Над кручей Глава 39

39
(Декабрь 1919 года – март 1920 года)

Поворотило, наконец, счастье на сторону нашу. Сулили, сулили отцы-командиры скорую победу, начала сбываться ихняя сказка.
До самой зимы толкли степь вокруг Чёрного Яра. Ни белые не возмогли спихнуть нас в Волгу, ни мы их турнуть подальше. То они налетят, норовя застать врасплох, то мы их шуганём до самых Эргеней. Так и казаковали ни себе, ни людям. Силёнки равные, чего без толку тужиться. Мишка Сменов успел съездить с пулей в заднице в Астрахань и вернуться залеченным, а мы всё друг друга с беляками подкарауливали. Всё бы ничего, война пустячная, да охота на Кубань, в свою станицу, под родную крышу. От арбузной бражки, баранины и рыбы с души воротит. Душа просит калгановой самогонки и шматка сала. И по дому, какой он ни есть, скучает.
Подумаешь другой раз – а где твой дом, казаче? В Устинов двор жить не пойду. Пускай там мамке с Варварой и внучкой солоно приходится, тебе не к лицу под бабий бок прибиваться. В тридцать лет ты должен свой дом иметь, хозяйством обзавестись и с него питать старых и малых сирот. Откуда взять обзаведение? А зачем у тебя за спиной карабин висит и шашка на боку? Тогда с Павлом и Устином не расказнили щепетновское отродье, сейчас приду – не помилую. Имею право. За братьев загубленных, за Даню Калугина, за всех земляков, что лежат по степям от Кубани до Волги, за два года собственной потерянной жизни истреблю куркулей, как собак бешеных. Нет им места при новой красной власти. Меланья? Без батьки и его бугаёв шёлковой станет, никуда не денется. Вон как она по тебе сохла! Сколько раз прибегала по ночам во времянку, упрашивала, слёзы лила: «Покорись отцу, хорошо жить будем»! Вдвоём ещё лучше заживём. А может, уже и втроём. Что-то Меланья намекала на прибавление в семье. Ничего, недолго ждать осталось, разберёмся.
Степь перед Чёрным Яром уже в конце осени стала пустеть. Разведочные разъезды уходили на полсотни вёрст и не находили белых. Никифор Савлук ходит с гордым видом, к нему не подступись – командир полка. Артём Гречка разговорчивей, ему по комиссарской должности положено языком молотить, хвастается – деникинцы драпают во все лопатки, откатились уже за Северский Донец, не сегодня-завтра оставят Царицын. Красное наступление от севера развивается безостановочно, астраханская группировка отбила Лагань, подступает к Элисте. А мы куда? Скоро узнаете.
Верная примета, что скоро – нашествие штабных и политотдельцев. Последними пароходами от Астрахани – по Волге уже пошла шуга – нахлынуло их видимо-невидимо. Мишка Сменов фыркает – снабжения бы столько слали, сколько комиссаров. Мишке не угодить, всё ему не так. Снабжения вдоволь, быстрей бы вперёд. А то загнали в калмыцкий хотон Джангар и маринуют. Пехоту подтягивают, обозы.
Наконец, после долгих сборов, в начале декабря полк направили старым калмыцко-донским трактом перехватить железную дорогу, по которой от Царицына отступают на Тихорецкую белые. Тихорецкая! Это уже Кубань. Приближаемся до родных краёв. На переход сзади пошла пехота. Осень в астраханских степях мало чем отличается от кубанской, а вот зима лютей. Снега уже натрусило порядочно, ветер позёмку метёт. До железки, до станции Абганерово вёрст двести носы морозить. И от пехоты отрываться нельзя. Считай, на неделю прогулка. С утра солнце спину греет, после обеда бьёт в глаза, на снегу играет. Уже не одни хотоны по пути попадаются, встречаются и русские переселенческие сёла, донские зимовники. Белых след простыл, что калмыки, что русские башками мотают – давно ушли. Кто ушёл, кто дома остался, мирным прикинулся.
Лёшка Клевцов пытает вылезшего из кибитки калмыка:
– Скажи, манжа, отчего у тебя левое плечо полушубка до овчины протёрто?
Калмык лупает узкими блескучими глазками, врёт без зазрения.
– Торба возил.
Знаем мы ваши торбы. Винтовка моталась у тебя на загорбке, сума перемётная. Перекрестить бы твою бесстыжую рожу шашкой, да клинок поганить неохота.
– Махан давай, сука!
Погрелись у очага, запили мясо солёным чаем, и дальше погоняй коня. Разъезду в заснеженной степи служба в удовольствие – на десять вёрст кругом легко разглядишь что пешего, что конного.
У переселенческого села Абганерово ушки встали на макушке – в девяти верстах впереди, на станции с тем же названием, белых полным-полно, и два бронепоезда при них. Савлук тут же расставил вокруг села заставы, чтоб ни одна сволочь не дала белым знать, кто к ним подкрадывается, и послал на станцию разведку – местного возчика с Лёшкой Клевцовым, переряженым в мужика. Повезли продавать муку и битых гусей. Вернулись к вечеру. Лёшка – казак глазастый и толковый, вызнал всё, что надо. На станции и в пристанционном посёлке находятся части Сводно-гренадерской дивизии и терских пластунов с обозами. Ждут присылки эшелонов для эвакуации, потому как отступать пёхом выдохлись. Стоят беспечно. Всех до кучи чуть больше тысячи голов. Бронепоезда сильные, размалёванные трёхцветными углами, колёсами с крылышками, скрещёнными стволами. На одном написано «Генерал Алексеев», на другом «Вперёд за Родину». Но стоят они чуть поодаль, на запасных путях. Пока расчухаются, пехоту можно взять голыми руками.
Савлук аж причмокнул:
– Любо. Годится. Берём. На листе бумаги смогёшь примерно изобразить расположение?
Лёшка изобразил.
– Ясно. Ждём пехоту.
Пехота прителепалась на следующий день к обеду. Объявила, что устала до невозможности и в атаку сегодня не пойдёт. Давайте завтра. Никифор плюнул – с вами каши не сваришь, мы и сами с усами, зуб горит.  И, хоть близился вечер, повёл полк на станцию Абганерово.
Три эскадрона зашли обходом с востока, два понеслись на станцию с юга. Тачанки сыпанули из пулемётов по бронепоездам. Белые, нежившие брюхо после сытного обеда, выскакивали из домов и вагонов как угорелые. Яков скакал вслед за Мишкой Сменовым, держа в виду бурое приземистое здание вокзала, приметное на белом снегу. Мишка привстал на стременах, шашку к небу тянет, орёт во всю глотку, ну а мне сподручней из карабина бить. Стреляй – не хочу, беляки разбегаются кто куда. Не бой, а догонялки. Клевец с Мишкой свирепо машут шашками, рубят налево и направо, как лозу. Кто из беляков поумней – задирают руки кверху. А этот из револьвера чего с крыльца палит? На распахнутой шинели красные отвороты. Герой, енерал. Не бил ни разу такую крупную дичь. Ну-ка. Готов рябчик. Кубарем по ступенькам, гренадерская фуражка с жёлтым околышем под копыта коню. Сдался бы, дурак, как твои гренадеры, жив бы остался. За теми, кто рванул в степь, некогда гоняться. Хватает работы на улицах посёлка. Пленных толпа немеряная, больше нашего полка. Послушно строятся в колонну.
Савлук подгоняет:
– Отходим!
Бронепоезда уже пыхают трубами паровозов, пыхают дулами пушек. В степь, в степь, там нас не догоните. Мы своё дело сделали. Казачье дело не рожать – сделал дело и бежать.
Из толпы пленных окрик в упор:
– Казак! Односум!
Лопни глаза мои – опять щерится бородатый воронежец из таманского полка, с кем пили самогонку в Невинке и чихирь в Лагани. Кургузая английская шинель, рыжая русская папаха на кирпичной ряшке. Погоны. Лыбится, стервец. Как его кличут? Ага, вспомнил – Ванька Чесунов.
– Ты как в гренадеры затесался, убоже?
– Как, как. Меня ж тогда в Солёном Займище в плен взяли. Подумал – может с белыми верней до дому дойду? Ан, не судьба. Чихирём угостишь?
– Калмыцким аракином давно давлюсь. Погоны снимай, не то не дам.
– Пойдёт перед смертью. Расстреляете ведь?
– Не греши. Старыми бойцами не бросаемся. Держись за стремя, Ваня.
Подъехали вместе до Никифора. Тот недолго водил грозными очами с одного на другого. Спросил:
– Ручаешься?
– Как за себя.
– Скажешь Артёму – нехай зачислит в пулемётный взвод. На первой тачанке Стёпку Непокупного ранили.
Вот и прибыло нашего полку, Ваня. Придётся тебе ещё один круг закладывать, чтоб в свою воронежскую деревню вернуться. Не провалится она сквозь землю, дождётся. После нынешнего боя ближе стала. А нам с тобой, видать, судьба нагадала одной дорогой топать. Меченые мы счастливой меткой, Ваня!
Назавтра станция Абганерово встретила тишиной. Остатки гренадеров и пластунов, загрузившись на бронепоезда, отошли к станции Жутово, в сорока верстах западнее, взорвав входные стрелки и водокачку.
– От самого Царицына разорение после себя белые оставляют, – пожаловался начальник станции. – Хуже монголо-татар, ей-богу.
Точно, до самого Сала, сколько ни шли вдоль железной дороги, везде одно и то же. Как Мамай прошёл. Взорвано, сожжено, расстреляно из пушек. Похоже, не надеются беляки возвращаться. Как подыхающая змея, сами себе хвост отгрызают.
Перед Салом заминка получилась. Оттепель надуло южным ветром, лёд подтаял, не переправиться, а мост бронепоезда охраняют. Но нет худа без добра – пока топтались да примерялись, железную дорогу наладили, стали прибывать эшелон за эшелоном войска с Сибирского фронта. Весёлые, гутарют – Колчаку крышка, тикает без оглядки, уже за Енисей утёк. Всем красным армиям там делать нечего, их прислали Деникина добивать. Похоже на правду. Ежели судить по гренадерам, беляки совсем скисли, драться духу не хватает, чуть что – лапки кверху. Далеко вперёд видел брат Павел, когда предсказывал прошлой осенью – у нас на место каждого убитого бойца десять встанет, а убитые офицеры не воскресают, и новых негде взять. Из мобилизованных и пленных вояки – вроде Ваньки Чесунова, только и мылятся, как дома на печке оказаться. И землячки-кубанцы, что ещё летом кидались на нас, как скаженные, куда-то испарились, давно не встречаются в степи. Артём Гречка довольно ухмыляется – перескублись атаманы с генералами, не поделили власть, вот казаки и рассудили, что нечего подставлять свои чубы под загребущие панские жмени, нехай сами тягают друг друга. Разбежались кубанцы с фронта, по хатам сидят. К Новому году, конечно, в Рубежную не поспеть, но что скоро будем дома, можете не сомневаться. Уже Ростов наш, белые по эту сторону Дона.
В середине января опять ударил мороз, выстелил готовые переправы через Сал, и покатились беляки колобком по донским степям. Мы следом. На Маныче не задержались, проскочили и Великокняжескую, и Торговую. Ещё два перехода, и мы на Кубани. Разгон набрали что надо, сил поднапёрло – валом валим. Пехотные сибирские дивизии поспешают колоннами, что муравьи перед наводнением, кавалерия сметает всё на своём пути – в чудных суконных шишаках с красными звёздами во лбу. Раньше почитал свой полк завидной боевой единицей, нынче он потерялся в разливанном море десятков таких же полков. Могучую волну выплеснула красная Россия на белую степь, капец деникинцам. Они почти не сопротивляются – огрызнутся бронепоездами и отступают. Забыл, когда в лицо беляка видел. Под Ростовом, говорят, беляки упёрлись, даже на два дня опять вошли в город. Ну, там офицерские полки, Добровольческий корпус. Им или грудь в крестах, или голова в кустах. На пощаду не надеются. Только дураку понятно, что не сегодня-завтра мы возьмём Тихорецкую, перережем Владикавказскую железную дорогу, и очутятся они, миленькие, в том же пиковом положении, что мы с Сорокиным летом 18-го года. И побегут офицерики до Екатеринодара наперегонки, а мы будем им поддавать и в хвост, и в гриву. Эх, и чего не дожили браты до победных времён! Как бы порадовались.
В Песчанокопской полк готовился с утра к очередному переходу – слово «бой» давно не звучало, – когда поступила команда выстроиться на станичной площади в полукаре.
– Нашли время речуги толкать, –  разворчался догадливый Мишка Сменов. – Погода собачья, пуржит. Пока наслушаешься комиссара, околеешь.
Угадал Мишка наполовину – речь была, но толкал её комполка. Обычно Никифор доверял пустословить Артёму. Раз решился натрудить глотку на морозе сам, значит, причина важная. И физиономия про то намекает – хмурится, зверем смотрит на запаздывающие взвода.
– Слушать всем! – Чем хороши речи Савлука – толкмачит коротко, без всяких митинговых заморочек, что подпускает комиссар. – Нашей 11-й армии приказано освобождать Ставрополье. Поворачиваем на Ставрополь.
– А Кубань?! – не стерпел Мишка.
Никифор зыркнул, загремел литаврой.
– Повторяю – приказано! Первая задача – отрезать белую группу войск, что дерётся на Тереке с чеченцами Узун-Хаджи, не дать ей уйти на Кубань. Будем идти по сёлам и станицам, где полно дезертиров и прочих старых врагов. Политотдел дивизии предупреждает – никаких самосудов, всех подозрительных сдавать в трибунал. А на Кубань, – Савлук упёрся грозным взглядом в ёрзавшего на седле Мишку, – мы вернёмся обязательно, вернёмся протоптанной дорожкой, по знакомым местам. Потому и вбиваю в ваши головы – никакого самоуправства. Чтоб потом не говорили, что я вас не предупреждал. Чтоб не попали вместо родной хаты в тюрьму или под расстрел по приговору трибунала. Дошло? Напра-во! Марш!
С чего это вдруг Никифор проникся заботой о недобитых вражинах? Раньше жалости не ведал. Отгадка в упоминании политотдела. Опять комиссары вспомнили о равенстве и братстве. Какой мне брат Фрол Щепетнов? Откуда я знаю, что белые казаки сделали с семьёй Устина? Зачем вообще было браться за оружие, если после двух лет смертоубийства ты должен обниматься с врагами? Кто они такие, пришлые умники, что берутся мирить меня со смертными противниками?
И Мишка смотрит бешеными глазами, пальцем по лбу стучит – мол, съехал с глузду Никифор. А при чём здесь Никифор? Он честно предупреждает, что не сможет защитить тех, кто нарушит волю политотдела. Попали мы, Мишка, в чужой монастырь, и править нам обедню по ихнему уставу. Чудеса, куда ни притулись казак, везде тебя ждёт налыгач на шее и путо на ногах. Белых казаков генералы обротали, красных – комиссары. Вечно так – не дают дыхнуть свободно. Как умеешь выкручивайся. Ну, за всеми комиссары не углядят, придём домой – посчитаемся с должниками.
Снежок сыплет всё гуще, покрывает плечи и папахи соседей по строю, мягко стучат копыта по белому ковру тракта, хорошо дышится – хоть и кривой дорогой, а домой идём. Степь здесь обыкновенная: речки, балки, гребни да покатости, мужичьи сёла зажиточные, принимают как дорогих гостей. Народ сплошь за советскую власть, жалятся, что натерпелись от белых реквизиций и мобилизаций, даже восстания поднимали. Нынче сёла чистые от белых властей, кто им прислуживал – ушли вместе с отступающими деникинцами. А много их тут отступало? Плечами пожимают – хрен да маленько, какие-то гарнизонные команды и казаков чуть. Супротив вас, считай, что ничего. Похоже, на этом направлении у беляков дыра в фронте. Они по железным дорогам всё больше ладятся воевать, а тут до самой Расшеватки ни одной рельсы.
Переходов шесть-семь прошли как на учениях, ни затвором не двинув, ни шашки из ножен не вытащив. Благодать! Кормят мужики на убой, спишь в тепле, коней перековали. Если б не подгоняли командиры, можно было бы и на днёвки становиться. Но по боковым дорогам катятся на юг остальные полки их 7-й кавалерийской дивизии, на пятки наступает пехота 34-й – вперёд, вперёд, пока белые не опомнились.
Под Новоалександровским со станцией Расшеваткой натолкнулись на отпор. От околицы застрочили пулемёты, захлопали винтовки. Всё по правилам – за железную дорогу белые цепляются. Только отпор вышел плёвый, не успела подошедшая пехота развернуться в цепи, а батареи дать несколько залпов, как беляки дали дёру.
Никифор, глядевший вслед удирающим в бинокль, подивился:
– Да их же не больше сотни! Где хвалёная Кубанская армия?
По белой степи уходила жиденькая чёрная колонна конников с двумя тачанками.
– В штабе дивизии вчера говорили, что Ставрополь защищает 3-я Кубанская казачья дивизия генерала Бабиева, – оповестил полюбивший вертеться в штабах Артём Гречка.
– А это один из её полков, – фыркает Никифор. – Быстро беляки спеклись.
– Да, – важно подтверждает комиссар, – в штабе заверили, что Кубанская армия рассыпалась в прах. Вчера наши войска взяли Святой Крест. Терек отрезан, белые бегут в Грузию и Азербайджан.
Чудненько! Кажись, дожили до победы. Куда теперь поворачиваем? От Новоалександровки до Кавказской – а это уже наша Кубанская область – переменным аллюром день ходу. От Кавказской до Рубежной – два. Не томите, отцы-командиры, отпускайте душу на покаяние. Страсть, как домой хочется!
Обухом по башке – направление на Невинку. Опять отрезать и перехватывать. На этот раз тех беляков, что застряли на Кавказских Водах. Помешались командиры на обходах и перехватах. На кой эти облавы, когда сами придут и сдадутся, бери тёпленькими. По всему видно – война кончилась. А нас держат в строю, как на привязи. Шаг влево, шаг вправо – и ты дезертир. Командирам начхать, что ты два года без отпуска. Вперёд и никаких промедлений, ускоренный марш. Чем дальше к югу, тем теплее. Февраль заканчивается, снег сошёл, солнышко греет.
Ванька Чесунов ноет – куда ты меня заманил? Обещал домой привести, а мы всё дальше от Воронежской губернии двигаем. Знаешь, Ваня, когда я торчал в астраханских степях за тысячу вёрст от родной станицы, было легче. Чего сердце рвать, когда у тебя нет сапог-скороходов и ты не скоро ещё преодолеешь эту тысячу вёрст, да и преодолеешь ли вообще – неизвестно. А вот когда до отчего порога осталось всего ничего – прожить день сущая мука. Жилы вытягивает каждая минута с утра до вечера, сон нейдёт, мысли, одна другой черней, мозги каламутят. Давай лучше хватим из манерки, да песняка грянем.
Многие в полку заегозились. Половина бойцов – кубанцы. Каково вытерпеть, когда у тебя под носом водят, а в рот не кладут? На что Лёшка Клевцов непробиваемый, и тот едет рядом, повесив голову. Встрепенётся, оглянется, вздохнёт и снова уйдёт в невесёлые думы. Про Мишку Сменова и говорить нечего, вертится в седле, будто блохи кусают, глаза шальные. Гуляют нервы у казаков.
У Невинки повеселились. На ночёвке в памятном по осени 18-го хуторе Барсуковском местные «зелёные», отряд из белых дезертиров и мужиков-большевиков, предложил лихое дело. По ветке Армавир – Минводы бегают белые бронепоезда «Могучий» и «Генерал Дроздовский», сопровождая товарные и пассажирские составы. Встречаются в Невинке, обмениваются составами и отводят их на исходные станции. «Могучий» застрял вчера на станции Киан из-за разобранных «зелёными» путей и в Минводы не отошёл, телеграф «зелёные» тоже нарушили. Можно взять бронепоезд на хапок, в потёмках подберёмся – часовые мявкнуть не успеют, команда спит. Деникинцев в Киане, кроме станционных патрулей, нет, дело верное. Войдём в Невинку на бронепоезде, белые примут за своих, выйдут встречать с цветами – тут мы их, голубчиков, и обогреем.
Осторожный Савлук замялся – почему вы сами не провернёте? Мало нас. До Киана конным час езды, мы все подходы покажем, затемно надо поспешать, грех прозевать такой шанс. Подложил язык мечтающий об ордене Артём, и Никифор послал его с двумя эскадронами брать бронепоезд – разомнись, комиссар, а мы подождём тебя под Невинкой. Некуда деваться Артёму – назвался груздем, полезай в кузов. Надулся индюком, поехал. Эскадрон Якова остался в Барсуковском и с рассветом выдвинулся к восточной окраине станции. Три других эскадрона обложили остальные выходы. Вскоре прискакали гонцы от комиссара – бронепоезд наш, сейчас подойдёт. Не соврали «зелёные», удалось дело, повязали белых, как курей.
Бронепоезд и впрямь оказался могучим – только передняя площадка с трёхдюймовкой, на прочих стоят морские орудия не меньше 120-ти мм. Накатывает, пыхтит, комиссар щерится из башенки – «Сейчас устроим спектакль»! Спешенный десант затаился за бортами. Давайте, артисты! А мы повременим, с нашими красными рожами нечего на сцену соваться.
Через полчаса донеслось пулемётное и ружейное таканье, но быстро стихло. Нескольких выскочивших из станицы беляков мигом переловили. Невинка наша. Те, кто был в десанте, со смехом рассказывали, как их приветствовал на перроне невинномысский комендант со взводом государственной стражи – почётный караул, ни дать, ни взять. И как они разбегались, когда вроде бы свой бронепоезд приветствовал их пулями.
Но главное представление было ещё впереди. Начальник станции доложил, что от Армавира приближается бронепоезд «Генерал Дроздовский» с караваном товарных и пассажирских составов. Решили и сними разыграть ту же комедию, вошли во вкус. С бронепоездом шутки плохи, поэтому все самодеятельные артисты попрятались, один «Могучий» остался на путях у дальних стрелок приманкой. Белые ж не знают, что он захвачен красными. И «Генерал Дроздовский» спокойно подкатил к вокзалу, команда начала сходить на перрон, махать шапками «Могучему» – подходи, родной, не стесняйся. Родной недолго думал, тронулся, подошёл поближе и влепил снаряд в щиток орудия на первой площадке «Дроздовского». Прямой наводкой, в лоб. Белый расчёт с копыток, перрон будто ветром выдуло. Второй снаряд задел паровоз, но не смертельно, тот шустро дал задний ход и покалеченный белый бронепоезд, подталкивая свой очумелый караван, задом-задом умёлся к Армавиру. «Могучий» из-за какой-то неисправности не смог догнать и добить. Жалко, большая добыча ушла! Артём ходит гоголем, уже видит на своей груди орден.
Артёму война – мать родна! В Рубежной у него холостяцкая халупа на форштадте – жена при родах вместе с дитём померла – и незавидная работёнка грузчиком на станции. А в полку он – большая шишка, в политотдел дивизии ездит, в освобождённых сёлах и станицах митинги проводит, ревкомы организует, поёт, как сладко они заживут при советской власти. В Рубежную не спешит. Мне же война поперёк горла встала. По команде – в седло, по команде – из седла, вот и вся жизнь. Ничего не радует, ни победы, ни абрикосовая самогонка, что приволок Ванька. «Нюхом нашёл ту тётку», – похваляется. Темпельгофский коньяк лучше, да Никифор не отпустит в экспедицию, хоть и объявлено, что в Невинке постоим неделю. За три дня я бы обернулся. Нет, порядки не те.
Обещанная Савлуком протоптанная дорожка сильно отклонилась к горам. По сведениям штаба, туда, в лесные трущобы, в недоступные ущелья ломанулось много офицеров, не сумевших проскочить на Туапсе. Называли и генеральские фамилии. Думают там отсидеться, пока откроются занесённые снегом перевалы и удрать в Крым или Грузию. Этих отпетых вражин нельзя упустить. Иначе они опять затеют бучу. Одураченных казаков можно простить, белую верхушку требуется уничтожить подчистую. Зачищайте предгорные станицы.
Но офицеры и генералы не попадались. Пьяных казаков по станицам сколько угодно. «Казачество пропиваем», – заявляют чуть не с вызовом. Ну и пейте на здоровье! Только оружие будьте добры сдать. Сдавали без ропота.
Огибая крутяки Джельтмесских Высот, вышли к Лабе. Представишь, куда бежит её быстрая вода, и сердце оборвётся. Кинь в струю щепку – завтра она приткнётся под берегом у родной станицы. Одному человеку нет свободы. Крутит тебя, вертит, и никак не прибьёт к тихой земле.
В станице Каладжинской, где встали на постой по отведённым квартирам, не продохнуть от запаха самогонки, густо несёт из-за каждого плетня. Пьяные казаки покорно отворяют ворота, надутые казачки покорно очищают комнаты постояльцам.
– Я стол пять минут назад накрыла для мужниных гостей, а они разбежались, – уперев руки в бока, с выражением сказала молодая хозяйка, – садитесь, вечеряйте.
На столе чего только нету. И солёное, и жареное, и пареное. И трёхлитровый «гусак», заткнутый кукурузной кочерыжкой.
– Знатное угощение, – Мишка Сменов облизнулся. – А что это гости такие боязливые?
– Вон – мой разлюбезный бредёт, – хозяйка показала в окно. – С ним разговаривайте. Мне недосуг.
Разлюбезный – опухшая морда неделю не брита, кожух нараспашку, папаха на затылке – встал у порога. Не отводит глаз от бутыли с самогонкой, слюну глотает. Казак лет тридцати.
– Садись, хозяин, во главу стола, – приглашает Мишка. – Не побрезгуй нашим обществом.
– И сяду, – соглашается казак. – Гульну напоследок.
– С какого перепугу вы глаза заливаете? – недоумевает Лёшка Клевцов. – Никто вас резать не собирается. Нам приказ сверху вышел – рядовых казаков не трогать. Офицеров, генералов – тех к ногтю. Ты ж не офицер?
– Младший урядник.
– Ну и наливай за примирение.
Выпили, закусили. Самогонка добрая.
– Я в Первом Лабинском полтора года шашкой махал, – не успокаивается казак. – На вас в атаки ходил.
Кто тебя за язык тянет? Сказали тебе – не тронем. Живи, радуйся! Чего старое ворошить?
– Намахался? – Улыбочка у Мишки недобрая.
– До отвала. Винтовку и шашку в Лабе утопил. Весь в вашей воле.
Вот заладил, недотёпа. Мозги заклинило, что ли? Почему бы и нет. Стань на место бывшего белого казака. Кого он видит перед собой? Красных недругов, на которых полтора года намерялся шашкой, а теперь они сидят в его хате, пьют его самогонку и вольны над его головой. По-другому он думать не может. Слишком долго был врагом, чужой насквозь. Чуешь, как от него чужинкой несёт? Годы пройдут, пока станет своим. И то ещё бабушка надвое сказала. Снаружи, может, и покраснеет, внутри останется белым. Вот и льёт в себя самогонку, чтобы жизнь хотя бы порозовела. Жалко его? С какой стати. Сам выбирал дорогу, сам и расплачивайся. А мне есть, кого жалеть.
Мишка накрывает хозяйский стакан властной рукой.
– А скажи, любезный – много казаков по лесам прячется?
Пьян-пьян лабинец, а от такого вопроса враз трезвеет. Выдавать своих – последнее дело. Опускает кудлатую башку, бормочет:
– Из наших станичников никого. – И пробует отвлечь. – Нагрянули как-то штук тридцать офицеров, искали проводников на ту сторону гор. На Майкоп не успели уйти. Петуховатые такие, жёлтые гренадеры «Легиона чести», во Франции были, в экспедиционном корпусе. Князь полковник ими верховодил. Подались на Карачай. Через несколько дней вернулись двое, ободранные, чуть живые. Карачаевцы завели их в глухомань, ограбили и перерезали. А эти двое не знаю, куда ушли.
– С пришлыми всё ясно, – Мишку не сбить. – Ты про казачьих офицеров расскажи. Говорят, они в ближних горах засели.
Лабинец мнётся.
– Мы от своих офицеров ещё под Ставрополем по домам разошлись. Поняли – дальше воевать без толку. Куда офицеры делись, знать не хочу. С нас хватит. Недавно наезжал генерал Фостиков, командир нашей дивизии, кричал – поднимайтесь, казаки! Нехай поднимает тех, что под Царицыном лежат. Никто до него не пошёл. Навоевались.
– Значит – не подниметесь больше? – Мишка убирает руку от стакана.
– Скажу так, – лабинец торжественно выпрямляется, в щетине на щеках блестят слёзы, – простит нас советская власть, не станет мстить – не поднимемся! – И споро опрокидывает стакан в глотку.
– А ежели против шерсти начнёт гладить, тогда что? – настораживается Мишка.
Тьфу на вас! Чего ты Мишка прицепился к человеку?! Будто нарочно под грех подводишь. Оставь эти подлые подкопы политотделу и трибуналу. Видишь – казак не в себе. И так сболтнул лишку. Пей, закусывай, благодари за полный стол! С пьяного какой спрос?
Надоел скользкий разговор, разогретый сивухой. Пойду лучше во двор. Там благодать, пахнет весной, тихий тёплый вечер. Слышно, как шумит под обрывом Лаба. Из кладовки идёт с крынкой молодая хозяйка. Зорко оглядывает, приостанавливается.
– Скажить, правда, моему герою ничего не будет за то, что у белых воевал?
– Правда. – А что я могу ей сказать? – Пускай только язык придерживает.
– Ой, он у него что помело.
– Уводите его спать, перебрал он.
– Сейчас. – И хлоп дверью.
Хорошая хозяйка. Мне бы такую. А чем Меланья хуже?