Над кручей Глава 35

35
(Июль – сентябрь 1919 года)

Как ни надувай щёки, старая, без мужика двор набок ложится. С огородом и домашней худобой ещё кое-как управляешься, а вот оборванную створку ворот перенавесить ни ума, ни силёнок не достаёт. Подпёрла с двух сторон кольями – глядеть стыдно. На сарае крышу растрепало – приставила лестницу, влезла, ладилась, ладилась снопы камыша перевязать, чуть на землю не сверзилась – ничего не вышло. Придавила жердями и каменюками – до первого хорошего ветра, стыдоба! Хуже всего с топливом для печки, всю кукурузную и подсолнуховую бодылку сожгла, хворост в саду и по меже вырубила, карчи по берегу Кубани обтесала, как заправский сучкоруб – больше негде разжиться. От вязанок, что таскала за версту, горб болит. Ладно, лето пока, а что зимой делать? Без дров хоть пропадай. Был бы дома Устин, съездил к черкесам, привёз воз дров. Ни Устина, ни Пашки, ни воза. Никого вокруг не стало. До Коробок зареклась ходить, Фёдор, рассказала Любаша, теперь ездит на большом паровозе на дальние расстояния, некогда ему. Зареченская родня что есть, что нету – лишь бы Полинка не овдовела. Денег в кубышке шаром покати, на соль и спички не всегда найдёшь, керосин не на что купить. Одёжку Анютке приходится шить из своих старых платьев. В начале лета прижало так, что продала корову – и кормить нечем, и безденежье заело. Проруха кругом.
И главной подпоры, зятя Ивана, уже нету в станице. Месяц от него не было ни слуху, ни духу, потом набежала внучка Валюша, пожаловалась, что скоро они переезжают жить в другое место.
– Какое ещё место? Что вам приспичило?
– Не знаю, бабушка. Папа долго ходил сам не свой, с мамой ругался, и недавно взял, и уехал. Сказал, что скоро нас письмом вызовет.
– Куда?
– Не говорят. Но я нечаянно подслушала, как папа называл дядю Диомида, своего старшего брата, мол, он поможет. А дядя Диомид служит инженером на заводе в Луганске. Наверно, туда поедем. Я так не хочу уезжать из станицы. Мамка уже дом продаёт, вещи собирает.
Час от часу не легче. Как тут утерпишь – пошла к Дарье. Эта бесстыдница хвостом махнёт и родной матери слова не скажет.
Лучше б не ходила. Дарья и на порог не пустила.
– Чего припёрлись, мамаша! Думаете от щедрот наших поживиться? След простыл вашего благодетеля! Такой же дурак, как ваши сынки! Влезут, куда не надо, а семьям покоя нет!
Поговорили, называется. Плюнула и ушла без памяти. Одно поняла – язык-то у Дарьи что помело, хочет – не хочет, а выболтает: зять Иван влип во что-то вредное белым властям и надумал завеяться, где его не найдут. Что Иван склоняется до красных, она и без Дарьи знала. Раз тикает, значит, другого выхода нет. Это ты, доченька, дура, а Иван не дурак.
Вскоре, на базаре, услышала от людей, что Белашовы уехали, а ихний дом купил торговый агент, ведающий отправкой зерна в Донбасс. Он и помог им с переездом. Всё правильно сообразила Валюша. А что не прибежала проститься, так это наверняка злыдня Дарья не пустила. Господи, прости, что родила этакую ведьму.
Здесь же, у тыльных ворот базара, через которые завозят всякий товар, случилась такая встреча, что ноги подкосились. Перед ней стояли, запряжённые в обшитую досками мажару, ездовые лошади Устина. Хоть верь глазам, хоть не верь – вот она, гнедая Лыска, с белой отметинкой во лбу, вот буланая Пчёлка, прозванная так за пёструю гриву – разве их спутаешь с другими лошадьми! Стоят смирно, отмахивают хвостами злых августовских мух. Тысячу раз их видела, свои лошадки, кровные, сколько лет служили! Только на передке – страшно поднять взгляд – не оплаканный родимый сынок, а Васька Шкиль, проходимец из Пьяного хутора. Сидит, щурит хмельные гляделки под лакированным козырьком картуза, зевает во всю пасть. С какой радости он правит лошадьми Устина?!
Окликнула, подойдя сбоку.
У Васьки и челюсть отвалилась.
– Настасья Михайловна! А мы с Галей никак не соберёмся к вам заехать. Всё недосуг да недосуг.
–  Я Галину месяц назад встрела. Лошадки Устиновы справные, ехать недалеко.
Васька свесился с передка, шепчет, дышит перегаром.
– При посторонних неудобно объясняться, Настасья Михайловна. Вот вам крест, сегодня приедем.
Прав, пёс вонючий. Чужим ушам наш разговор доверять – что угли по соломенной крыше разбрасывать. А сердце так и заходится, метелики в глазах прыгают. Неужели Галина что-то напутала? Может, живы сынки? День тянулся нестерпимой пыткой.
Вечером у ворот загомонили. Лыска с Пчёлкой ломятся до родной конюшни, Васька их осаживает, вяжет к акации сбоку калитки, ругается матом. Совсем охамел, обходится с лошадками, как с собственными. Галина тащит во двор узлы, у Васьки на плече гармонь Устина. Нет, старая, не тешь себя глупой блажью, будь сынок жив – ни за что бы с гармонью не расстался.
– Проходите в хату.
Варвара, чуть завидела гостей, Анютку на руки и захлопнула дверь в дальней комнате. Бабья ревность сильнее разума. Кого делить – покойника?
– Вот, Настасья Михайловна, Яшенька братнии вещи наказал вам передать, – лебезит Галина. – Даже Устиновы кинжал и шашку под днищем спрятал. Мы так боялись их везти, по дороге сто раз обыскивали, половину рыбы пограбили.
Васька разворачивает свёрнутый крапивяный чувал. В промасленной тряпке холодное оружие Тимофея, первого мужа, завещанное Устину. Тимофей особенно дорожил шашкой немецкой работы, говорил – сталь необыкновенная. Вернулись домой шашка и кинжал, а хозяин не вернётся никогда. И зачем нам, трём юбкам, казачьи игрушки? Память? Мы и так не забудем. Если только Анюткиному сыну, считай моему правнуку, пригодится.
– Спасибо за хлопоты. Как найти могилки сынов, можешь указать?
Глаза у Галины сразу на мокром месте, носом хлюпает.
– Как не помнить! Русское кладбище там одно, небольшое, на бугре за посёлком, огороженное. Как войдёшь, так справа невдалече и найдёте. Яша всё честь честью сделал, таблички на крестах прибил, не потеряются.
 Васька глаза к потолку запускает, морду косоротит. Догадывается, небось, с чего это разлюбезная жёнушка слезами обливается. Наверно, и кнутом поучил. А за что? Сам гусь хорош, пропал на два года, бабу в самом соку бросил телепаться по рукам. Устин по этому делу не промах, бесхозную кралю не упустит. Хоть покохался напоследок. Галина пусть и стерва, баба- ягодка. Жалко их молодых, глупых! Только не время поблудную жёнку жалеть, тебя, старая, кто пожалеет? До могилок сынов далеко, а сиротка в соседней комнате, никому, кроме бабушки, не нужная, думай, как её в люди вывести, не погубить.
Круто взяла суровый тон.
– Как насчёт лошадей Яков распорядился?
Переглядываются проходимцы, Васька локтем жену толкает – давай, гутарь, у тебя язык лучше подвешен.
– Мы у Яши лошадей с мажарой выпросили под условием, что вам передадим, Настасья Михайловна, – запела Галина. – А что придержали лишку, извиняйте. Пока обустраивались, лавку на базаре строили, сами понимаете, без транспорта никак.
– А я, по-вашему, могу и за лошадей, и за мажару сойти? Мне из прикубанского сада-огорода сладко всё на загорбке таскать? В мои-то без малого шестьдесят? Совесть где ваша? Так-то вы наказ Якова выполняете?
Тут Васька влез. Ну, этот не церемонится, знает – на какое больное место надавить.
– Зря вы, мамаша, нас совестите. Сообразите сначала – во что нам обошлось переправить ваше добро чуть не за тысячу вёрст? И водвори мы Устиновых лошадок домой – надеетесь, что здешние казаки не заметят? Завтра же явились бы с допросом. И руку на отруб даю – отобрали бы без разговоров, да и вам бы не поздоровилось. Сами знаете, как они семейства красных жалуют.
– И какая мне разница – белые казаки меня обездолят или вы присвоите? Хоть так, хоть этак – я безлошадная.
– Настасья Михайловна, как вы можете так говорить? – Галина старается загладить дуроломство мужа, умягчить по-бабьи. – У нас и в мыслях не было чужое присваивать. Опасались до вас показываться, это правда, простите. Давайте договоримся, чтобы и вам было хорошо, и нам безопасно. Вы нам отдайте лошадок вроде как в аренду, они и послужат с пользой, и в сохранности будут. Ежели вам что понадобится привезти – не откажем.
Девка дело толкует. У себя во дворе держать лошадей с любого боку невыгодно. Но и доверяться на летучее слово ненадёжно. Где я буду при нужде искать гораздых на обещания прохвостов? Эта парочка – в поле ветер, в трубе дым. Край надо сразу же выжать из них то, без чего в доме зарез.
– Осень на носу, а в дровянике пусто. Кроме воза дров я вас ничем не обяжу, но это выньте и положьте. И ещё гарбузы из сада съездим заберём. А там володейте, пока Яков не вернётся.
– Да, да, – торопится Галина. – Яшенька нас предупреждал, что за обман взыщет. Нет, вы можете смело на нас рассчитывать.
Подлец Васька ухмыляется. Погоди, я тебя сейчас припеку.
– И я про то же. Не думайте, что без Якова некому за меня заступиться. Я тут недавно с Егором Шеховцовым, можно сказать, породнилась. Он обещал быть при случае заручкой.
Забегали глазки у Васьки. Знает, что с Егором шутки не пройдут.
– Будут вам на днях дрова, Настасья Михайловна. Руку на отруб даю.
Кому нужна твоя шельмовская рука, поганец? Головой ответишь. Не перед Егором, так перед Яковом. Этот вернётся, его никакая лихоманка не возьмёт. Какой ни есть, а сын. За мамку враз голову сымет.
Что на Ваську сильней подействовало – неведомо, но слово сдержал, привёз горой нагруженную мажару дубовых и грабовых поленьев. Кривулины больше тонкомерные, мхом обросшие, Устин ни в жисть бы таких не купил, да с паршивой овцы хоть шерсти клок, и на том спасибо. Худо-бедно, будет чем протопить хату.
Вообще, к осени у родных-знакомых словно память проснулась, вспомнили, что не одни на белом свете проживают, что бедует в одной с ними станице вдова-старуха с безрукой невесткой и малой внучкой, что стыдно дать им с голоду загинаться. Модест Коробка, пряча глаза, внёс с извозчиком сорокалитровую флягу подсолнечного масла:
– Чем богаты, мама. А это от Анфисы, – и суёт отрез ситчика. – Обновки себе сошьёте. Не стесняйтесь, заходите к нам, если что. Мы всегда рады.
И мы рады, когда нас не забывают.
– Как живёте-можете?
– По-всякому. Родители зовут в Екатеринодар перебираться. Одиноко им, старенькие уже. И службу хорошую мне там подыскали.
– Что у вас у всех шило в одном месте? Белашовы, вон, сбежали.
– Времена беспокойные настали. Вот люди и мечутся, ищут, где лучше.
– От грехов своих убегают.
Модест горестно покивал седой головой. Больше Коробок не видела.
Щедрей прочих облагодетельствовал не зря помянутый Егор Шеховцов. Даже не знаешь, кого больше благодарить – сынов ли, что спасли жизнь его Филе, или правильного казака.
Открыла калитку на стук – стоит Егор с мешком на плече.
– Здравствуйте, Настасья Михайловна. С мельницы еду, поделиться надумал. Показывайте дорогу до кладовки.
И перетаскал с брички один за другим три мешка, причём сам ссыпал муку в ларь, отруби в бочку, а зерно в глиняную макитру. За вожжами брички сидит, улыбается младшенький Шеховцов, гарный хлопчик Никитка.
– Как Филя, поправился?
– Опять на войну забрали, – Егор помрачнел, добавил: – Я, Настасья Михайловна, не только за Филю стараюсь, я по-человечески помогаю. Мне ваше положение известно. Власть властью, а люди людьми. К Рождеству ещё навещу.
– Хорошо сказал, Егорушка. Свою семью не обдели.
– Урожай в этом году, Михайловна, богатый. Всем хватит.
И ушёл, одно плечо бешмета – чёрное, второе – белое от муки.
Грешным делом, обидела в мыслях Егора – уж не красные ли берут верх на фронтах, коль он так угождает? Так нет, на базаре галдели, что белые взяли уже Курск, откуда родом её родители, и пьяные казаки в шалмане Угловихи шумели о том же. Шумите, шумите, цыплят по осени считают. Пропьёте вы свою белую власть. А тебе, старая, стыдно наводить тень на правильного казака.
 Съездить за гарбузами выгавкала аж с третьего разу – Васька всё увиливал, отбрёхиваясь чем ни попадя. По роже видно – главная причина одна, похмелье. Да и, похоже, решил, что жадная старуха слишком много хочет. Как поганая скотинка всегда в ненастье телится, так и Васька собрался поехать после сильного ночного дождя. Месили в саду грязь по щиколотку, носили грузные оранжевые шары до мажары за сто шагов. Варвара стонала, Васька, бездельник, дремал на передке, только Анютка веселилась, охлопывая яркие глянцевые бока гарбузов. Зато будет чем подкормить пацюка, а то бегает по сажку тощий, как борзая собака. С отрубями Егора поправится до первых морозов, сала в три пальца, конечно, не нарастит, но на салтисон и смалец сгодится.
Перестирала, перегладила сыновью одёжку, омочила слезами. Сама себе не смогла объяснить – зачем сложила в сундук? Ведь не вернутся сыны, объяснили тебе ясней некуда, а полной веры чужим словам нету. Вот вернётся Яков – тогда поверю. А пока колотись, баба, пока силёнки имеются. Спокойную старость загадывать – что думками богатеть, но и в нынешний переплёт попасть – в страшном сне не могло присниться. Бог не дал долгих лет Тимофею и Григорию, сынов закрутила и унесла война, у дочек – свои семьи, все заботы о сиротском доме налегли на твои согнутые годами плечи. Нищета из всех углов глядит. И что теперь – хныкать, как Варвара? Не приучена. Да и стоит глянуть на внучку – откуда силы берутся! Славная девчушка растёт. Положим, писаной красавицей ей не быть, в батьку удалась, скуластенькая, но золотой характер так в глазках и светится. Весёлая, бойкая: «Бабушка, это что? Бабушка, это зачем?» Двух лет нет, а лопочет вовсю. Посмотрит, посмотрит, как бабушка тесто месит или бурьян на огороде дёргает – колобком подкатывается, пускает в дело свои ручонки: «Я тоже так умею». Замурзается, чистая анчутка, а не Анютка, помощница. Что ни скажи ей – как зерно в землю посадила, ничего не забудет, на лету схватывает. Пригреется котёнком на коленях, и у тебя, старой, на душе теплеет. Пока замуж не отдам, будет при мне.
На мамку-то её, на Варвару, надёжа плохая. Совсем отбилась от рук девка. Бабой назвать её язык не поворачивается. Баба о семье радеет, о детях. А у этой не понять, что на уме. Моду взяла – через день да каждый день из дому пропадать невесть куда. «Я до Анфисы схожу», «Я Любашу проведаю» – только брешет всё. Не у сестры и невестки она лясы точит, тем некогда время попусту проводить. Но не допытывалась и справок стороной не наводила. Много чести, да и сказать правду, нет Варвары в хате – и дышится легче. Та в доме ни за холодную воду, больше в своей горнице отсиживается, попросишь, что сделать – с таким кислым видом берётся, что с души воротит. Иди, шляйка, куда хочешь, мы с Анюткой и без тебя управимся.
Чуяло сердце, что до добра Варварины отлучки не доведут, но терпела. И так между нами чёрная кошка шмыгает, прямого скандала затевать не стоит, худой мир лучше доброй ссоры.
Скандал не скандал, ссора не ссора, но объясниться с Варварой пришлось. От того, что увидела своими глазами, и дух занялся, и терпение лопнуло. Шла из лавки с бидончиком керосина в одной руке, держа внучку другой рукой, задумалась чёрти о чём, как вдруг Анютка сказала:
– Мама!
– Где? – Оглянулась – улица пустая.
– Голос её, слышишь?
И тычет пальчиком на плетень Угловихи.
Внучке заглянуть через плетень рост не позволяет, взрослому человеку пьяный двор, как на ладони. Под вишнями перед хатой длинный стол с бутылками и закусками, за ним забубённая компания. И – в обнимку с Галиной Шкилихой – среди прочих сидит Варвара, цветёт майским цветом, что-то втолковывает соседке, перекрикивая дурной гам. Чуткий слух у внучки, а у тебя, старая, очи чуть не выскочили на лоб. Быстрей с Анюткой без оглядки домой – сейчас, сейчас придёт твоя мама.
Но пришла Варвара не скоро, пришла, как ни в чём не бывало, явно не ожидая вопросов. По лицу не скажешь, что выпивала. Ну, выпивала, не выпивала, а такой позор спустить ей не могу.
– Ты что делала у Угловихи?
То ли закалилась во лжи невестка, то ли впрямь кровь у неё ледяная – даже не порозовела, бровью не дрогнула.
– Мы с Галиной пришли Ваську забирать. У него дружок с фронта в отпуск прибыл, они с утра гудят. Сразу их не вытащишь, вот с Галиной и посидели с ними.
– С Галиной?! Ты ж её на дух не переносишь!
– Было, мама. Держала на неё зло. Глаза хотела выцарапать. А подошла, посмотрели друг на друга, обнялись, поревели и подругами стали.
– Нашла подругу. На ней клейма негде ставить.
Приосанилась Варвара, свысока поглядывает.
– Людей хлебом не корми, дай неугодного дёгтем вымазать. Галина – баба добрая, и головастая. На ней вся ихняя с Васькой торговля стоит. Думаете, они до сих пор каспийскую рыбу распродают? Да им уже по железной дороге товар с Ейска и Ростова поставляют!
– А тебе какой интерес от их торговли?
Опять невестку с табуретки будто вверх приподнимает.
– Я ж не зря назвала Галю доброй. Она предлагает в долю войти. У Васьки брат под Харьковом на сахарном заводе служит, сахара там, что грязи, и цены втрое ниже кубанских. Федя обещает устроить проезд по железной дороге, накупим сахара, распродадим, деньжата заведутся.
– Надули в твою пустую голову ветру. Купчиха выискалась. На какие шиши сахар закупать вздумала?
Варвара так и впилась взглядом, что голодная собака.
– Мама, вы же деньги, за корову вырученные, считай, не трогали?
Вон куда коготки запускаешь, язва. С кем поведёшься, от того и наберёшься. Недаром съякшалась с этой плутовкой.
– Ты на сиротские деньги не зарься. И думать забудь про них.
– Мама, вы как собака на сене. Не понимаете своей выгоды.
– Я сказала – забудь.
Пыхнула невестка, презрением обдаёт.
– Я что – для себя одной стараюсь? Я о дочке думаю!
– Думаешь – иди работай. На базаре вся доска объявлений приглашениями на работу завешана. Про синицу в руках и журавля в небе напомнить?
Поджала губы, отвернулась.
– Я всё равно с Галей поеду.
Ну и езжай. А нам с Анюткой в Рубежной роднее.