Над кручей Глава 40

40
(Октябрь – декабрь 1919 года)

Вот и октябрь 19-го. Второй месяц, как стоим в ремонте. Донбасс, рабочий посёлок Дебальцево, крупный железнодорожный узел с кучей мастерских. Боря пять дней назад уехал в Киев повидаться с невестой, взяв отпуск. Отпуска взяла большая часть команды, бронепоезд ещё не скоро войдёт в строй, начальство отпускает без проволочек. Боря уговаривал – поезжай и ты на Кубань. Я там всем надоел. Поедем со мной в Киев, красавец-город, развлечёшься, найдёшь себе подругу-хохлушку. Их и в Дебальцево полно, я бы из названия этого гнезда порока убрал первую букву. Боря покраснел, плюнул и уехал один.
И я остался один, сижу, как сыч, в купе. В кают-компании не с кем словом перекинуться. Мичман Ольховский преодолел идиосинкразию к воде и перевёлся на Черноморский флот, симпатичный поручик Певнев умчался веселиться в полюбившийся ему Екатеринодар, несимпатичный поручик Бондарев защищает родной Царицын на броне «Единой России». С прочими офицерами, и старыми, и новыми, отношения чисто служебные. С недавних пор командир бронепоезда подполковник Юрьев по-прежнему предпочитает обществу коллег страницы библии. Нам с Борей звёздочек на погоны не накинули, старшинства не хватило. Обидно, в отличие от капитана Юрьева мы участвовали в самых горячих переделках. Чинопроизводство, как было, так и осталось в руках бюрократов.
За окном мелкий обложной дождик, серое небо, лабиринты разъездных и запасных путей. Наша «база» в самом дальнем тупике, еле видна помпезная громада вокзала. Интересно – зачем выстроили для рядового, в принципе, посёлка столь огромный вокзал? Правда, буфеты в нём великолепные. Но двигать туда до первой звезды не стоит, этак можно рассобачиться, как штабс-капитан Борецкий, который с утра в полсвиста, хоть на отдыхе, хоть на площадке. Вечером – да, можно позволить себе сто грамм для настроения, пакет с бутылкой вина и конфетами в руки и на квартиру к своей прелести. Подполковник Юрьев требует возвращения на базу до наступления комендантского часа: в посёлке не раз находили загулявших допоздна офицеров с проломленными черепами, подпольщики-большевики охотятся – но попробуй вырваться из жарких объятий. До взятия нашими войсками Киева Борю тоже частенько одолевал любострастный бес. Это когда дорога к невесте стала свободна, его обуяли рыцарственные чувства паладина.
Но до вечера надо ещё дожить. Никаких занятий командир бронепоезда не проводит – не на чем и не с кем, скука убийственная. Читать роман Брешко-Брешковского, который навязала его прелесть, восторженная почитательница сего сочинителя, равносильно мазохизму. Литературный вкус преподавательницы местного училища хромает сильно, зато в науке страсти нежной она – истинная гурия. И что в ней особенно нравится – беспечна, как ребёнок. «Завтра придёшь»? – больше ей ничего не надо. Мне тоже.
Диме написать письмо, что ли? Совесть взывает, руки не слушаются. О чём ему рассказывать? О своих приключениях под пулями и снарядами? Он же по простоте душевной выложит всё Кате, и у бедной сестрёнки молоко свернётся. Да и не стоят мои подвиги бумаги. Брошенные бронепоезда выручили не мы, спасибо кубанским казакам генерала Улагая. На следующий день они отогнали красных на север, и мы, вызвав из Царицына ремонтную бригаду с большим подъёмным краном и подведя обводной путь, сумели поставить на рельсы изуродованный «Вперёд за Родину». Нашли в поле тело полковника Скоритовского, полураздетое, с размозжённой головой. В Гумраке кой-как подлатали нашего калеку, и вместе с «Генералом Алексеевым», выглядевшим не лучше, отправили в капитальный ремонт. А уж кого я встретил в здешних мастерских, Диме вряд ли приятно будет услышать. Расценит как намёк на его тайные связи с красными, моими кровными врагами. У меня у самого чуть глаза на лоб не вылезли, когда в качестве руководителя ремонтных работ нам представился никто иной, как Иван Матвеевич Белашов, земляк, рубежанец. Почему он в Дебальцево? С выдержкой у Ивана Матвеевича всё в порядке – лишь взглядом дал понять, что узнал, в лице не изменился. Ходил по бронеплощадкам и вагонам, записывал, уточнял, возражал, советовал – нормальный начальник мастерских, занятой технической стороной дела. Боря явно сгорал от нетерпения и, когда мы втроём оказались в его раскуроченном пулемётном полувагоне, взъелся: «Господин техник, у меня такое впечатление, что вы – злой гений нашего бронепоезда. Какие каверзы подготовили»? Белашов спокойно сослался на семейные обстоятельства и теорию совпадения чисел, добавив загадочно: «Осенью меня астма не мучает, неусыпный контроль и качество гарантирую». – «Сильно надеюсь», – процедил Боря. На том тягостное выяснение отношений закончилось. Лучше воздержаться от глупых вопросов к Ивану Матвеевичу. Правды он всё равно не скажет, а я – не поручик Лощилин. «Рожи у его рабочих ещё более разбойничьи, чем в твоей станице», – брюзжал Боря. Не поспоришь, не любит нас почему-то рабочий класс. Потому и ремонт идёт утомительно медленно – то якобы вся бригада свалилась в «испанке», то стальные листы из Мариуполя задерживаются, то какой-то там нужный станок сломался. Тихий саботаж написан на рожах мастеровых, но фактически не придерёшься. Остаётся положиться на честное слово Ивана Матвеевича. Ты мне, я тебе. Мы с ним одной верёвочкой повязаны.
Что – писать об этом Диме? Или о своих любовных похождениях? Очень они ему, однолюбу, интересны. Только расстроится за беспутного друга. Я дорог Диме как память о наивной юности, нынче мы с ним совершенно разные люди. Но совершенно напрасно вызверился я на него после слов техника Белашова, что, мол, Дима имеет какие-то дела с красными. Господи, какой из Димы красный? Он всё та же добрая душа, сострадающая всему живому, это я, надо признать, стал законченным негодяем. Не хотел, но стал. И не стоит нам мучить друг друга анализом нашей рухнувшей дружбы. Руина есть руина. Порадуйся, что Дима не пошёл по твоей наклонной дорожке, что у него крепкая семья, мирный труд, безопасное будущее. А ты… Тебе поздно сворачивать. Самое гуманное в твоём положении летящего неизвестно куда – не увлекать за собой других. Что будет, то будет.
В коридоре вагона – громкие шаги. Останавливаются перед его купе. Кого нелёгкая несёт? Створка двери отъезжает – Боря! Да Боря ли это?! Что с его другом? Пьян в стельку? Зол как чёрт?
Боря роняет на пол чемодан, пинает его. Английский мундир со знаком Ледяного похода промок до нитки, с козырька фуражки падают капли.
– Не ждали? – Голос хриплый, словно весь день орал из командирской башенки. Глаза злые. Всё ясно – и пьян, и зол.
– Я-то ждал честно. А в Киеве вас, белый рыцарь, похоже ждал афронт?
Боря нарочито медленно переодевается, молчит. Не так уж он и пьян, движения чёткие, осмысленные. Достаёт из чемодана бутылку коньяку, ставит на столик, садится напротив на своё насиженное место. Впивается страдальческим взглядом.
– Знаете, мой верный друг, пусть это не покажется кощунством, я вам завидую. Вы лишились невесты в силу трагических обстоятельств, её образ остался незапятнанным. Моя любовь утоплена в грязи. Наливай, Саша! У тебя рука твёрже.
– Какие высокопарные слова! Какие нестерпимые страдания! Милый друг, я не раз остужал тебя примерами, неопровержимо доказывающими, что легенды о пресловутой женской верности сильно преувеличены. Слезай с ходулей, рассказывай нормальным человеческим языком, как тебя выкупали в луже.
Возмущается Боря, стучит пустым стаканом по столику.
– Что ты, Саша, неисправимый циник, я давно убедился, – произносит он с комической горечью. – Так и быть, выслушай столь ценимые тобой пошлые подробности. Пока мы с тобой рвались сквозь тернии к звёздам, та, которую я почитал своей негасимой звездой, элементарно вышла замуж. За некоего сахарозаводчика с миллионами в «Лион кредит». И в декабре восемнадцатого, когда союзники открыли проливы, проследовала с благоверным на виллу под Ниццей. Представляешь, Саша, – хриплый тенор Бори возвышается до оперных высот, – именно в тот день, когда мы с тобой умирали под Кореновкой, она шла под венец!  День в день, минута в минуту! Представляешь?!
– Есть многое на свете, друг Горацио, что представить невозможно, но, тем не менее, оно банально происходит. Мы с тобой пытаемся разыграть шекспировскую трагедию, а жизнь на самом деле есть вульгарный водевиль. Некогда ты вытирал мои слёзы, настала моя очередь. Что из этого следует? Выпьем за мужскую дружбу, она бескорыстней.
Боря подвигает стакан. Чтобы уберечь друга от истерики и, не дай бог, пьяных слёз, надо наливать полней. Усталый с дороги – вон как щёки запали – пускай лучше свалится в благодетельный сон. А завтра образцовый офицер поручик Беляев явится пред очами коллег привычно гордый и непроницаемый. Пей, Боря, пей! Всё проходит, пройдёт и твоё горе, Федорино горе.
Неужели я впрямь стал таким бесчувственным, как обиженно высказывает Боря? Утешаю друга, а душа холодна. Ну, нет, за Борю я жизнь положу, но заурядный анекдот, которым обернулась его романтическая любовь, меня смешит. И сделаю всё, чтобы вскоре Боря смеялся вместе со мной.
Назавтра, когда подполковник Юрьев собрал господ офицеров, никаких следов страданий на умытом и чисто выбритом личике Бори не заметил бы и самый наблюдательный психолог. Лёгкий душок от вчерашнего коньяка успешно заглушал одеколон №47.  Но после оглашения командиром приказа не у одного Бори лицо вытянулось и скривилось в презрительной гримасе. Приказ гласил: всем шестерым начальникам бронеплощадок составить из своих подчинённых патрульные команды и самолично их возглавить. Зачем? Для ночного патрулирования вокзала и окрестностей мастерских. Мы что – полиция или жандармы? Мы – боевые офицеры! Во-первых, приказ не обсуждается, во-вторых, по сведениям контрразведки в рабочей слободе готовится не то восстание, не то дерзкая диверсия. Возможен подрыв боевой части бронепоезда. Где государственная стража и прочие охранные службы? Они не успевают, господа. У нас почти все подчинённые в отпусках! Возьмём недостающих из прислуги «базы» и чинов вспомогательного поезда. Выполняйте, господа. Вот график смен и дежурств.
– Чёрти что, – ругался Александр, ища поддержки у Бори. – Нашли ночных сторожей! Отправляли бы на фронт, что ли!
Больше всего было жалко лишиться свободы визитов к своей прелести. Вместо сладких свиданий шарахайся по тёмным улицам нелепым пугалом.
Боря отнёсся к приказу со всей серьёзностью.
– Вы всегда, мой вольнолюбивый друг, отличались некоторым верхоглядством и недальновидностью, – опять заводит он нравоучительную рацею. – А я во время поездки по Украине убедился в глубоком неблагополучии нашего тыла, если его возможно назвать тылом. Это не тыл, это кипящий котёл. Дорога до Екатеринослава подвергается налётам банд анархического батьки Махно – слыхал про такого? Недавно в самой нашей Ставке он наделал переполоха, подступив к Таганрогу. Командование вынуждено было снять с фронта пехотную дивизию генерала Слащёва и терскую казачью для его усмирения. По всем городам и весям правление белых властей не пользуется, мягко говоря, популярностью, ибо с нами приходит мщение, контрразведка, грабёж под лозунгом самоснабжения, мобилизации.
– Прекрати ты эти унылые песни, – оборвал Александр. – Выдай хоть одно воодушевляющее пророчество. Наши марковцы, между прочим, уже за Орлом.
– Всей душой хотел бы разделить твой оптимизм, Саша, – вздыхает грустно Боря. – Но не могу.
Это у Бори меланхолия после любовного фиаско. Странным образом Боря воодушевляется, когда дела у нас идут плохо, и начинает каркать при, казалось бы, явных успехах. Но, надо признать, Боря редко ошибается.
Тёмной осенней ночью, скрипя зубами, водил свой сборный патруль вокруг вокзала и мастерских, косясь в сторону переулка, где приветливо светились окна недоступного грота Венеры. Лезли в голову строчки стихотворения Полонского, которое когда-то декламировал Оленьке: «В одной знакомой улице я помню старый дом». Что ты помнишь, паршивый пёс? Давно променял настоящую любовь на бесстыжий блуд. Я не променял, нас разлучили война и смерть. Не оправдывайся, замаран от макушки до пят. Я и не оправдываюсь, я же не виноват, что пока живой. Потому и твержу: «И что за чудо-девушка в заветный час ночной меня встречала…» Может, и завтра встретит. Хоть какое-то утешение.
Ночи становились всё холоднее, вместе с дождинками уже мелькают снежинки. Постыдная собачья патрульная служба! Ты выслеживаешь неизвестно кого, а они смеются тебе вслед из подворотен.
На первом пути останавливается необычный поезд. За паровозом – три классных вагона, посредине пульмановский салон, и длинный хвост из двух десятков товарных вагонов с часовыми в тамбурах. Что за ценный груз под такой усиленной охраной? Из широких окон салон-вагона льётся яркий электрический свет, доносятся звуки музыки. Кому-то весело. Полюбопытствуем. Да, лучше бы не заглядывал. Страстное танго в исполнении щеголеватых офицеров-корниловцев и очаровательных барышень, в углу – рояль и накрытый стол с батареей бутылок. Пир во время чумы. Впрочем, с чего это я стал таким ригористом? Люди едут на фронт, почему бы не скрасить, возможно, последние часы жизни?
По ступенькам сбегает разгорячённый капитан в одном кителе, без фуражки.
– Поручик, что за станция?
– Дебальцево.
– Однако! С чего нас гонят кружной дорогой?! Мы уже должны быть в Александровске!
– Так вы не на фронт следуете?
– Нет, милейший, мы везём срочный груз из Харькова в Феодосию. Там нас давно дожидается пароход. Коммерция. Хозяйственная часть Корниловской дивизии. Возмещаем недостаток денежного довольствия. Где этот подлец начальник станции?
От капитана аппетитно попахивает дорогим вином и женскими духами. И весь он будто с придворного бала – гладко причёсанный, в парадном мундире, живущий другой, далёкой от скудного захолустья жизнью. А от твоей намокшей шинели несёт псиной, горят в сапогах усталые ноги.
– Там, – указал Александр и обернулся к патрулю. Солдаты отворачиваются, бросают косые взгляды. Нет, оберегать от покушений большевиков вот этот эшелон я точно не буду. Скомандовал «За мной», и увёл патруль на «базу» задолго до смены. Пускай подполковник Юрьев взыскивает.
Командир бронепоезда нарушение дисциплины поручиком Высочиным оставил без внимания, а вот друг Боря строго осудил, назвав мальчишеским капризом.
– Знаешь, Саша, я насмотрелся на разгул так называемой коммерции и в Харькове, и в Полтаве, и в Киеве. Всюду на станциях суетятся чины тыловых частей в окружении прилипал из местных дельцов-спекулянтов. Союз меча и кошелька действует безотказно – где шантаж, где подкуп. Не уверен, что плоды их трудов пополняют полковые кассы, но это не повод пренебрегать служебным долгом, как вы позволили себе, мой вспыльчивый друг. Наше дело не оглядываться на безобразия тыла, а выполнять свои воинские обязанности.
Александр угрюмо промолчал – защищать своей грудью тыловое отребье как-то не вдохновляет.
В конце октября оживилось бронепоездное начальство, налетало с инспекциями, с угрозами медлительным ремонтникам. Подстёгивали слухи о неудачах на фронте, о частичном отступлении. Занялись пополнением команды – на возвращение из отпусков кубанских казаков уже не рассчитывали.
– Не ожидал от Калиберды и Новохацкого, – сокрушался Александр. – Железные бойцы были.
– После того действа с разгоном Рады, арестами и виселицами, что устроил в Екатеринодаре генерал Покровский, и железо рассыплется, – зудел Боря. – Кубанцы нам теперь не союзники.
Пришли из Харькова утеплённые вагоны для «базы», с индивидуальным отоплением. Следовательно, командование уже не надеется взять Москву до Нового года, готовится к зимней кампании. В начале ноября отбыл на Кавказский фронт «Генерал Алексеев», вот-вот – обещает Иван Матвеевич – и вы рванёте вперёд за Родину. Улыбается при этом двусмысленно. От Днепра до Дона Добровольческая армия отступает. Дроздовцы, марковцы, корниловцы, лучшие дивизии, цвет и гордость Белого движения катятся вспять. Потому и улыбается Иван Матвеевич – не вперёд идут его недруги, а назад. Испытывает терпение лукавый красный, велико искушение сдать его контрразведке, ох велико! Но противно, да и опасно связываться с коллегами поручика Лощилина, они и тебя возьмут в оборот – где раньше был?
В «знакомый старый дом» вдруг перестал ходить. Физически тянуло, чего скрывать, но стало стыдно перед Борей. На приглашение присоединиться к посещениям – у прелести были не менее привлекательные подружки – Боря полоснул взглядом, как ножом. Всё, всё, Боря, я помню собственные прочувственные слова о мужской дружбе. Похоже, Боря не на шутку заболел женофобией.
Кстати нахлынули заботы с новым составом бронеплощадки, абсолютно новым, надёрганным чёрт знает откуда. Наконец получили боевую часть из мастерских, спешно сколотились в эшелон, застучали колёсами. Прощай, Дебальцево! За два с половиной месяца ты родным не стало, но отдохнуть если не душой, так телом, дало. Подарило частичку тепла, обогрело. Куда торопимся? На Царицын, на старые поля боёв. Обучение команды приходится проводить буквально по ходу движения. Слава богу, вместо ненадёжных английских пушек в башнях стоят родные трёхдюймовки образца 1902-го года, они и бьют точнее и снаряды в них не заклиниваются, русская сталь крепче.
В Ростове, Тихорецкой чудовищное скопление поездов на станциях, в основном все стремятся на юг. Нездоровое стремление. И по ветке Тихорецкая-Царицын навстречу чуть не сплошным потоком идут эшелоны – товарные, пассажирские.
– Генерал Врангель эвакуирует Царицын, – сообщает всезнающий Боря.
– Неужели сдадим?
Боря молчит, во взгляде читается – а кто его будет защищать? Во 2-й Екатеринодарский полк вряд ли пришли пополнения с Кубани. Одними бронепоездами не отобьёшься. Паскудное чувство обречённости закрадывается в душу. Неужели весь их кровавый путь понапрасну? Столько жертв, столько замечательных друзей легло в землю, и всё зря?! Ведь как широко зашагали летом! Как воодушевились! И на тебе – сдаём всё, что завоевали. Эх, вожди, вожди! Когда вы научитесь ладить с народом?
На станции Тингута повстречались с «Единой Россией». Идут в ремонт, стволы орудий разношены вдребезги. Их сменила тяжёлая морская батарея, не бронепоезд, просто пушки на платформах. Безнадёжно машут руками – скоро Волга встанет, по льду красные перемахнут на правый берег аки посуху, сомнут. Ободрили, нечего сказать!
И вот он, проклятый мост через речку Котлубань, глаза б на него не глядели. Та же степь вокруг, только ещё более безрадостная, покрытая тощим снежком. И «Генерал Алексеев» ползает впереди, приветствует гудком с высокой струйкой пара. Будто и не уходили. Те же позиции, та же линия фронта. Настроение иное, тревожное. Сдача Царицына неизбежна, красные быстро продвигаются вниз по Дону, перехватят железную дорогу на Тихорецкую, как пить дать. Понятно, бронепоездам отходить последними, сдерживая красные орды, давая возможность завершить эвакуацию. Дежурства на бронеплощадках нервные – то там, то сям видны в степи обходные колонны врага. Перестрелка, отход, перестрелка, отход. Холод собачий, папаха и полушубок не спасают. Боря, где твои шорты?
Дату 17-е декабря записывать на щитке не стал – кому дорог день позора? С новоприбывшим бронепоездом «Степной» ветераны боёв за Царицын покинули город. В пулемётные вагоны загрузили ящики с динамитом, прикомандировали сапёров. Приказ – взрывать за собой станционное оборудование. Приказ, не добавляющий оптимизма.
На станции Абганерово крупно осрамились. «Генерал Алексеев» и «Вперёд за Родину» встали на запасных путях, «Степной» остался в Тингуте, в 35-и верстах ближе к Царицыну, арьергардным заслоном. В пристанционном посёлке скопились части Сводно-гренадерской дивизии, дожидаясь эвакуационного эшелона. Ничего не предвещало беды, заваленная снегом донская степь задержала наступление красных с севера, а с юга, от калмыцких степей им вроде как неоткуда было взяться. Но они пришли именно оттуда, не пришли – налетели ураганом бешеной конницы. Захваченные врасплох гренадеры сопротивления не оказали, кто разбежался, чуть не половину дивизии увели в плен. Командир дивизии генерал Чичинадзе был убит. И мы, бронепоезда, честно говоря, проспали нападение красных. Пока расчухались, те исчезли в снежной степи. Срам полнейший! Вот что значит утрата наступательного духа, отступление разлагает войска.
Дальше всё то же – рачий ход от станции до станции, редкая стрельба по наседающему противнику, разрушительная работа сапёров. От беспросветности попятного движения отнимается речь, не хочется глядеть в лица собратьев – мрачней могилы. Пока дежуришь на бронеплощадке – ещё туда-сюда, находишь чем себя занять, в свободные часы можно сойти с ума. В кают-компании – мёртвая тишина, в купе, один на один с Борей не слаще. «Да», «нет», пожимание плечами – вот и весь разговор. Когда Боря, неиссякаемый источник идей и теорий, лишается речи, это подозрительно. Не думать Боря не может, и если не решается озвучить свои мысли, значит, дела наши плачевны.
Перед Новым годом подполковник Юрьев оповестил нарочито бесстрастным голосом:
– Ростов сдан, господа.
Командир третьей площадки молодецкий штабс-капитан Борецкий, заместивший моряка Ольховского, выразительно крякнул. Промочить горло он, похоже, успел.
– Великолепно! Камо грядеши?
– Насколько мне известно, – подполковник Юрьев пытается внушить, что всё идёт по плану, – Ставка предполагает встать по Дону и Манычу, перегруппироваться, подтянуть подкрепления и нанести встречный удар. Во всяком случае, именно Дон в 18-ом году дал начало нашим успехам. Почему бы не повторить тот славный путь? Сил у нас достаточно, опыт приобретён.
Господа офицеры переглядываются. Настроены явно скептически – и командир пулемётного вагона худой, как щепка, бледнолицый поручик Лиманский, и начальник вспомогательного поезда краснощёкий толстяк инженер-капитан Востротин. Про себя, грешного, лучше промолчу. Борецкий ошарашенно вращает хмельными очами, откашливается, но уст не разверзает. Так, Боря расправляет крылышки, щёки наливаются румянцем. Сейчас грянет. Точно.
– Отчаиваться никогда не следует, – вкрадчиво начинает Боря. – Мы ещё действительно сильны. Но и противник далеко не тот, что был в 18-ом году. И берёт не одним количеством. Два месяца непрерывных побед придали ему уверенности в себе. У нас же во многих частях боевой дух подорван. – Голос Бори набирает силу. – Донцы безвольно отдали красным большую часть своей земли. Кубанцы постыдно уклоняются от борьбы. Ядро добровольцев ещё крепко, но сколько их осталось? Надеюсь, вы слышали, что Добровольческая армия из-за жестоких потерь сведена в корпус? Дон и Маныч не представляют зимой непроходимый рубеж. У красных войск полная свобода манёвра. Они нас просто обойдут, где захотят, и задавят массой. – И опять, как опытный оратор, льёт бальзам поучительной сентенции. – Нам остаётся исполнять свой долг и верить в мудрость Ставки.
Изучал риторику Боря, не придерёшься. Хотя вывод из его речи неутешительный, почти смертный приговор.
Берёт слово пулемётчик Лиманский. Его, природного кубанца, Боря неосторожно задел упрёком в общем уклонении земляков от борьбы.
– Генерал Шкуро поехал на Кубань объявлять сполох по станицам, поднимать казаков, – неприязненно поглядывая на оппонента, напоминает он скрипучим, как колодезный ворот, голосом. – За ним, признанным вождём, казаки пойдут.
– К сожалению, я противоположного мнения, коллега, – вежливо журчит Боря. – Генералу Шкуро нечего предложить казакам, кроме призыва проливать кровь. Казаки спросят – за кого проливать? И генерал стушуется. И это не вина лихого генерала. Наше Особое Совещание за полтора года правления облагодетельствовало народ лишь старорежимными губернаторами, атаманами, порками, виселицами и подавлением инакомыслия. А большевики сулят новую справедливую жизнь, их агитаторы наводнили города и веси, народ слушает и жаждет перемен.
– И дождутся худшего, – злорадно перебивает Лиманский.
– Но нам от этого не станет легче, коллега.
Не станет? Зачем употреблять глагол в будущем времени, Боря? Уже стало тяжелее некуда. Конечно, военное счастье переменчиво, но после изложенной тобой диспозиции тешить себя иллюзиями глупо.
В купе спросил прямо:
– Как быть, Боря?
Боря смотрит непривычно отстранённо, словно перед ним не старый друг, а назойливый незнакомец. Ни доброй иронии во взгляде, ни сочувствия. Что случилось? Тесное купе сдавливает, как стены гробницы. И сердце сдавливает стальная рука. В голове смятенный вихрь вопросов. Каждый умирает в одиночку? Распались дружеские узы вместе с Белым делом? Избранная дорога завела в тупик? Отвечай, Боря!
Боря отвечает уклончиво, тянет душу.
– Философский вопрос, ваше высочество принц Гамлет. Знаю одно, в Советской России – а скоро Россия, без сомнений, станет Советской – нам с тобою не быть. Живу телу не быть. Офицеров красные поголовно выводят в расход.
– Постой. Ты что…
– Вот именно. Финита ля комедия. Песенка Белого дела спета. А мы ведь с тобой неотделимы от Белого дела, не так ли?
Всё так. Язык еле ворочается в пересохшем рту.
–  Ты на что намекаешь?
–  Какие могут быть намёки? Расклад предельно ясен. Нет, удовольствия красным товарищам совершением самоубийства я не доставлю. Им ещё придётся истратить на меня кучу боеприпасов. Но надо честно признать – мы проиграли. А ставками в этой игре – наши жизни.
Боря, ты без ножа режешь! Неужели сбывается моё видение чёрной стены вместо будущего? О какой игре ты говоришь? Для меня жизнь не игра! И почему ты считаешь нас покойниками, Боря?! Мы полны сил, мы способны пробиться к свету.
–  Разве мы плохо сражались?
–  Мы отлично сражались, мой смелый друг. Но против девятого вала сиволапой Руси мы – просто мелкие соринки. Нашей сказочке конец. Конечно, как в любой сказке, витязям на распутье предлагается три дороги на выбор. Первая – пойти налево, то есть сдаться на милость победителя. Повинную голову меч не сечёт. Но этот вариант, как понимаешь, из другой сказки. Вторая – пойти прямо, сложить голову в бою. Самый достойный, но и самый тяжёлый выбор. Жить-то хочется. Вариант третий – когда нас припрут к самому синему морю, сесть на корабль и поплыть, куда глаза глядят. Мир велик.
– В изгнание?! Стать человеком без роду-племени?
Выговорил – и перед глазами встали прибрежные кручи и бегущая под ними Кубань. Родина! Как ни хорохорься, а когда прижмёт по-настоящему, потянет к стогнам дорогим, к родному пепелищу. Как жить, зная, что больше не встанешь на круче?!
Отчаянно уставился на Борю. Тот смотрит в упор, испытывает. К чему клонит хитроумный друг? Ох, не прост Боря!
–  Не будем бежать впереди паровоза, мой патриотичный друг, но надо быть готовыми ко всему. Кстати, как у вас, кубанский полиглот, с языками?
– По-французски помню «бонжур», «оревуар», «мерси». В прочих не богаче. Любимая латынь, к сожалению, не в ходу.
– Ничего. Нужда научит. Заговорим и по-испански.
– Боря, ты что надумал?
Борин взгляд теплеет, улыбка раздвигает губы.
– Мы же с тобой – Орест и Пилад. Так, если не ошибаюсь, обзывал нас незабвенный полковник Скоритовский? Значит, вместе до смерти. Как бы судьба с нами не обошлась. Извини, лучшего предложить не могу.
Спасибо, Боря.