Над кручей Глава 38

38
(Август – октябрь 1919 года)


Не отвечает поросёнок Сашка на твой, можно сказать, крик души. Почему? Потому что поросёнок. Даже когда встретимся в очередной раз, будет отделываться старыми шуточками – мол, раз не пишу, значит, со мной всё в порядке и тому подобное. Из семинарии, из училища, из киевского госпиталя писал километровые письма, рассуждал, философствовал, фонтанировал оптимизмом. С началом междоусобной бойни как онемел. А при последнем посещении станицы вообще смотрелся дико. Мрачный, почти враждебный. Неужели война так меняет человека? Вопрос риторический. Конечно, меняет. Но не до такой же степени, чтобы отвернуться от друга, который ни в чём не виноват! Может, дурные предчувствия мучат? А кого они не мучат в наше время. Кругом одни потери и смерти. Никто не поручится за завтрашний день.
Главное – почва из-под ног ушла. Точнее – перевернулась вверх ногами. И ты болтаешься между небом и землёй, тщетно нащупывая опору. Уж казалось бы – что может быть прочней семьи, в которой доверие и любовь? У них с Катей именно так. Но завтра придут дяди с винтовками, объявят тебя врагом… Что будет дальше, известно. Причём, умудрился ты, Дмитрий Иванович, не угодить обеим властям. Человеколюбие, возведённое тобой в принцип, не только отвергнуто современными властями, но и наказуемо. Врач, исполняющий свой долг, – преступник. С ума сойти!
Ну-ка, попробуем влезть в Сашину шкуру. Почему он в ней мучается, что причиняет ему боль? Вспомни, что двигало им в юности. Оба мы были романтиками, но Саша заносился в мечтах куда выше. Мечтал во главе победоносной армии отомстить японцам за несчастную войну 1904-05 годов, вышвырнуть их с материка, сделать Китай русской провинцией, а потом и до англичан в Индии добраться. Начитался Пржевальского, возомнил, что вся Азия спит и видит себя под рукой белого царя. Мальчишеский великодержавный шовинизм. Когда военная карьера бросила его против германцев и австрийцев, он был психически здоров, но братоубийство, похоже, Сашу сломало. Убивать своих русских людей, вдруг ополчившихся друг на друга, убивать день за днём, год за годом, разрушая родную страну – чересчур оглушительный удар по мечтам юности. Тут или станешь зверем, или свихнёшься. Личный праведный гнев давно погребён под бесчисленными гекатомбами, отойти в сторону уже поздно, продолжать – невыносимо. Узы дружбы для Саши стали детской игрой, душа выжжена, и что вернёт его к жизни – неизвестно. Не надо его ругать, надо пожалеть. Ему куда тяжелее, чем тебе, сугубому штатскому. На тебя не падают снаряды, рядом любящая жена и пробующий встать на ноги сын, участливый персонал больницы, почтительные пациенты, грозовые облака обходят стороной – не гневи бога, не ворчи на друга. Вернётся с войны – оживёт. Вернётся ли? Нет ответа.
Григорий Ильич исполнил обещанное – уехал из Рубежной. Но не к чёрту на кулички, как выразился в запале чувств, а поближе к сыновьям, служащим в Порт-Петровске, на родину предков – в цивильный город Владикавказ. Дима остался единственным врачом в больнице. Из Екатеринодара обещали прислать коллегу, но обещанного три года ждут. Лекари нарасхват, в первую очередь пополняют прожорливые военные госпитали и формируемые полки. Работы прибавилось, но куда страшнее ответственность – не за здоровье больных, а за их политическую принадлежность. Воистину головная боль. Совмещать обязанности легального доктора и тайного филёра с души воротит. Но приходится. От регулярных визитов коменданта Лощилина в новеньких погонах штабс-капитана каждый раз веет жутковатым холодком.
Плохой из Филиппа Шеховцова получился актёр, недолго гулял он в роли инвалида. Отец Егор ругался на чём свет стоит:
– Обкрутили Филю вокруг пальца! Призывная комиссия с ума посходила, тягают каждый месяц на освидетельствование, пополнение войску требуется. Ну и забылся Филя, поднял по команде обе руки в гору – готово дело, здоров казак! В эшелон, и на Царицын, в свой полк. А беда, сами знаете, не ходит одна. Думал, среднего Илью в Тенгинке сроду не найдут, другой полковой округ – какой там! Кто-то выдал, загремел следом за старшим. Остались мы вдвоём с Никиткой. Этот неслух Филю уговаривал – давай я вместо тебя пойду. Сказился хлопец! Честное слово, я бы на подмену согласился, нехай идёт, оскомину набьёт. Да куда ему – от горшка два вершка.
Да, бог ростом Никитку обидел. Старшие братья в коломенскую версту вымахали, меньшой не растёт, как назло. Телом крепенький, а росту чуть больше двух аршин. Хомуты на лошадей вприскочку надевает. Зато боевого духу на целый полк. Грозится на следующий год поступить в военное училище.
К Сакмарским выбирались лишь по усиленным просьбам Кати. Больше недели разлуки с сестрой для Кати уже мука, а ему мука находить удобные темы для разговоров с Константином. Профессиональные вопросы взаимно не волнуют, политические – слишком резко выявляют противоположные взгляды сторон. К тому же Константин бурно реагирует на любую незначительную новость, Дима взял за правило уклоняться высказывать своё мнение – диалог гаснет, не разгоревшись.
Костя возмущается:
– Какое право имеет Особое Совещание налагать запрет на ввоз в Кубанский край товаров и продуктов из соседних губерний?! Это же произвол, ведущий к полному разрыву! Видите ли, Кубань не выполняет обязательств по снабжению хлебом армии! А «Вольная Кубань» пишет, что добровольцы не платят за поставки! Краевое правительство не настолько богато, чтобы отдавать половину собранного урожая даром!
Дима вяло возражает:
– Наплевать Кубани на запреты ОСО. С голоду не помрём. На Кубани всего полно.
– Голод, положим, нам не грозит. Но где взять мануфактуру, уголь, сахар?
– Насколько я мог заметить по нашей железнодорожной станции, в Новороссийск уходят бесчисленные эшелоны с зерном, маслом, льном. Товарообмен с заграницей уже налажен. И вообще – милые ссорятся, только тешатся.
– Хороши милые, – кипятится Константин. – Не угодно ли ознакомиться с приказом Главного командования ВСЮР об учреждении военно-полевых судов в связи с участившимся дезертирством из кубанских частей?! Это милое командование мобилизовало одиннадцать призывных сроков кубанцев, забыв, что хлеб, которого они домогаются от Кубани, кто-то должен собрать! И это при отказе того же командования завести кубанцам собственную армию. А стоит командирам кубанских частей отпустить своих казаков на уборочную страду, как их объявляют дезертирами и пугают военно-полевым судом. И разве может Кубань простить убийство председателя Краевой Рады Рябовола, убийство, совершённое добровольцами?! Диктаторские замашки генерала Деникина и его присных доведут Кубань до бунта.
– Не преувеличивай, Костя. Два примера бунтов во время войны всем памятны – в феврале и октябре 17-го. Развалили армию и государство. Дураками надо быть, чтобы устроить третий.
Константин выпрямился в кресле и пафосно воздел руку.
– История учит, что она ничему не учит. Умные люди к власти не рвутся, а у дураков память короткая.
Надо же, уроженец Саратовской губернии стал большим патриотом Кубани чем ты, коренной кубанец.
Среди лета Константин заегозился вывезти семью на морские купания в Анапу – пора мальчишкам в целебную солёную воду ноги окунуть. Но, побывав на вокзале, пришёл в ужас. Сумасшедший дом, а не железнодорожное сообщение, обойдёмся мелководным кубанским затоном между косой и островом. На больной мозоль Хвалынска Дима больше не наступал, уж очень выразительно умеет поджимать губы Анастасия, и Катя мечет синие молнии. Зачем дразнить впечатлительного свояка, да и тема изрядно избита. Ответными визитами Сакмарские не баловали, отговариваясь неудобством нанимать извозчиков, пылкая Катя тут же задействовала Никитку. Катались на фаэтоне к затону, в Заречную, устраивали пикники.
Рядом, на Кубани проводили учения понтонёры, рычали громадные английские грузовики, шлёпались в воду раскладные зелёные ящики, солдаты ловко соединяли их между собой, нанизывая на протянутые от берега до берега тросы. Интересно, какую реку готовятся форсировать добровольцы? В конце сентября понтонёры загрузились в эшелон и ушли. О том, что где-то на севере идёт война, в станице мало что напоминало. Разве что практически полное отсутствие на улицах молодых казаков могло подсказать знающему человеку, где они находятся. И окрестности станции время от времени наполнялись людьми в военной форме с проходящих поездов. Внешне станица жила привычной сонной жизнью, в которой местные жители не любят показывать себя лишний раз на улице.
Несмотря на загруженность в больнице, радостную возню с растущим сынишкой, любящую энергию Кати, какие-никакие развлечениями с Сакмарскими, порой на Диму накатывала самая настоящая тоска одиночества. И не одно молчание Саши тому причиной. Отчуждение друга – последнее пёрышко, ломающее спину верблюда. Остаться круглым сиротой в неполные двадцать четыре что-нибудь да значит.
 Первой утратой была смерть брата Глеба. Старший брат с детства мечтал стать офицером, и родители, скрепя сердце, отпустили его в Константиновское артиллерийское училище. Подпоручик Кибирёв был убит в первые месяцы войны, на турецком фронте, в сражении под Сарыкамышем. Гибель отца и мамы Дима сначала воспринял отстранённо, не как потерю, а некое ощущение их временной отдалённости – за годы учёбы в университете привык обходиться без их непосредственного присутствия рядом. Как находились родители далеко от него, так и продолжали пребывать. И лишь когда осознал, что больше никогда они не появятся в мире живых, тогда вошла в него, и никуда не уходит поныне, постоянная стынущая боль потери. Её можно прогнать на час, на два, но она снова возвратится. Каждый день ты проживаешь с этой болью, тая её от других, пряча в себе, но она тихо, как мышь, подтачивает твоё сердце. За три года, конечно, боль приутихла, не так остра, уже сжился с ней, как с собственной тенью, но пустота на месте родных людей затягивает и тебя в эту чёрную пропасть.
Смерть Оленьки можно сравнить с ослепляющим, помрачающим разум ударом, который обрушивается на тебя вновь и вновь, стоит о нём вспомнить. А вспоминается часто, слишком многое вокруг связано с его созданной для прекрасной жизни, но так безжалостно погубленной милой сестричкой. Как ни отворачивайся, как ни закрывай глаза, а ты ходишь по земле, по которой ступала она, дышишь воздухом, которым она дышала, ты жив и счастлив, а Оленька лежит в могиле. С первоначальным бешеным желанием мстить за её гибель ты справился – нельзя ненавидеть всех красных за дело рук нескольких негодяев, среди белых есть ещё худшие негодяи – но и простить, пока жив, не сможешь. Красная власть навсегда окрашена для тебя кровью твоей сестры.
Родственники второй степени не способны заполнить опустевший семейный круг. Тем более, что с маминой стороны – глухая terra incognita. Отец, закончив медицинский факультет Киевского университета святого Владимира, куда потом отправил и сына, поехал в Санкт-Петербург набраться новейшей теории и практики в тамошнем клиническом институте. Познакомился с местной вольнослушательницей, предложил ей руку и сердце, натолкнулся на отказ родителей и, как потом с улыбочкой говаривал, по-казачьи умыкнул невесту. После такого решительного поступка молодых, оскорблённые родители невест не пожелали знаться с преступившими их волю, о чём преступная чета ничуть не скорбела. Мама ни разу не обмолвилась о своей семье даже случайным словом, отец, на детское любопытство сына, ответил коротко: «Считай, их нет». И Дима смирился с однобокостью родословного древа – ну и пускай сидят в финских болотах петербургские гордецы, нам и без них хорошо.
Екатеринодарские дедушка и бабушка, пока были живы, радушно принимали семью старшего сына, и дядя Тёма с Ириной Анатольевной всегда рады видеть племянника, но ты уже не в том возрасте, чтобы подставлять голову – погладьте, утешьте. Ты давно – самостоятельный человек. Со студенческой скамьи воспитывал в себе чувство самостояния, равнялся на замечательных друзей по факультету – Лёву Долгова, Аркашу Кайзерова, Владика Полянского. Где они, те, с которыми грыз науку, бродил по Фундуклеевской, познавал нелёгкое ремесло полевого врача на Юго-Западном фронте? Рассеялись по всей России, затерялись в водоворотах Гражданской войны. Земляка Аркашу встречал прошлой весной в Екатеринодаре, но был в таком убитом настроении, что не догадался спросить адрес.
Рутина захолустной станичной больницы нисколько не отвращала: Рубежная для него – центр мира. Здесь Катя, Саша. Большего ему не надо. Катя с ним, друг Саша рано или поздно вынырнет из омута войны. Пускай временная неполнота жизни обдаёт холодом пустоты, которую не в состоянии согреть семейные радости, пускай лучшая часть души бездействует – надо верить, что вернутся золотые дни, наполненные любовью и дружбой. Надо верить и терпеть.
С отъездом Григория Ильича ещё одна малая отдушина закрылась. Старший коллега не только был каменной стеной, но и занятным собеседником. Поговорить он любил. Когда – цинично прямой, когда – по-кавказски дипломатичный. С ним можно было откровенно поднимать любую тему, зная, что за стены их кабинета она не выйдет. На вопрос – почему уезжаете, Григорий Ильич? – ответил неожиданно и жутковато:
– Здесь слишком сильно пахнет кровью. – И уточнил: – Я матёрый волк, запах крови чую издалека. Та, что уже пролилась, ничтожна по сравнению с той, что прольётся вскоре. Советую и вам, Дмитрий Иванович, перебраться куда-нибудь подальше, где вас никто не знает.
Задал загадку Григорий Ильич. Ночи спать не будешь, перебирая свои грехи перед властью. И перед какой властью предстоит держать ответ? Нынешняя кружит вокруг тебя в лице штабс-капитана Лощилина, но пока ни в чём не уличила. Был небольшой скандал из-за призывного казака, отрубившего себе на правой руке два пальца, якобы нечаянно. Лощилин добивался заключения об умышленном членовредительстве, но Дима отказался его давать – недоказуемо, и казак представил свидетелей несчастного случая. Комендант остался недоволен. И отыгрался на двух снятых с поезда казаках – те уверяли, что едут в отпуск, но подтверждающих документов у них не было. Кровожадный комендант тут же состряпал военно-полевой суд, и тот приговорил казаков, как дезертиров, к повешению. Все попытки атамана и станичного правления спасти приговорённых привели лишь к замене повешения расстрелом – воздвигнуть виселицу на станичной площади атаман не разрешил. Местная казачья команда едва не вступила в бой с опричниками коменданта.
– Что вытворяет, гад ползучий! – негодовал Егор Шеховцов, встретив Диму у Катиного двора, куда зябнущая жена послала его за кой-какими осенними вещами. – Всю власть забрал в станице! Казнит, кого хочет. Ваську Бочарова и Мишку Староверова в глинище закопал. Казаки год на фронте без отпуска отбухали, смерти в глаза глядели, пока он тут жировал! И на тебе, отблагодарили казаков!
– А что – действительно казаки с фронта бегут? – осторожно поинтересовался Дима.
Егор ответил не сразу, но твёрдо:
– А за кого воевать?! Слыхали, что генералы Врангель и Покровский в Екатеринодаре учинили?
– Нет, не слыхал.
Дима давно не был у Сакмарских, газеты в руки брал редко. От калейдоскопа нервных скоропалительных новостей можно душевного здоровья лишиться.
            – Краевую Раду разогнали, войскового атамана Филимонова скинули, члена правительства Кулабухова повесили. Прочих неугодных радян за границу выслали.
– За что?
– За несговорчивость. Не хотели под генеральскую дуду плясать.
– Постой! Это что же получается – казаки никаких прав теперь не имеют?
– Понимайте, как хотите! Доехали генералы на казачьем горбу до Орла и Киева, теперь можно об казаков ноги вытирать. Только обожгутся они без казаков! Посунутся назад, как миленькие. Царицын уже на ниточке висит, под Воронежем, говорят, добровольцев попятили. Заплачут генералы без нас.
– Так красные на Кубань опять придут!
– И нехай приходят. Что белые, что красные – всё равно казачеству пропадать. Я уже из местной команды по нездоровью выписался. Хватит в холуях у генералов ходить.
На обязательный вопрос о сыновьях Егор мрачно сказал – «нет вестей», и полез за кисетом. И соседа мучат дурные предчувствия.
Предчувствия предчувствиями, служба службой. С приходом осени пришёл и тиф. С фронта завозят. Ещё прошлой зимой Григорий Ильич настоял, чтобы тифозных помещали вне больничного городка, иначе всех заразят. Для больных тифом приспособили закрытую железнодорожную школу рядом с вокзалом. Заведует инфекционным отделением фельдшер, штат сиделок и нянек достаточный, проверять их ежедневно нет нужды, но Дима заставлял себя ходить туда каждый день, каждый раз прогоняя малодушную мысль – а вдруг принесёшь эту страшную болезнь домой, Кате и Георгию? От вида мечущихся в бреду страдальцев сердце обрывается, но ты – врач, Дмитрий Иванович, блюди клятву Гиппократа.