Над кручей Глава 33

33
(Май 1919 года)

Чем объяснить непонятную перемену в Саше? Чем вызвано его беспричинное отчуждение? Дима искал свою вину, и не находил. Ну ничем он не погрешил против друга! Как выручал из переделок, куда Сашку вечно заносит, так и продолжает выручать, как охлаждал его горячую голову, так и посейчас по мере сил пытается охлаждать, как поддерживал добрым словом, так и теперь всегда рад обогреть. В чём же дело? Почему Саша вошёл к нему в дом словно его толкали в спину, только косился, да цедил сквозь зубы «да» и «нет»? И всё с таким видом, будто Дима нанёс ему непростительную обиду, будто не было между ними десяти лет сердечной дружбы. Просто взял и стёр лучшие годы их жизни. Почему я стал для него человеком, которого он еле переносит? За что? Сильнее всего угнетает эта необъяснимость Сашиного отторжения.
Не из-за Кати же Саша на него надулся? Ведь сам Саша ещё в гимназическую пору познакомил со своей сестрой. Сначала шутливо предлагал её в невесты, потом, подметив, что они неровно дышат друг к другу, стал устраивать им встречи, деликатно оставлял вдвоём, ободрял и вдохновлял робкого Диму. А как яростно ругал Катю, когда она скоропалительно выскочила замуж за Георгия, как был доволен, когда его лучший друг и его любимая сестра стали, наконец, мужем и женой! Он же не раз убеждался, что в их семье лад и мир. Нет, не в Кате причина Сашиного отчуждения. В чём-то ином.
Улучив удобный момент, спросил Катю – не показался ли ей брат странным при последнем свидании?
– Не смеши меня, пожалуйста, Дима, – без тени тревоги отмахнулась Катя. – Сашка всю жизнь изобретает для себя новые роли, дабы впечатлить окружающих. Доморощенный артист. Детство проходил в образе лесного охотника, в юности корчил из себя непризнанного гения, затем перевоплотился в гонимого странника, стал волею судеб трагическим героем, беспощадным мстителем, нынче надумал пугать нас маской чёрного рыцаря, чуждого земным радостям. Наиграется – станет, как и мы, нормальным человеком. Не переживай, в душе он – хороший парень. Это красные на него дурно влияют.
Красные! Стоп, стоп. Захмелевший Сашин соратник обронил в разговоре ранившую слух фразу: «Вы, Дмитрий Иванович, оказывается, пользуетесь авторитетом и среди ваших красных земляков. Техник на заводе уверял, что вы можете поручиться за его порядочность». Обронил вскользь, со смехом, и тут же отвлёкся на другое. Саша никак не отозвался, но подарил особенно выразительным взглядом. Не здесь ли собака зарыта? Не заподозрил ли Саша своего друга в связях с красными подпольщиками? При его непримиримом отношении к большевикам подобная связь может послужить причиной полного разрыва. Предположим, я действительно оказывал врачебные услуги раненому большевику. Но это святой врачебный долг, никак не говорящий о кровной связи с большевиками. И Саша об этом не может знать. Зачем вообще техник Белашов упомянул мою фамилию? Обещал ведь сохранить вынужденную долгом услугу в строжайшей тайне. И вот – разболтал, с другом рассорил.
Нет, надо разобраться. Пошёл на завод.
Иван Матвеевич не уклонился от объяснений.
– Понимаете, Дмитрий Иванович, если бы речь шла только о моей голове, я бы рта не раскрыл. А тут под наганами стояли десять подчинённых, половина из которых ни в чём не замешана. Осиротить их семьи я не имел права, вот и попробовал смягчить вашего друга. Слава богу, получилось. Уж извините. Думаю, Александр Феофанович не предаст ваше имя огласке.
– И что, вы продолжаете свою подрывную деятельность?
Серое лицо техника не дрогнуло.
– Вам лучше не знать, Дмитрий Иванович. Тех рабочих, что были в списке, на заводе и в станице уже нет.
– А вы почему не скрылись? Ведь под Дамокловым мечом сидите.
– Причины разные, – уклончиво ответил Иван Матвеевич. – Вы живите спокойно, больше из меня вашу фамилию клещами не вытащат.
Не верить Ивану Матвеевичу у Димы оснований не было, но тревоги на душе не убавилось – поверит ли ему Саша? Надо написать письмо. Адрес при прощании Саша назвал: Кавказская армия. Бронепоезд «Вперёд за Родину». Правда, мрачно добавил – «Отправляй голубиной почтой. Наземная замучится гоняться». Возможно, их бронепоезд ещё в Екатеринодаре. Всего две недели прошло. Поехать, что ли? Никакое письмо не заменит откровенного разговора один на один.
Словно проговорившись невзначай, задел Катю жалобой, что Саша не нашёл времени повидаться в Екатеринодаре с братом Павликом, а от того давно нет известий. Сработало – Катя разразилась самобичеваниями в эгоизме, ламентациями о несчастном, брошенном всеми младшем братике, воззваниями о необходимости срочно прийти ему на помощь. И в итоге на следующий день Дима озирал из окна вагона разморенные жаром пшеничные поля между Рубежной и областной столицей, любуясь алыми маками, рассыпанными меж зелёных колосьев. После обильных дождей в начале мая хлеба стояли на загляденье.
Глаза любовались, а из головы не выходило – что происходит с Сашей? В голове не укладывалось, что их дружбе настал конец. Все предыдущие годы были как восхождение по сияющим ступенькам их встреч, ежедневного если не реального, то душевного общения – вспомнишь, и всё вокруг светлеет. И вдруг перед тобой обрыв в тёмную холодную пропасть. Такого не может быть! С первой встречи не покидала уверенность, что их дружба навеки.
Хотя и начиналось всё с обыкновенной мальчишеской шалости, на которые был горазд Саша. В тот день – а это был второй день, как Дима стал гимназистом, – он спешил вниз по Красной, горделиво поправляя ранец за спиною и фуражку с кокардой на голове. На углу Лабинской мальчик, тоже в гимназической форме, смутно знакомый, дразнил собаку за забором – проводил палкой по штакетнику, изображая трещотку, и здоровенный чёрный пёс захлёбывался бешеным лаем. Дима хотел поскорей прошмыгнуть мимо озорника, но мальчик вдруг непринуждённо спросил:
–  Знаешь, зачем я дразню этого дурака?
Дима остановился.
–  Зачем?
–  Этот зверюга откусил полхвоста у нашей кошки. Вот, чтоб не обижал братьев меньших, я заставляю его охрипнуть.
И ловко щёлкнул палкой по просунутой сквозь штакетник морде. Пёс взвыл от боли и бессильной ярости.
–  Будешь знать, как маленьких обижать, –  нравоучительно произнёс мститель, и заторопился, –  бежим, сейчас хозяйка выскочит, родителям наябедничает.
Невольно ставший соучастником, Дима со всех ног припустил вслед за озорным заводилой. У ворот прогимназии остановились отдышаться, оглядели друг друга. Мальчик Диме понравился – дерзко вздёрнутая голова, на худеньком остром лице сияют синие глаза – такого красивого цвета сапфиры на маминых серёжках, – живой, вёрткий, как шарик ртути. Сразу видно – не трус.
–  Давай дружить, –  сходу предложил знакомец. – Я – Саша Высочин. А тебя как зовут? Дима Кибирёв? Твой отец врач? Меня водили к нему на приём.
Поёжился, и резко сменил тему.
–  На тебе фуражка великовата. (Действительно, фуражка налезала Диме на уши.) А у меня еле на макушке держится. Меняемся?
Дима безропотно подчинился. Новый друг излучал неотразимое душевное обаяние, которому невозможно было противостоять. Оно магическими токами проникает в тебя, парализует мозг, щекочет мурашками по коже, холодит грудь, и ты сдаёшься под его воздействием, словно погружаешься в гипноз. И ничуть не сомневаешься, что тебя ведут куда надо.
Следующее приглашение Саши сесть за одну парту Дима воспринял как ещё один шаг в единственно верном направлении.
–  Болвана, что посадили со мной вчера, я прогоню, –  бесстрашно заявил настойчивый друг. – Из него слова не вытянешь.
Что ж, Саша не ошибся, обретя в Диме благодарного собеседника, зато преподаватели прогимназии получили непреходящую головную боль в лице двух учеников, занятых на уроках не столько постижением наук, сколько немолчными разговорами меж собой. Угрозам рассадить болтунов, как и безуспешным попыткам привести угрозы в исполнение, не было числа. Друзья вошли в нерастащимый словесный клинч.
По окончании уроков наступала очередь многочасового китайского церемониала под названием расставание. Так как Сашин дом располагался слишком близко к прогимназии, чтобы друзья успели наговориться, то, якобы по забывчивости, они следовали до дальнего дома Кибирёвых. Там Дима спохватывался и считал своим долгом проводить Сашу хотя бы до середины расстояния между их калитками. Но если спор затягивался или сложный вопрос никак не разрешался, то блуждания взад-вперёд могли длиться сколь угодно долго, пока их не разгоняли родители.
О чём рассуждали и спорили? Да обо всём на свете. Огромный мир только начинал раскрываться для двух любознательных умов, и тем для разговоров хватало – от героев Порт-Артура до книжек Буссенара. Поначалу бойкий Саша держал верх в их взаимоотношениях, но постепенно он оценил рассудительность и мирный нрав Димы, и они гармонично дополняли друг друга. Дожди и морозы загоняли порой под крышу чьего-либо дома, где первое время друзья чувствовали себя неуютно: Дима робел перед задиристыми сёстрами друга, а Саша немел перед прекрасными глазами Оленьки, но потом… Потом только и ждали, кто первый зазовёт в гости. Напористый Саша нашёл прямую дорогу к сердцу Оленьки, застенчивость Димы повела его окольным и тернистым путём.
Как быстро пролетело то счастливое время! Похоже, невозвратно. Вокруг штормит взбаламученное море, тучи застят горизонт, и ты из последних сил гоняешься за проблесками солнечных лучей.
На железнодорожной станции первым делом попробовал отыскать бронепоезд «Вперёд за Родину», Павлик никуда не денется. Сдуру спросил у станционного патруля, после чего немедленно был препровождён под штыками к дежурному коменданту. Установив личность задержанного и причину его любознательности, комендант посочувствовал:
– Опоздали. Три дня, как ушёл.
– И куда?
Пожилой капитан в красной фуражке досадливо наморщил отёчное – явно больны почки – жёлтое лицо.
– Будьте осторожнее с подобными вопросами, молодой человек. Не то законопатят, как шпиона, в тюрьму. Не все столь снисходительны, как я. Прощайте.
Вывихнутая психика у военных, во всех штатских подозревают большевицких агентов. И Саша туда же. Не судьба сойтись с Сашей лицом к лицу. Пока, надеюсь. Когда встретимся, объяснимся – всё станет по-старому.
Последний раз Дима был в Екатеринодаре прошлой осенью, когда вёз Сашу из ейского госпиталя. Тогда на центральных улицах города преобладали шинели и черкески, нынче их сильно дополнили, расцветили и разукрасили разнообразные гражданские наряды. Больше бросались в глаза дамы и девушки в ярких платьях и шляпках, но и господ в щегольских цивильных костюмах хватало.
По случаю выходного дня Артемий Филиппович находился дома, Ирина Анатольевна вояжировала по магазинам. К родному дяде Дима относился скорей сочувственно, нежели уважительно. Фанатичная преданность избранной профессии – волшебству растениеводства – настолько поглощала все силы и внимание Артемия Филипповича, что он совершенно не замечал скандального, по оценке Диминого отца, поведения собственной супруги – любовников она меняла чаще, чем перчатки. Всегда выдержанный и мягкий в выражениях Иван Филиппович прямо-таки вспыхивал, едва упоминалось имя Ирины Анатольевны. Давать советы младшему брату он избегал, но в домашнем кругу не раз упрекал его в слепоте. Мама Димы вообще не хотела отдавать Оленьку под опеку невестки – чему она научит нашу девочку, пусть живёт в пансионе. Своих детей у екатеринодарских Кибирёвых не было, что мало заботило мужа – ему на службе хватало, кого растить, и вполне устраивало жену – она тратила нежные чувства на более благодарные предметы. Тем не менее, в большом доме и просторной усадьбе покойного Диминого деда, войскового старшины Кубанского казачьего войска, жили супруги вполне гармонично и друг другу не мешали. Умный войсковой старшина пустил сыновей по стезе гражданской службы, избавив от седла и шашки, но Артемий Филиппович не упускал при случае называть себя природным казаком. Дима только усмехался про себя: если кто и казакует в вашей семье, так это Ирина Анатольевна. Не баба, а конь со всеми причиндалами!
Отсутствие супруги уважаемого дяди доставило Диме некоторое облегчение – он всегда смущался под её огненными взглядами.
Артемий Филиппович провёл в кабинет, усадил в кресло за столом, заваленным таблицами и диаграммами, и с места в карьер начал увлечённо повествовать о своей недавней поездке в Лабинский отдел, где он пропагандировал новейшие достижения агрономии. Хорошо зная ораторский запал дяди – если разойдётся, за два часа не выговорится, – Дима решительно пресёк агротехническую лекцию вопросом о Павлике. Мол, сёстры беспокоятся.
Учёный агроном виновато вернулся к путаным родственным отношениям. Хлопнул себя по лбу – давно собирался написать в Рубежную о преображении семинариста в юнкера, да всё в неподходящее время, и вообще полагал, что Павлуша сам оповестил родственников. Здесь он навещал его в училище, выглядел мальчик замечательно, деньги брать отказывался. Когда получится командировка в Ейский отдел, то обязательно и там навестит. Ирина говорила, что недавно мимоездом забегал Александр, внимательный и заботливый брат – Дима чуть не откусил кончик языка – дружная у Высочиных семья. Потом Артемий Филиппович вспомнил, что благодаря Диме стал дедом, пусть и двоюродным, пообещал непременно, в самом скором времени приехать полюбоваться на внука, привезти подарок на зубок.
И вновь перескочил на излюбленного конька – принялся хвалить разумные распоряжения краевого правительства о снижении арендной платы за землю, об урегулировании размеров земельных паёв, об освобождении от воинской повинности казаков-одиночек, о своевременной заготовке столь необходимого к жатве манильского шпагата, о …
Дима перебил:
– Неужели всё так замечательно?
Дядя осёкся, вздохнул.
– Разумеется, нет. Разобщённость министерств мешает. Случаются возмутительные казусы. Вот вопиющий пример из весенней посевной. Заготовило ведомство земледелия целый эшелон семенной яровой пшеницы «кособрюховки» для распределения по отделам, а министр снабжения и продовольствия распорядился отправить её на помол. Кругом двоевластие. Добровольческое командование учредило Особое Совещание с претензией на высшую власть, наше Краевое правительство и Рада пытаются править Кубанью самостоятельно. Отсюда административная неразбериха – семь нянек, а дитя без глазу.
– Так война, – напомнил Дима.
– Кому война, кому мать родна. Ещё в Великую войну расплодилась масса паразитов, кормящихся на поставках армии. Ныне их число умножилось в геометрической прогрессии. Под вывеской воинских перевозок ушлые дельцы и станционные коменданты перегоняют составы спекулятивных грузов. У меня такое впечатление, будто все отбросы человеческого общества заполонили наш благословенный юг. О нуждах фронта, о справедливом устройстве тыла никто не заботится. Сплошное рвачество, живут одним днём. Временами руки опускаются – куда мы придём?
Ого, дядя видит не одни колоски. Видимо, и по нему больно ударяют неурядицы властей.
– А в станицах лабинских как?
– Тоже раздоров хватает. Казаки и слышать не хотят о наделении землёй иногородних. Кричат – раз вы их не мобилизуете, а нас гребёте под гребёнку, так пускай они у нас батрачат. Как враждовали казаки с иногородними, так и продолжают. Одна радость – урожай обещает быть обильным.
– И чем, по вашему мнению, закончится нынешняя пугачёвщина?
– К сожалению, Дима, не вижу радужных перспектив. По-старому не быть, в новой жизни одни других в упор не видят. А мне и те, и другие не нравятся.
– Мне тоже, – признался Дима.
Невесело закончился разговор с дядей. Ждать Ирину Анатольевну Дима уклонился – Катя дома одна с малым ребёнком. Жалко дядю, весь его благородный труд используют себе на потребу разные подлецы. И жена обманывает. А у тебя разве не так? Нет, они с Катей живут душа в душу. Их семья – оазис в пустыне.
До вокзала решил пройтись пешком, взглянуть на обитателей Екатеринодара пристальней. Тут же весь цвет общества собран, по выражению Артемия Филипповича – «сливки вперемешку с помоями». А когда было иначе? Вы с дядей – наивные идеалисты, мечтающие о просвещённом и гуманном государстве, которого никогда не было и не будет. Отсюда ваши страдания при столкновениях с реальностью. Надо смотреть на мир, как на данность. Хищная человеческая природа сильнее бумажных теорий. И нечего рвать на себе волосы. Второй жизни тебе не дадут, веди свою утлую лодочку по морю зла.
Подобными мудрыми мыслями утешался Дима, спускаясь вниз по Екатерининской к вокзалу. Да уж, почувствуешь себя римлянином Боэцием, обозревая встречные лица. Сотни лиц – молодые, старые, женские, мужские, озабоченные, беспечные, хмурые, весёлые, трезвые, хмельные – и на всех словно налёт дорожной пыли. Словно гонит народ ветерком вдоль по улице, а куда – они не понимают. Оттого лёгкая потерянность во взгляде, неуверенность в походке, суетливость жестов. Даже если кто целеустремлённо торопится, видно, что он сомневается найти искомую цель. Эфемерностью жизни пропитан сам воздух, обдающий мимолётными дуновениями то женских духов, то автомобильными выхлопами. Куда подевалась коренная екатеринодарская публика, со вкусом гуляющая под каштанами, приветствующая знакомых – через одного – поклонами, вступающая в неспешные разговоры, улыбчивая, радушная. Патриархальная кубанская столица превратилась в город Вавилон, где смешаны десятки языков и племён. У нынешних прохожих земля горит под подошвами. Как там у Брюсова – «Толпы проходили словно их преследовал неотвратимый Рок». Неуютно чувствуешь себя в лихорадочном потоке, текущем неведомо куда, равнодушно обтекающем тебя незрячими глазами. И ты напрасно пытаешься запечатлеть в памяти хоть одно чем-то выдающееся лицо. Все – как стёртые монеты. Надежда выхватить во встречном потоке знакомого не сбылась. Так и прошагал до вокзала чужаком в чужом городе.
Куря в тамбуре переполненного вагона, думал – куда схлынут эти безликие, мутные людские волны? К старым берегам? Или прикипят к новым? Слишком много пустот образовалось вокруг за последние годы, кто-то должен их заполнить. Но никогда не вернётся старый облик жизни. Время идёт только вперёд, топча, сметая оказавшихся на пути. У тебя не стало родителей, лежат на дне Чёрного моря, брат Глеб – в каменистой земле Сарыкамыша, Оленька – на Всехсвятском. Пришли в твою жизнь Катя и маленький Георгий. Не опустеет до конца станица, кто-то будет в ней жить. Но кто? Саша?
И Дима начал слагать в уме письмо другу.