нет, не с ней. Она была – одна. Я села рядом, обняла ее за плечи и заревела.  Мама сидела молча.

Семеновна была права. Мы поняли, наступил тот самый момент. Мы, это Наташка, Арина и я. И даже Алка притащилась из другой комнаты. В последние мучительные мгновения жизни мамы она плюхнулась на стул, стоящий рядом с диваном, схватила маму за плечо и стала ее трясти: «Мама, мама, что с тобой?!»  Потом в панике попыталась нащупать пульс у мамы на шее. Это получилось у нее ужасно бесцеремонно. И я тогда шепотом рявкнула: «Не мешай!» И Алка заткнулась. И отдернула руку. А мама умерла. В сознании до последнего мига и с болью, которую невозможно было пережить.  Бог дал ей испытание не по плечу.
 
На похоронах мамы Алкина подруга Надя отвела меня в сторону и спросила:

- Что вам мама заповедала? Что она про Аллу сказала?

Нашла же словечко: заповедала! А ничего не заповедала! Мама надорвалась с этой ношей, и теперь, молча и поневоле, оставляла ее нам. С Семеновной она была откровеннее, сказала ей еще в больнице, что это Алка ее довела.
 
И вот настал момент, Алка осталась без няньки. Никому она не нужна, никому. И мне тоже не нужна. Но делать нечего – я полезла под чугунную плиту. Судьба – это когда происходят события, на которые никто не спрашивает моего согласия. Не было никого другого, кто бы согласился взвалить эту тушу на свою шею. Значит, остается мне.

*

Алка – дочь нашей мамы от первого брака. После школы она поступила в московский театральный институт, хотела стать театроведом. Чуть-чуть не успела диплом получить. Вместо этого там, в столице,  Алке сделали операцию, удалили саркому на грудном позвонке. Мама поехала ухаживать за дочкой. Ее карманы были набиты рублевками. В московской больнице никто, никогда и ничего не хотел делать даром. Санитарке за чистую простыню – рубль, за то, чтобы кто-то помог осторожно повернуть дочку – рубль, медсестре за внеочередной обезболивающий укол – рубль. Без конца, до выписки.

Выписывая Алку, хирург тогда сказал маме, что ее дочка после операции вряд ли проживет больше полугода. Для мамы в мире ничего больше не существовало, только Алка – и она при ней. Алка не знала о прогнозе врачей, но она его чувствовала. Злобно  кричала маме:

- Почему я должна умереть?! Почему я?! Мне всего двадцать три года!

Мама твердила одно:

- Не выдумывай! Ты не умрешь! Ты поправишься!
 
И Алка ей поверила. Она не умерла и прожила после операции еще тридцать четыре года. Но и не выздоровела, осталась инвалидом. Через год после операции Алка встала на ноги, окрепла, зашнурованная в корсет, могла передвигаться по квартире, даже ходить в гости к подругам или на премьеру в театр. Но каждый день и каждую ночь она умирала от страха за свою жизнь. И этот многолетний ужас превратил ее в фурию. Гнев ее обернулся на нас. а  мы были напрочь лишены права дать отпор больному человеку: при малейшей нашей попытке протеста лицо мамы становилось таким страдальческим! Алка получила сразу все права, а обязанностей на нее никто не взваливал. Душа ее жаждала театральных, шекспировских страстей. Зная свое исключительное положение в семье, она могла сказать что угодно кому угодно, обидеть ни за что. И стоило Алке поднять крик, на помощь дочке бежала заполошная мама. Жизнь в доме превратилась в кастрюлю с кипятком, в которой Алка варила свой любимый супчик – очередной скандал. Наверно, мы бы и сами все разбежались из дома, но Алка всегда нас опережала.

Однажды она сидела за папиным письменным столом в комнате родителей, курила, и в это время папа пришел пьяненьким. Ну, сиди, он сел как гость у своего же стола, и тоже закурил. Алка азартно взялась его стыдить, в упоении забегала по комнате, крича обличения бессовестному человеку, а потом, с размаху,  села мимо стула! Она упала и вопила так, что все, кто был тогда дома, мгновенно влетели в комнату. Папа пытался поднять Алку с пола, а она отталкивала его и истошно орала, что ее убивают, что этот негодяй специально, назло убрал стул, чтобы она упала. Алку подняли общими усилиями, усадили. Мама накинулась с упреками на растерянного папу. Он пытался оправдаться, а потом просто махнул рукой и вышел из комнаты. После этого случая он запил как несчастный Мармеладов, как никогда до этого не пил. В кастрюле с кипятком он жить не смог. И ответственный квартиросъемщик  превратился в бомжа. Алка, как ни старалась, не смогла выписать его из квартиры. Удалось ей немногое:  благодаря званию инвалида сумела переписать на себя телефон, оформленный на имя папы. Это тогда, в советское время, почти невозможно было сделать, но ей удалось. И еще – она завладела папиным рабочим столом. Сидела там с чашкой кофе, с вечной сигаретой в зубах, и сочиняла разгромные рецензии на театральные спектакли. Актеры боялись тех дней, когда Алка приходила в театр. Страшно было попасть ей на язык.

Отца изгнали, а мы, оставшиеся, промолчали. Мы еще не знали тогда, что это было всего лишь началом репрессий. Алка очень любила читать про графа Монте-Кристо.

Следующим изгнанным был мой бывший муж. Он зашел в гости навестить своих сыновей. Алка, открыв ему дверь, учуяла запах пива и не пустила дальше порога, накинулась с кулаками. Драка ей удалась, мужик не смог врезать ей, как врезал бы  мужику. Мама кинулась спасать дочку, а Алка – к телефону, вызывать милицию. Забрали «дебошира». Он позвонил мне  через час, когда его выпустили милиционеры. Выслушали его рассказ – и отпустили с Богом. А  позже он  приютил нашего отца. Они вдвоем, оба пострадавшие от баб, очень душевно вместе пьянствовали.  Оба уже умерли, и оба – от пьянства.
 
Алка, когда еще была здоровой, в студенчестве, влюблялась, конечно, как положено в этом возрасте. На нее, помню, глаз положил наш местный Есенин, женатый поэт и пьяница Витька Устинов. Он уже покойник, помнишь его? Мама, узнав об этом, обошлась с Алкой круто. Устроила ей скандал, встала у двери, руки в бока, и не пустила Алку на свидание. А Витька стоял внизу у подъезда и напрасно ожидал свою новую музу. Не пришла она. Мама тогда победила, роман увял, толком не успев расцвести. А потом, позже, Алка уже в ГИТИСе училась, у нее был роман с одним нашим журналистом. Он к ней даже в Москву приезжал, в общагу на Трифоновской. Что было, что не было, не знаю. Потом Алка заболела, и ее любовный опыт закончился, толком не начавшись. С годами она пришла к убеждению, что женщина может переспать с мужчиной один раз в жизни, если у нее один ребенок, два раза – если два ребенка, три – если три. Все, что сверх этого – блуд, распутство. А женщина, позволяющая себе это – шлюха.

Алка, я и Наташка – три дочери нашей матери. Младшими в нашей семье были Валька и Арина, осиротевшие племянницы.  Они провинились перед Алкой за свою давно умершую мать. Та была сестрой нашего отца. Мама, когда жила в их доме, натерпелась от золовки обид и унижений. Пришла очередь  дочек отвечать за мать.
 
Валька подросла и превратилась в обычного трудного подростка. В магазин сбегать – не допросишься, сначала она должна была час перед зеркалом повздыхать, все свои наряды перемерить. В магазин придет – дефицит уже закончился, советское ж время было. Вернется с пустой авоськой – дома Алка орет. А однажды Валька влюбилась, да и пора было – семнадцать лет. Мальчик, видный, красивый, высокий, посмел зайти к нам в дом, показаться Алке на глаза. И Валька превратилась в мерзкого, грязного зверя, в шлюху, какой была и ее сука-мать. Ужасные  слова Алка умела найти, обидные, хлесткие. И  умела подогреть уже забытые мамины обиды, посочувствовать маме, каких неблагодарных дряней вырастила-выкормила, сил на них не жалела, пианино для них купила, в музыкальную школу отправила. Наверно, она и сама была в этом убеждена, не только маму подначивала.  Девчонки были студентками, у Арины впереди еще несколько лет учебы, а мама к тому времени поняла, что без отцовой зарплаты всех не вытянет. Ей надо было выбирать, и конечно, она выбрала несчастное свое дитя. Она кричала:

- Все! Больше нет моих сил! Живите сами!

Через длинную череду скандалов Валька вылетела из дома. Нашла мужа-ленинградца и  навсегда уехала из нашего города. Младшая Арина, домашняя девочка,  вдруг оказалась на улице.  Бомжевала по родственникам до окончания института, а позже удачно вышла замуж, все у нее было хорошо.
 
Наташка работала портнихой в ателье. Деньги зарабатывала, большую часть зарплаты маме отдавала. Но однажды она купила  себе с зарплаты новый плащ, озабоченно примеряла его дома перед зеркалом – и внезапно получила удар по спине.  Алка тихо подошла сзади и врезала ей шваброй  от всей силы, от всей души. Наташка тоже ушла. Без споров и скандалов.  Жила одна.
 
А я осталась жить с мамой и Алкой. И продолжала  молчать. Куда бы я делась с маленькими детьми? Однажды вернулась с работы, а в коридоре Алка пинает моего старшего сына, ему пять лет тогда было. Ноги у нее еще не очень сильно болели. На одной ноге стояла, другой попинывала.  Сын орал как резаный, заводил  Алку, она взбесилась, покраснела, старалась сильно. И мой ребенок на полу.  Я и тут смолчала, просто подняла сына  с пола и повела в ванную умываться. А уж там без ее злых глаз обняла его и пожалела…

Но потом пришла и моя  очередь. Рано утром мама уходила на работу, потом - я. Алка оставалась главой кухни. Раскладывала пасьянсы и курила. Какая мелочь послужила толчком для очередного скандала, я уже и не помню. Кажется, сестрица в очередной раз меня шлюхой обозвала, с чем я совсем не была согласна. И я, наконец, не смолчала. Ответила ей что-то, и Алка вскочила, бросила сигарету и с воплем вцепилась в мои бедные, жиденькие волосенки. Я  с трудом сумела отодрать ее от себя. А вечером, поджав пухлые губки, она молча демонстрировала усталой матери синяки на своих рыхлых розовых предплечьях, оставленные моими пальцами. И указала глазами на меня. Да уж, артистизм.  Мама стыдила меня за обиду, нанесенную больной дочке, а мне  было не стыдно. Я поняла: и мне с моими мальчишками тоже пора уходить, пусть даже на улицу. Так мама с Алкой остались вдвоем. Алка достигла идеала, получила маму целиком и полностью, проглотила ее. Я с детьми какое-то время пожила у подружек, а потом свалилось на меня счастье, дали мне каморку в общаге.

Ладно, криво-косо, но все отпочковались от родной семьи, устроились в жизни, а мама осталась с Алкой.  Целых двадцать восемь лет тянула мама свою лямку. Смерть не собиралась забирать дочку. Забрала маму. Верную, преданную няньку забрала у Алки.

*
И вот год уже прошел после смерти матери, год, как мы жили вдвоем, Алка и я. Как-то наладился быт. Я кормила Алку завтраком и уходила на работу. А она оставалась на кухне, на своем обычном месте у окна, пила кофе, курила  и раскладывала бесконечные пасьянсы. Днем  приходила одна из соцработников, кормила Алку обедом. Соцработников для себя Алка выбила сама, по телефону. Мама стеснялась просить помощи у чужих людей, но когда она умерла, Алка решила, что одной няньки – меня, ей мало, надо еще, тем более – ей положено. А выбивать то, что ей положено, она хорошо научилась. Так в нашем доме появились бесплатные Анна Андреевна и Манефа. Бесплатные, потому что пенсия у Алки была самой мизерной. Не успела она себе стаж заработать. Понукаемая Алкой, я прошла с ее документами семь кругов медицинских начальников, вырвала для нее инвалидную коляску. Легкую, удобную, дома в ней хорошо было бы передвигаться. Алка даже не попыталась в нее сесть:
 
- Боюсь, если я в нее сяду, уже никогда не пойду самостоятельно.
 
- Зачем же ты ее добивалась? Даже опробовать не хочешь! Зачем я бегала по очередям, выбивала ее?

- Пусть. Если положено – пусть дают.

После обеда Алка перебиралась из кухни в большую комнату, укладывалась отдыхать. Читала дамские романы, смотрела идиотские сериалы, вязала носки. Вечером я возвращалась с работы, готовила ужин, кормила Алку. По субботам мыла ее в ванне, потом стирала, убиралась в квартире. И не могла уйти, оставить ее одну. Отныне я канатами была привязана к Алке. В тысячный раз выслушивала ее воспоминания о счастливых временах – жизни в Москве и учебе в ГИТИСе. О знаменитых артистах, которых она видела не только на сцене, но и пьяненьких, сопливых, в ресторане ВТО. И я  в тысячный раз молча кивала в ответ.
 
Я  не пыталась  сравниться с мамой. Просто ровно и добросовестно старалась выполнить все так, чтобы Алке было удобно. Чтобы еда – вовремя, чтобы телефон под рукой. Приносила ей книги из библиотеки. Бегала в аптеку. Разговаривала с ней, когда ей этого хотелось. Мне было ее жалко. Но любить? Нет. Где  бы я взяла эту любовь? И когда Алка заявила, с чашкой кофе в одной руке и с сигаретой в другой, что от меня исходит злая, отрицательная энергия, я ахнула, да. Кто бы говорил! Но молча ахнула, в душе, ни слова не сказав в ответ. Как обычно. Это она – мне. За отказ устраивать праздник по поводу годовщины смерти мамы и созывать на застолье  Алкиных подружек. Мы с Наташкой вдвоем сходили утром на кладбище к родителям, а праздник  нам ни к чему. А сестрица продолжала:

- Думаешь, я не помню, как вы с Наташкой ярились, когда мама умирала?

- Ярились?! Как ярились, ты что?!

- Я здесь на кухне сидела и вы тоже, и вы бесились, что вам приходится за мамой ухаживать! Я все слышала!

- Ты что, с ума сошла?! Что за слово такое ты нашла – ярились?! Мы с Наташкой график составляли, кому и когда с мамой рядом быть. Мы боялись даже на минуту оставить ее без помощи. Мы не знали, сколько времени продлится умирание.  А тебе что, неизвестно, что мы обе работаем, на работу каждый день ходить обязаны? Нам надо было согласовать действия, кому из нас и когда брать отгул или отпуск. Как же ты искаженно все понимаешь! Какая же ты непроходимая…

- Договаривай, договаривай! Дура, да? Я знаю, вы мне всегда завидовали, что я ГИТИС окончила. А дур там не учили!

Вот и поговорили. Последнее слово осталось, как обычно, за Алкой.

*

Весной Наташка устроила мне двухнедельный отпуск, сама осталась при Алке. Отдых от Алки у меня был на даче. Работала как черт, вскопала грядки, посадила картошку и все остальное.

Через две недели я вернулась в город, и  Алка сразу же обрушила на меня всю свою боль. Она с мокрыми щеками (от слез? или от вечернего умывания только что, до моего приезда?), рассказывала мне, как невыносимо болят у нее ноги. Так, что на все наплевать. Готова проглотить цианистый калий, лишь бы не болело.

- Когда никого нет дома, я просто ору от боли. Однажды так ору и не заметила, как пришла Анна Андреевна. Она ко мне кинулась: «Алла Николаевна, что с Вами?»  А я: «Извините, я не заметила, как вы пришли».

Мне было жаль ее, но я не могла избавиться от мысли, что она бесконечно играет роль мученицы. И плохо играет. Играет, но не мучается. Притворяется, чтобы ее жалели.

Потом она выпила снотворное и легла спать. Я позвонила Наташке узнать, как тут они без меня жили. Наташка взвинчена:

- Я ей жрать варю,  на стол подаю. Она ест и одновременно успевает говорить мне гадости. Говорит, говорит и говорит! Я стою у раковины, мою посуду и слушаю. Я не умею дать ей отпор, нет у меня от нее защитной брони.  И она уверена: я никуда не денусь! И сварю, и подам, и уберу, и в ванне помою! Вот что меня убивает! Хамит безнаказанно, зная, что ей за это ничего не будет, ничего! А вспомни, как Алка лежала в неврологии и брезговала, не желала есть больничную еду. Мы по очереди гоняли с судками в больницу, утром, днем и вечером, Алку кормили. Она всех заставила ей служить, а мы были золотыми рыбками! Ты сама сказала: инвалид тоже должен быть человеком! Я вечером от Алки домой пошла и встретила на улице Арину. Я сходу, с пылу, с жару, стала ей на Алку жаловаться. Она сначала не поняла, оторопела, а потом весело, счастливо, от всей души расхохоталась. Посмешила я ее. Ну, я и заткнулась.

Наташка не ночевала у Алки в те дни, когда меня не было. Говорит: нечего ее баловать. Пусть сама справляется. На горшок сама ходит, что еще надо? Умыться тоже сама может. А завтрак подать или ужин – Наташка бегала к ней пешком через весь город. В обед – соцработники.

Утром Алка встала веселой, улыбчивой. Сидит на кухне, ждет, когда я ей завтрак подам. И не подумаешь, что помирает от боли. Видимо, накануне вечером был концерт с мокрыми щеками, она просто опережала Наташкины жалобы.

*

Так, в Алкиной квартире, я прожила около двух лет. И всегда обреченно думала, что нянчиться буду до самой своей смерти. Алка выглядела цветущей, холеной теткой с розовой кожей, ухоженными бездельными ручками. Она курит только хорошие сигареты, пьет только лучший кофе. Такая розовощекая тетка не скоро загнется. Но что же она будет делать после моей смерти, вот вопрос!

Свобода пришла совершенно неожиданно, в мое отсутствие. Наташка в очередной раз устроила мне отпуск. На сей раз она не стала подставляться под Алкины оскорбления, мы дали объявление в газете и  нашли временную сиделку. И пока я  на даче воду из колодца таскала для полива, Алка решила поменять меня на свою новую няньку. Девушке Иде двадцать шесть лет, приехала откуда-то из деревни, работает в детском саду. И вот решила подзаработать. За две недели, что меня не было, совместная жизнь привела их к пылкой, пламенной любви. По крайней мере, со стороны Алки. Влюбилась как юная девушка.

Я вернулась, а место занято. Разгрузила на кухне сумки. Алка села у окна на свое обычное место, закурила. Взялась растолковать мне новую ситуацию:

- Я долго не проживу. На диагностике на компьютере у меня отметили значительное ухудшение. Без помощи я жить не могу. Если я подойду зажечь плиту и поставить чайник, я упаду.
 
Я возразила:

- По-моему, без чая или там без кофе ты еще не оставалась. Четыре няньки около тебя. Два соцработника, мы с Наташкой, и еще вот нанимаем, когда необходимо.

- Я решила, тем более Наташка мне все время об этом твердит,  что ты должна жить у себя дома, нянчиться с внуками,  будет лучше, если я пропишу здесь Иду. А она будет мне помогать.

- Зачем же ты прописала ее как постоянного жильца? Ты же ее совсем не знаешь! А вдруг что случится? Ты не сможешь ее потом выписать. Прописала бы временно, а там уж посмотришь.

- Нет. Тогда она не будет иметь право на квартиру, когда дом снесут.

- Почему ты решила, что его скоро снесут? Представь: его не сносят еще лет двадцать. Вы продолжаете жить вместе. Почему ты решила, что Ида захочет посвятить жизнь тебе? Она же молодая девушка! А если она захочет выйти замуж? И приведет сюда мужа? А потом родит ребенка. И тогда зачем им будешь нужна ты?

- Нет. Этого не случится. Я долго не протяну.

- Тогда зачем это вообще надо было? Ты читала Мольера? Есть у него такая пьеса: «Тартюф» называется.

Это я спросила у Алки, театроведа. У нее в библиотеке тысяча книг – пьесы и театральная критика.

- Читала, - надменно произнесла Алка.

- А сказку про лису и зайца, про его лубяную избушку?

- Читала.

- Ну, считай, я тебя предупредила.

Пока мы с Алкой так беседовали, Ида лежала в большой комнате на диване и смотрела телевизор. В кухню носа не показывала.

Ну, что делать? Я ушла. Двойственное чувство я испытала: огромное облегчение, ведь гора с плеч, -  и досаду. Меня просто выставили. Идите, тетенька, вы больше не нужны. Я еще несколько раз к ним пришла, потихоньку забирала свои шмотки. За два года накопилось. Вся моя одежда, пальто, куртки, вся обувь на все сезоны была там.

Ида еще не знала, что теперь из нее Алка силы черпать будет. Новая нянька быстро освоилась на моем месте. Она была хозяйственной девушкой, дома было чисто, еда сварена. И Алка повеселела. У нее был  свежий слушатель. Вот и хорошо. Мы с Наташкой можем быть за нее спокойными. Удивительно только, почему Ида названивала Наташке по телефону и просила у нее какие-то деньги. И я в свой очередной приход ее спросила:

- Ида, почему вы звонили Наталье Николаевне и просили у нее деньги за работу? Ведь договаривались с вами я и Алла Николаевна. Разве вам не заплатили?

Ида, спесиво:

- Дело в том, что мне заплатили только недавно.

Научилась у Алки разговаривать с отработанным материалом.

- Как недавно? Мы договаривались понедельно. Деньги перед отъездом на дачу я оставила Алле Николаевне. Алка, ты что? Я же давала тебе деньги. Сказала: вот, это на оплату Иде. Разве нет?

Алка, раскладывая рядом с нами  пасьянс, порозовела:

- Видишь ли, Наталья Николаевна сказала, что найдет мне сиделку и будет ее оплачивать…

- Сейчас разговор о конкретном деле: я давала тебе деньги для оплаты работы Иды. А ты что же? Решила сэкономить и купить себе очередной новый телефон?

К этому времени у нее уже было три телефона: один на кухне, два других в комнате у двух ее диванов, дневного и ночного.

- Нет, телефон куплен на другие деньги. Это мне долг вернули. Была договоренность: или деньги, или телефон.

Врет, не моргнув глазом. Кому она может дать в долг, получая минимальную пенсию бездельника? Хотя, конечно, бездельника поневоле, если быть справедливой.

Алка хотела, прописав в квартире Иду, еще и деньги с Наташки урывать. Помесячный пансион, так сказать. Насмотрелась сериалов. Это мы-то с Наташкой миллионеры! И все же: Слава Богу, она сейчас неплохо живет. И, несмотря на досаду – я была свободна.

*
 
Зашла к Алке, навестить. Она дома одна. Ида на работе. Алка воюет с сантехниками. Что-то у них с канализацией, а сантехники, как обычно, или приходят с большим опозданием, на день или два, или врут ей про невыполнимость работ. Она рассказывала мне про них взахлеб, да и то сказать, такое событие! И, конечно, она не упустила возможности порисоваться передо мной:

- Я знаю мат, но не говорю такими словами. Но когда я хочу выразить свое отношение к их работе, просто не могу подобрать нужных слов. Их нет, не существует. Но если бы чувства могли превратиться в действия, то эти сантехники были бы давно повешены и освежеваны. Я так и сказала мастеру из жилконторы: « Когда я плачу, я не опасна. Но вот когда я начну смеяться! Тогда держитесь!»

И Алка, прищурившись и усмехаясь, смотрит на меня. А я сижу, помалкиваю как обычно, и пытаюсь вспомнить: когда она плакала в последний раз? Даже на похоронах мамы я не видела у нее слез. Все усмехается, все смеется.
Так прошел еще один год. Ида отремонтировала комнату, в которой умерла мама. Теперь там жила она сама. На стенах - новые обои, на окнах - новые шторы. А над ее постелью – нечто вроде балдахина. Что-то пышное, прозрачное, розовое, блестящее, с бантами, свисало со стены у изголовья. Это нисколько не мешало ей хорошо ухаживать за Алкой. Та была умыта, сыта, при необходимости Ида вызывала врачей, бегала за лекарствами. По субботам мыла Алку в ванне. Это непростая процедура, уж я-то знаю. И я была спокойна за Алку. Повезло ей с Идой.

У них было много новых покупок в доме. Новое раскладное кресло, на нем спала Ида в маленькой комнате. Новый цветной телевизор, новая газовая плита на кухне. Даже новая входная дверь! Такие покупки мне, да в таких количествах,  были совсем не по карману. А я-то работала и зарплату получала, не пенсию.

 Алка сказала, как она обычно любила говорить о новой покупке, поджав губки:

- Мама мечтала о новой двери.

Мечты мамины в жизнь воплощает! Сильна! Да маме плевать было, какая у них там дверь! Как и мне. Уж я-то знаю.

Я с любопытством спросила Алку:

- Откуда вы деньги берете? Печатаете? Ида - нянька в садике, наверняка зарплата грошовая, у тебя пенсия – слезы. А у вас покупка за покупкой!

- Это мне общество инвалидов помогает, тетя Лиля Хабарова.

Может, и так. Но я-то знаю, как Алка умеет из людей деньги выколачивать. Когда мама умерла, она обзвонила всех! Даже не постеснялась позвонить в Художественный фонд, где работал папа. Даже оттуда принесли ей денежки, материальную помощь. Это было уже через несколько месяцев после смерти мамы. Я об этом совершенно случайно узнала. Пришла не вовремя домой с работы – а тут и деньги принесли. Посыльный ушел, а я с недоумением спросила Алку:

- Откуда они узнали, что мама умерла?

- Не знаю.

- Как «не знаю»? Я им не сообщала, значит, звонила ты!

- Ну и что? Пусть платят! Мама там тоже работала!

- Полсотни лет назад! Там же все знают, что вы отца выгнали, бездомным бродягой сделали, а теперь ты там  деньги просишь?

- Никто его не выгонял! А и выгнала его мама, так он сам виноват!

- Ладно, пусть сам виноват. А зачем ты деньги там просила?

- Ну, дали и дали, что, тебе от этого плохо?

*

Время шло, еще год прошел. Иногда я к ним заходила. Чтобы удостовериться, что у Алки все хорошо.

На сей раз я сама принесла ей деньги, из Германии прислали для нее. Мама в войну в Германии работала на фабрике, а вот теперь Алка за это доход получила. Она заметно изменилась. У нее наморщенный лобик, вытаращенные глаза, дрожащие руки, щеки. В течение часа, что я с ней провела на кухне, она дважды глотала таблетки. Химкомбинат по переработке таблеток. Очень, очень увлекается. Она и внутренне тоже меняется: тупеет, теряет элементарную сообразительность. А злость все та же, что удивительно. В разговоре со мной она в тысячный раз вспомнила своего врага нейрохирурга Соколова, который тридцать лет назад, когда она страстно мечтала о выздоровлении,  посоветовал ей завернуться в простыню и ползти на кладбище:

- Я все помню! Я ему сказала, что я убью его! И таким способом, что никто не догадается, что это я убила, и сама его закопаю!

Она говорит это увлеченно, взахлеб, с вытаращенными глазами. Я пытаюсь ее остудить, напоминаю, что Соколов жив-здоров и по сей день, несмотря на давнишние угрозы. Вполне возможно, она высказала лютые пожелания врачу не в лицо, а за спиной, но сейчас она уже верит своим словам. И я повторяю:

- Но ты же этого не сделала!

- Да! Я могу ругаться, говорить гадости, но в том-то и дело, и в этом, наверно, главное противоречие моей жизни: я не могу сделать гадости!

Она сидит за столом, подает ей обед Анна Андреевна, очень хорошая женщина. Обед сварен приживалкой Идой, в квартире тепло и чисто, Алка ухоженная, в чистом халате. У нее всегда под рукой телефон, сигареты, чашка кофе, колода карт и дамский роман. Сидит и горюет, что  может сделать гадость только на словах. Но ее мучают постоянные боли в ногах, и все в этом виноваты. Потому что все ходят, как хотят, и ноги у них не болят. Чтобы отвлечь ее от Соколова и казни, которую она для него придумала, я говорю:

- Все-таки тебе лучше с Идой жить, чем со мной. Она молодая, вон какой ремонт сделала. Везде чисто, аккуратно.

- Ну, милая моя! Она здесь живет! Она должна!

- Я здесь жила, так не могла сделать ремонт, старая уже, голова болит, встану на табуретку, голову кверху подниму  – грохнусь на пол.

- Она – должна! Если бы она жила в другом месте, сколько бы она за квартиру платила? Зарплаты не хватит!

Вот так. А что бы она без Иды делала? А сейчас и мозги стали набекрень. К ней ежемесячно приходила девушка-калека с плохой координацией движений, приносила прибавку к пенсии от общества инвалидов. Алка сообщила мне, как всегда с вытаращенными глазами, что эту девушку оперировал и искалечил тот самый злодей Соколов. И он, гад такой, сделал девушку сексуально озабоченной, она мимо мужиков теперь спокойно пройти не может, сразу на них кидается. И Алка добавила:

- Мне-то, слава Богу, врач наоборот сделал, чтобы мужики мне стали безразличны.

Я спросила, пораженная:

- Какой врач? Когда сделал?

- Ну, когда мне операцию на позвоночник делали.
 
Это, выходит, тридцать два года  назад, когда ей убрали саркому. Хороший московский врач догадался и заодно отключил в Алке влечение к мужчинам. Ах, молодец! Все же раньше она была вменяемой фурией. Если фурии вообще могут быть вменяемыми.

*

Прошло еще несколько месяцев, и Алка тюкнула меня топором по темечку: она сообщила мне по телефону, что нянька Ида уходит от нее и дала ей месяц сроку найти новую няньку. Пришлось мне бежать к ним. Алка в бешенстве:

- Она здесь жила, как сыр в масле каталась! Если бы она снимала комнату, сколько бы это стоило?!

- Если так рассуждать, то и ты ни за что не платила. А ведь Ида ухаживала за тобой.

- Да. Здесь я ничего не говорю. Но она опять начала бросать меня по ночам. А ведь я ей говорила, что мне нужно, чтобы она и ночью дома была, больному человеку особенно ночью может стать плохо! Я могу упасть! А она опять ушла на ночь и оставила меня одну! Да я знала, что этим кончится! Сколько уже у нее мужиков было! И все ее бросают! Я ей сказала: ты не задумалась, почему тебя все бросают? Значит, дело в тебе самой! Знаешь, что она мне ответила?

- Что?

- Что это ее проблема!

- Да и действительно ее, не твоя. Теперь у тебя другая проблема: где найти ей замену. Я подам объявление в газету. Продумаю текст, потом тебе дам на согласование.

Видимо, Алка надеялась, что я вернусь. Да кто же согласится снова взвалить на свою шею эту неблагодарную толстую задницу? Но если нашлась Ида, которая из-за бесплатной комнаты нянчилась с Алкой больше двух лет, найдутся и другие желающие. Так решили мы с Наташкой.

Вот так. Я жила с ней и думала, что живу под чугунной плитой, а она думала – с ней жить -  как сыр в масле кататься.

Еще Алка сказала:

- Я Идке говорю: уйдешь – выписывайся! Она сказала: конечно, выпишусь, а то ваши родные меня сожрут!

Ошибается Ида. А все потому, что думает о нас Алкиными мыслями и Алкиными словами. Но я-то ее не сожру. Она подарила мне два спокойных года без Алки. Неоценимая вещь.

А Алка продолжала захлебываться от ненависти к Иде:

- Мне Манефа сказала: потребуйте от нее справку из вендиспансера!

- О, Господи! Зачем же ты будешь оскорблять человека? Наоборот, надо ее поблагодарить!

Она ждала от Иды такой же самоотверженности, как от матери. И злилась, что этого не случилось.

*

Вечером я к ним снова зашла. Зареванная Ида была дома, молча варила пельмени. Алка поковыляла в туалет. Вышла из него и упала. Господи! Неужели впереди у меня чугунная плита под названием «сыр в масле»?

Наши варианты с новой нянькой Алка отвергла. С помощью верной подруги Нади  она нашла пятидесятилетнюю приезжую украинку Машу, медсестру из госпиталя. Та обещала Алке мужиков в дом не водить, хе-хе. Алка, почувствовав тыл, вымела Иду из квартиры раньше условленного времени. Выгнала, пригласив к себе в качестве сторожевого пса моего младшего сына. Чтобы приглядел за Идой, вдруг она собирается что-нибудь украсть?
 
Я пришла к сестрице  делать очередной укол, а она говорит:

- Идка забрала все кастрюли. Все забрала, представляешь? Все цветы с окон унесла.

Я спросила её:

- А когда я от тебя уходила, интересно, что ты обо мне говорила Иде и подружкам своим, когда я котомки со своими шмотками уносила? Что я тоже тебя ограбила?

- Ничего подобного! А и унесла, так унесла!

Я заглянула в холодильник. Стоит кастрюля с супом. Почему-то Ида и суп сварила, и кастрюлю не утащила.

- Ида тебя помыла вчера?

- Да. Я думала, теперь она меня не помоет, грязной останусь. Помыла все-таки. И все молчком, слова не сказала, представляешь?

Ида на прощание ее помыла, сварила ей суп. Забрала с окон свои же цветы, за которыми сама же и ухаживала. И ушла, не хлопнув дверью, а просто прикрыв ее за собой, оставив ключи от входной двери на столике в коридоре.

*

 Новая нянька Маша продержалась полгода. А потом она сумела выбить себе комнату и  быстренько переехала от Алки, а нам с Наташкой снова пришлось решать проблему: кому нянчиться с нашей нелюбимой сестрой. Я к тому времени переехала, жила на даче, в городе просто негде было жить. К Алке в петлю не хотелось. Снова искали по объявлению в газете. А пока никого не было, Наташка ходила к ней каждый день утром и вечером, кормила, подмывала, меняла памперсы.  Алка совсем перестала ходить, вставать с постели. А  Наташка от ее запахов заболела астмой.

Она сказала мне по телефону:

- Я очень редко ее жалею. Я ее ненавижу, она убивает меня! За что ее жалеть? В эти дни я по убеждениям своим стала фашисткой! Нельзя так долго жить больному человеку и не давать жить здоровому. Он должен умереть! Я ее подмываю, а она лежит и, небось, думает: будешь подмывать, куда ты денешься! Вот что меня бесит больше всего! А случись наоборот, думаешь, она стала бы с нами нянчиться? Хрен! Я вот вспомнила сегодня, как мне впервые пришлось ее подмывать. Это давно было, в семьдесят втором. Она тогда лежала, нисколько меня не стесняясь, и искоса за мной наблюдала. Я ее взгляд поймала. Она уже тогда, давно, знала: буду, буду ей прислуживать, никуда не денусь.

Вскоре нашлась новая нянька, хорошая девочка Юля. Жалко ее, попала акуле в пасть. Но деваться ей некуда, жить негде, зарплата маленькая, а съемная комната стоит  двух ее зарплат. Она радостно перевезла на такси свои вещи, а потом Наташка провела с ней инструктаж, все объяснила и показала.

Но наше спокойствие продлилось недолго. Я приехала по делам в город, зашла  Алку навестить и обнаружила ее в странном состоянии. Она сильно похудела и была чересчур веселой. Юли дома не было. Я хотела  покормить Алку ужином, но она сказала, что не хочет есть и вообще не ужинает теперь. Я заглянула в холодильник,  а там шаром покати! Ни-че-го! Чем же Юля ее кормит? И куда уходит Алкина пенсия?

Оказалось – Юля  просто бросает Алку одну, без помощи и без еды. На Алкины претензии – просто ноль внимания! Вот это да!  Профессия у нее – сестра милосердия. Когда я призвала ее к ответу, она, глядя на меня большими голубыми глазами, заявила:

- Но вы же сами сказали, что у вашей сестры нелегкий характер!

- Сказала. Да. Предупредила, чтобы вы знали, на что идете. Но это не значит, что ее не нужно кормить! Что ее нужно гробить! Вы что?!

Уходить эта хорошая девочка Юля не хотела. Просто и нагло – не хотела, и все! Ухаживать за Алкой –  тоже. Пришлось призвать на помощь сына. Он пришел и ждал, пока Юля соберет свои вещи. И эта нянька исчезла из нашей жизни. Алка сумела вынырнуть из своего странного приподнятого состояния. Как оказалось, она в эти отчаянные дни подсела на какое-то жуткое лекарство, которое сносит крышу. Поэтому и была так неестественно весела в это время.

Я ее спросила:
 
- Почему ты не жаловалась, ничего нам не говорила? Позвонила бы Наташке, мы бы давно Юлю прогнали.

- Я думала, вы с Наташей это специально сделали.

- Ничего себе! Мы няньку тебе старались найти, но не злодейку же!

Снова объявление в газете, снова поиск приживалки. Мы с Наташкой нашли пожилую и очень грустную тетку. Она жила в однокомнатной квартире вместе с сыном.  Сын вырос, женился, теперь в доме ад. Молодежь ее ненавидит. А снимать жилье – не на что. Я и Наташка, мы были обе за нее, но Алкина подруга Надя снова нашла другую няньку.  Алка нам не доверяла, она согласилась на предложение подруги. Ладно, что ж. Главное, теперь я могла уехать.
Нина работала в какой-то хитрой фирме, впаривала людям всякие биодобавки. И теперь много препаратов покупала Алка, но здоровья ей это не прибавило. Ей становилось заметно хуже. Видимо, саркома вернулась. Я была убеждена, что она всех нас переживет, поэтому мне в это долго не верилось. На последний Алкин день рождения, ей исполнилось пятьдесят семь лет, Наташка купила торт, чтобы Нина могла угостить Алкиных подруг, если те вспомнят про Алку и зайдут. Не вспомнили и не зашли. Подруги к этому времени исчезли. Нина утащила торт, угощала им своих друзей.

Наташка бегала теперь к Алке каждый день. И скоро позвонила мне,  сказала, что у нее не работает левое легкое, что она ничего почти не ест, что держится на уколах, которые почти не помогают, и ноги все равно болят. И наверно, она  скоро умрет.

Но я не хочу ее смерти. И не хочу, чтобы она долго мучилась. Наташка сказала:
 
- Она еще сама намучается и нас измучает.
 
Сколько еще продлится это умирание? Мне жалко ее бесконечно – наконец-то! И я хочу ее скорейшей смерти,  конца ее мучений. Мучений нашей сестры-злодейки. Теперь уже бывшей злодейки. Сейчас – только мученицы.

Вечером я легла спать, залезла под одеяло и с удовольствием свернулась калачиком. И тут же подумала: Алка уже очень давно так не может. Ноги как плети лежат, неподвижные и непослушные. Она при помощи рук с трудом может перекатываться с боку на бок. Она еле дышит и страдает от боли. Ее сил на ненависть больше не хватает. Ненависть кончилась, и наш с Наташкой отпор ей – тоже.

Поняв, что умирает, Алка испугалась, что ее квартира отойдет муниципалитету и  оформила доверенность на имя Наташки. Больше месяца Наташка не только нянчилась с Алкой, но и бегала по конторам, оформляла квартиру Алке в собственность. В завершение Алка написала завещание на мое имя. Позднее я сама сделала дарственную на своего младшего сына.

*

Наташка позвонила, сказала мне, что конец уже близок. И  я снова приехала в город, надо было дежурить с Наташкой по очереди около умирающей Алки. Наташка – днем, я – ночью. Нина – на работе или в гостях, или в своей комнате.

 Тяжелая вещь – смерть. Мечтаю о легкой: заснуть и не проснуться. Когда вспоминаю о смерти матери – душа переворачивается снова и снова. Никому такого не пожелаю, даже Алке, манипулировавшей мамой как обухом топора. Не ведала, что другие живут на свете не только для того, чтобы прислуживать ей. И кажется, она сейчас на финишной прямой. Длинная она, эта прямая? Она моя сестра, и она мучается перед вступлением в смерть.

Ей было совсем худо. Лежала, не открывая глаз. Перекатывалась с боку на бок. Скелет с наброшенной, как мешок, большой не по  размеру серо-желтой кожей. Костлявая, изможденная, высохшая старуха. Все силы уходили на то, чтобы вынести боль в ногах. Она в полубреду зовет то маму, то Наташку. Один раз сказала мне: «Позови папу». Иногда не узнает меня. Ей очень больно, уколы не помогают, она трет грудь рукой. Повторяет неразборчиво: «Ой, мамочка!», или «Боже, скорее забери меня!» А Боже не торопится. Садист.  Два дня назад, когда была в сознании, она мне сказала:

- Не думала, что мне так тяжело придется умирать. Тридцать четыре года болела – и сейчас такие мучения.

Наташка вечером на пересменке сказала мне:

- Люди живут и не знают, какой ужасный конец их ждет. Не думают, не задумываются, а ведь многих ждут мучения. Смерть, наверно, редко бывает легкой.

Алка попросила у Наташки прощения. Наташка сказала мне:

- Я ей ничего не ответила. Промолчала. Да она и не ждала ответа. Но я ее не простила! И никогда не прощу. Она отняла у нас мать, она свела ее в могилу. Она разгромила нашу семью. Она куражилась над нами. И всегда была уверена в том, что мы никуда не денемся!

Меня, наверно, она тоже просила простить в свою последнюю ночь, но я не поняла ее почти беззвучных и несвязных слов. Просто сидела с ней рядом и гладила ее руку. И ревела.

Она умерла утром. Всю ночь металась, но уже и повернуться на другой бок не было сил. В сознании. Называла меня по имени, не путалась. Все просила поставить ее на ноги. Я сделала ей обезболивающий укол, дала таблетку снотворного. При всех ее мучениях, наркотиков, облегчающих смерть, она не заслужила. Участковая врачиха  не имела права их выписать. Саркома как диагноз не была подтверждена. Чтобы  заново поставить диагноз, надо было лечь на обследование. А кто ж положит в больницу умирающего инвалида?

Она снова, в который раз, просит, бормочет  через силу:
 
- Я хочу встать.

- Ты не сможешь стоять. Давай, я попробую тебя посадить. А ты держись за мою шею, поднимайся.

Спустила ее ноги на пол. Она обняла меня за шею, помогая из последних сил. Села. Чтобы она не завалилась на бок, я села рядом, обняла за плечи. И она сделала последний вдох. Так мы посидели рядышком еще несколько минут. Я помнила наказ Семеновны. Я боялась помешать ей умирать. Больше она не вздохнула. Широко раскрыла глаза.  В них стоял ужас. А голова ее мотнулась назад, на мою руку. И я не шевелилась, не будила ее от мертвого сна. Выдоха не было. Потом глаза закрылись. Лицо продолжало выражать страдание. Оно не разгладилось.

Я положила ее снова на постель. И пошла звонить. Наташке, в милицию, в скорую помощь. Как и положено.

*

После похорон я разбирала ее бумаги и нашла дневник той давней поры, когда она болела всего лишь год.
 
«Январь 1973г.

 Мне 23 года. Вот уже скоро десять месяцев не хожу, не могу ходить. Сейчас, когда вроде бы все начинает налаживаться, безотчетный ужас вновь и вновь овладевает мной. Мне кажется, что я никогда больше не встану. И все об этом знают, поэтому и выписали домой. Как безнадежную. Предчувствие смерти схватывает в такие моменты еще сильнее. А жить хочется! Быть снова молодой и здоровой и радоваться любому пустяку.

До чего же тоскливо глядеть в серые и грязные окна, когда там пляшут, мечутся, бешено кружатся миллиарды снежинок!

Страх смерти приходит по ночам, когда в доме все спят. Безмятежное дыхание спящих как бы говорит: как хорошо на свете жить. И все внутри переворачивается: я не хочу умирать, я хочу жить!

Я хочу ходить в театр и в кино, болтать с друзьями о всякой всячине, пить кофе и курить хорошие сигареты. И не отставать от моды. А еще, и это самое главное, я хочу, чтобы в нашем городе был великолепный театр, где сверхталантливейшие актеры играли бы в пьесах  Шекспира и Гоцци. Чтобы о нашем театре заговорили, стремились попасть туда, как в Паневежис. И я, как Белинский, сумела бы  описать спектакли  так, чтобы оставить  память  о них в веках. Как много я хочу, а ведь это не все. И мама, и отец, и сестренки для меня дороги. И пока они живы, живу и я. Если один человек уйдет из нашей семьи, то ведь у мамы останутся еще, кроме меня. Она не должна будет так переживать из-за одного человека. Ей надо беречь себя для других.

27 марта 1973 г.

 Боже, во что я превращаюсь?! Мне страшно смотреть на себя в зеркало – неужели эта туша - я?! И все уверения окружающих, что я смогу быстро сбросить вес, не успокаивают, наоборот, скорее раздражают.

3 апреля 1973 года.

Сегодня мне 24 года. Первый раз встречаю день рождения в постели. Интересно, как следующие (…) Буду пить виски с содовой и не буду думать о будущем, а также и о прошлом. Будущее… какое громкое слово! А мне оно видится крестом с фотографией, на которой выведено – 24 года. …Пусть к черту летят будущее и прошлое. Жить будем в настоящем. И да здравствуют все мы!

…В своих записях я очень часто сентиментальна. Ну и пусть. Люди в 70-е годы страшно боятся показать себя чувствительными, поэтому грубят, высмеивают других, и сами же в душе жалеют о циничной своей внешней форме.

Мои родные упорно делают вид, что мое теперешнее состояние в порядке вещей. А может, привыкли. Конечно, привыкли. За год ко всему привыкают. Родные мои, родненькие, любимые. Мама и отец стали совсем седые. Это не от возраста, они молоды, скорее от переживаний. Много горя принесла им жизнь. И тут я еще.
На улице солнце и весна, а на душе такое чувство, будто взяли меня за шкирку и выбросили из жизни, не дав даже порадоваться взрослым годам своим.

(…)Вероятно, скоро я буду запечным философом или никем не буду»

*

 Ей становилось лучше день ото дня. И дальше в дневнике день за днем она описывала свое состояние: где кольнуло, где стрельнуло, есть ли резь в глазах, сколько времени сидела, стояла, гуляла. Какими стали ноги, руки, талия, измеряла и записывала. А потом она окрепла, встала на ноги и забросила дневник. Впереди у нее было еще тридцать три года жизни.
Родители наши лежат на старом кладбище, Алку похоронили на новом. Сейчас она одна, но в ограде есть два места  для нас с Наташкой. Три дочери, три сестры.


2010 – январь 2014,
дер. Коквицы, Респ. Коми