У большой ивы

У БОЛЬШОЙ ИВЫ

ПРОЛОГ
- …Иуда!!! Проклятый христопродавец!!!
Пан Ксаверий был в ярости. Грубый шрам через всю правую половину лица разбух и налился кровью. Старые, желтые от трубки, но крепкие зубы судорожно грызли еще не очень седые щетинистые усы. Узловатая, пересеченная жилами и грубыми шрамами, чудовищной силы кисть руки впилась в костяную с серебром рукоятку сирийской сабли. Пан Ксаверий слыл среди местной шляхты, мягко говоря, страшным человеком. Сейчас, в порыве животного гнева, он очень просто мог выхватить свою известную всей округе саблю из чеканных серебром ножен и раскроить голову собственному сыну, стоявшему перед ним со странно спокойным видом. Сын, конечно же, знал, что его дикий отец никогда не рубил по шее. Его фамильным ударом был разваливающий череп, наискось сверху вниз.
- Позорить меня?!! Чертов скурвысын!!! В лапшу пошинкую!!! Вместе с твоей курвой хлопской!!!
Сын поднял голову еще выше.
- Отец. У меня тоже есть сабля. Прошу вас…
От неожиданности пан Ксаверий чуть не проглотил правый ус и подавился очередным проклятием. Но через секунду заревел так, что далеко от палаца, в хлеву, овцы испуганно заблеяли и сбились в кучу.
- Псячий помёт… Ну, молись!!!!
Красные, круглые, как у рака, глаза пана Ксаверия начали вращаться. Вся гмина знала, что это предвестник самого наихудшего исхода для визави шляхтича, имевшего твердую репутацию зверя. Кисть руки десятилетиями выпестованным  легким  движением  выхватила лоснящееся узкое полотно мертвенно поблескивающей сирийской стали почти до половины. Второй половиной движения должен был стать дуговой удар, прямо из ножен. От этой свистящей дуги не уклонился еще никто за тридцать лет сабельной карьеры пана Ксаверия, от бесчисленных войн до схваток в корчмах и на сеймиках.
Сын продолжал стоять с внешне спокойным лицом. Что-то остановило сокрушающую кости дугу. Пан Ксаверий швырнул тускло мерцающее смертью полотно в чеканные ножны с лязгом, от которого останавливалось сердце. Сын стоял, глядя в жуткие глаза отца. Звериный гнев так же внезапно уступил в них место брезгливости и презрению.
- …Драть хлопских баб, девок, - а кто ж запрещает?.. Или мало тут бегает хлопов с моей кровью! Но шляхетский гонор я свиньям под копыта не кидал. И тебе не дам, пся мать твоя!!!
Также и это не произвело на сына впечатление. Он стоял в спокойной, как будто естественной позе, слегка выставив вперед  правую ногу в желтом чоботе тисненой телячьей кожи. Пан Ксаверий хрипло выкашлялся, сплюнул на фигурный паркет. Отшвырнул полы вышитого золотом бархатного бурого контуша, и плюхнулся массивным задом в кресло венецианской работы из мореного дуба. Крепкое дерево слегка скрипнуло. Сабля глухо брякнула о пол, нанеся очередную глубокую ссадину тщательно отциклеванному мозаичному паркету версальского бруса из доброго десятка древесных сортов.
- Баранья голова! Кто мог подумать…  мой! мой сын!! опустится на такое дно… Езус, Мария!!! Вдовушка моего вахмистра!!! Да еще и перестарок!!! Подумать страшно… За что караешь, Боже?!! Быдлячка! хамка! схизматка - не забава на день-два – ЖЕНА МОЕГО СЫНА?!! Да раньше я тебя в ад отправлю, своими руками… А шлюху хлопскую отдам проезжей шляхте в корчму жидовскую, пусть позабавятся после воинских забот!
Сын немного сменил позу, поставил на место выставленную ногу в желтом чоботе.
- Лучше вам, отец, развалить мне голову прямо теперь. А если меня не убьете, и такое сделаете, я спалю имение.
Рачьи глаза пана Ксаверия мгновенно налились кровью. Запульсировал червоным  шрам от козацкой пики, прошедшей острием по касательной через все топорное лицо. Руки, готовые подбросить с кресла грузное тело, уперлись в массивные подлокотники в виде львиных голов. Но в тяжелом черепе что-то со скрипом повернулось, и узловатая изрубленная рука на львиной голове вяло поднялась, и брезгливо махнула в направлении лица сына.
- Палить собственное имение ради жалкой схизматской бабы… Да какое оно твое, считай себя нищим.
Пан Ксаверий хрипло зареготал, гремя, как криничная ржавая цепь.
- Наследства вам теперь не видать, как зада своего, ясновельможный пан Зыгмунт!
Сын стоял молча, спокойно, почти без эмоций. Ну, нищий, значит нищий.
- И какой же, прошу прощения, ксендз повенчает молодого пана с его навозной молодой пани? Это ведь даже не польская хлопка – схизматка!!!
Так, наверное, хохочут черти в аду при котлах, подумал сын.
- Может, пан пойдет на поклон к попу? Предаст, как проклятый Иуда, Святую Веру, впадет в схизму? Так ведь и попу вовсе ни к чему носить на плечах полчерепа!
Пан Ксаверий рявкал, как медведь-шатун.
- Да и знают попы, что воевода не погладит по головке за совращение католика, а если погладит, то буздыганом! А Святая Инквизиция тоже щипчики каленые да дровишки сыщет для такого случая! Так что? В хлеву пан повенчается, а за ксендза боров?
Сын посмотрел на пана Ксаверия сверху вниз.
- В хлеву лучше, чем поневоле, отец.
Пан Ксаверий заржал, как стоялый жеребец.
- Да неужели? Э, погоди, погоди! Может, пан рассчитывает на Чорнокозивцы? Похоже на то! Ну да, конечно же! Ведь этот вшивый хохолий хутор о десяти дворах и схизматской каплице пану оставила святой памяти пани Хелена! Ну да, а как же!  Чорнокозивцы принадлежат пану по праву Речи Посполитой!  В моих ли силах лишить пана такого поместья, достойного Любомирских и Радзивиллов! Да что Радзивиллы! Самого Луи XIV!
Торжествующее злое ржание пана Ксаверия металось, отскакивая от стены к стене, в затхлых коридорах палаца.
- У-ха-ха-ха!!! В таком-то саду Эдена заживет ясновельможный пан со своей хамской пани! Только напрасно пан думает, что соседи будут смотреть сквозь пальцы на пана рай! Не такова  наша шляхта, ой, нет!! А уж духовная власть… Кто допустит такого поношения, такого подлого кощунства над гонором шляхетским, над Святой Верой католической, над самими устоями Божьими! А помнит ли пан, что сделали за похожие шалости с паном Брониславом Свидерским из Зайончкова?..
Сын, конечно, помнил. У него и теперь стояло перед глазами окровавленное, изуродованное щипцами палача лицо привязанного к сосновому столбу, обложенного хвойным хворостом пана Бронислава. И теперь скрипел в ушах голос монаха-францисканца, читавшего вердикт Трибунала Святой Инквизиции, "за кощунство над Святой Верой и прибегание к патронату сатаны подвергнуть покаянию в виде предания огню". Он слышал и сейчас жуткие вопли из-за  гудящей стены пламени. Кощунством было сожительство с Православной, хлопкой с фольварка пана Ксаверия. Ее тоже сожгли с молчаливого согласия перепуганных насмерть попов и к великой радости самого пана. Последний и теперь был не менее доволен.
- А! вижу, вижу! Вспомнил пан? Да я сам хворост посырее выберу! Чтоб пан подольше покаялся на медленном огоньке...
Грубое, пошматованное козацкой пикой лицо пана Ксаверия даже подобрело. Эта "доброта" излучала нечеловеческое, обнимавшее ледяным ужасом... Пан Ксаверий наслаждался эффектом.
- Завидный удел, нечего сказать! Был ПОЧТИ магнатский сын! - а теперь ты кто, говнюк такой? Мокрое место ты, где корова нассала. Ну, поживешь капельку в черной хате со своей замарашкой, самый достойный такого йолопа палац, найдостойнейшая пани! А потом что? На поджарку после палача, оба, черт вас высрал!!! А если уж фортуна совсем к вам дупой повернется, шляхта приедет почтение вам засвидетельствовать - а тут уж лучше палач!
Сын, молчавший до сих пор, внезапно заговорил.
- ...Отец, завтра я выхожу с хоругвью пана Пшевлоцкого. Полковник дал согласие.
Пан Ксаверий выпучил рачьи глаза.
- Что-о-о? А кто тебе разрешил, поганец?!
Сын спокойно пожал плечами.
- Привилей совершеннолетнего шляхтича, отец. Право Речи Посполитой, с вашего разрешения.
Пан Ксаверий засопел, захрипел, снова злобно сплюнул на версальский паркет. Уродливый шрам через все лицо снова разбух и почервонил.
- А, ну как же! Я и забыл! Право! Привилей! А если я моего хорунжего Збыха сейчас позову? С хлопцами? В моем подземелье все твое право, чертов щенок!!!
Пан Ксаверий уже потянулся к кисточке шнурка, который вел к колокольчику в покое его личной стражи. Но тут же вспомнил, что полковник Хенрик Пшевлоцкий никто иной, как подкоморий, которому недавно поступила  очередная жалоба соседей, сулившая самые скверные последствия. Что сам полковник имеет сильную стражу, даже полную хоругвь гусарии,  ненавидит его, пана Ксаверия, лютой ненавистью, весьма благоволит к его сыну, и к тому же имеет высокую родню в Варшаве, при дворе короля. Поэтому тягаться с паном Хенриком было мудрено даже ему, "Клыкастому", согласно давнему и целиком заслуженному прозвищу.
- Да пропади ты пропадом, глупый осел! Пусть там тебя москали на пики поднимут, а мне плевать!
Это было лукавство. Сына пана Ксаверия Лешницкого мог поднять на пики или просто зарубить только сам пан Ксаверий Лешницкий, а не какие-то грязные московиты.
- ...А снаряжение? Латы, пистолеты, шлем, крылышки, деньги? На какие шиши? А конь гусарский? Твоя кляча, что ли, поскачет с такой горой железа на спине? Да она тут же околеет, как только ты ногу в стремя вденешь!
Сын глубоко вздохнул.
- Пан Хенрик одолжил мне два золотых дуката на коня, латы и оружие, отец. Все уже готово.
Пан Ксаверий заскрипел зубами. Ох, много бы он отдал за то, чтобы выпустить кишки этой одноглазой паскуде Хенрику...
- А отдавать с чего будешь твоему дьявольскому пану? Чорнокозивцы свои жидам заложишь? Так ведь последний парх за них и злотого не даст! А от меня и одного гроша не увидишь. Ты мне не сын.
И снова покривил душой. К своей собственности пан Ксаверий относился совсем не расточительно. А сыновья были главной собственностью Клыкастого.  Две паненки, нажитые с покойной женой,  в счет вообще не шли. Пан Ксаверий, таким образом, был раздражен не на шутку. Еще и правда, голову ему размозжу под горячую руку - подумал. И так завопил, что мелко затряслись и задребезжали бронзовые подвески на большой флорентийской люстре.
- Прочь с глаз, лайдацкая  морда!!! А попадешься, не жить тебе!!!
Сын поклонился и повернулся к двери. Как идет, собачий сын, голова, как влитая, спина струною, красивый холерник, моя кровь - не без тайной гордости подумалось Клыкастому.
- Стой!!!
Сын остановился у самой двери.
- Подойди ближе.
Сын подошел и остановился на некотором расстоянии от пана Ксаверия.
- Ближе, ближе. Не бойся, пока саблю о тебя пачкать не собираюсь.
- Я не боюсь, отец -
- спокойно произнес  и стал прямо перед сидящим отцом. Пан Ксаверий грузно поднялся, опираясь о резные львиные головы.
- ОПЯТЬ К НЕЙ?..
Пан Ксаверий поразился про себя, когда понял, что с несвойственной ему наивностью ждет слов «нет, отец». Но не зря был его кровью этот хлопец.
- Да, отец.
Пан Ксаверий отвесил сыну пощечину, но далеко не в полную силу. Это считалось у него знаком отходчивости, едва ли не прощения.
- Прочь с моих глаз, негодяй.
Отцовское напутствие на войну.
Сын снова поклонился и быстро вышел из дверей темного дуба высотой в два его роста. Пройдя по крупной шахматной плитке холла, вышел на широкую лестницу серого лепного крыльца львовской работы. Сошел по ней вниз, вышел по широко уложенной красноватой брусчатке за литые чугунные ворота.
И направился к озеру.

1.
Озеро было гордостью имения. Может быть, потому, что оно было единственным из всего достояния пана Ксаверия, что нельзя было сжечь. А во времена бунта подданных, и даже сыновей, это немаловажно.
Впрочем, было и еще одно достоинство. Озеро было необычайно красиво, о чем без тени лести и заискивания перед хозяином свидетельствовали гости, многие из которых не понаслышке были знакомы со Швейцарией, Версалем, Казертой и Сан-Суси.
Вода в нем была исключительно прозрачной и чистой, с множеством озерной рыбы. В зависимости от солнца, времени суток и погоды она меняла свой цвет, от блекло-бирюзового до ярко-синего. Озеро было не так велико, и с ближнего к имению берега был, как на ладони, виден бор, принимавший летом сочный темно-изумрудный цвет. Зимой озеро покрывалось крепким панцирем льда, ровным молочным  покрывалом, контрастировавшим с черно-коричневой мягкой полосой соснового бора.
Местные Православные облюбовали озеро в качестве иорданской проруби на Водохрещу. До бунта Хмельницкого пан Ксаверий смотрел на это довольно равнодушно, при всей своей закостенелой нелюбви и презрении к «дикарям и схизматам». 
А вечером, при закате, или в звездную ночь, озеро приобретало просто волшебный вид.
Впрочем, сегодняшнее, закрытое серой ватой туч небо не благоприятствовало пиру красок.
2.
Озеро находилось где-то в получасе спокойной ходьбы от палаца. Однако младший Лешницкий  преодолел это расстояние гораздо быстрее. Через полянку в редком еловом лесочке, росшем прямо от палаца до озера, он вышел на невысокий, поросший травой обрыв. Под обрывом был влажный береговой песок. Но сын Ксаверия Лешницкого туда не спустился. Он смотрел в сторону от обрыва, где росла маленькая череда очень старых плакучих ив. Издали они казались старухами, мывшими свои космы в прозрачной воде озера.
Было уже довольно темно, и среди тишины было слышно, как далеко от берега плескается крупная рыба, щука или налим. Звезд не было видно из-за туч, но через них упорно светила еще неполная луна. Все было освещено этим синеватым мутным светом, было видно все, от плакучих ив до тусклого мерцания воды. Но младший Лешницкий искал взглядом совсем не детали пейзажа.
Он подошел к одной из плакучих ив, самой большой и старой. Ива свесила свои космы в воду, которая мыла их уже за сотню лет. Сын пана Ксаверия обошел иву несколько раз, вглядываясь туда, где мыли седые космы ее не намного младшие подружки.
3.
Никого.
Лешницкий младший сел под старую иву. Пара ветвей-косм касалась его головы, как бы успокаивая. Он не чувствовал этих прикосновений. Перестав вглядываться в подсвеченную луной темноту, он уставился себе под ноги, как будто там, под желтыми чоботами, была расстелена какая-то невообразимо удивительная картина. Удивительного, по правде говоря, хватало. Ведь он видел, как два месяца назад на боковой улочке городского рынка к нему внезапно подошла Украинка. Он понял это из ее одежды, увидел ее лицо, сказал, опережая словами мысли, совсем тихонько, так, что еле слышала только она одна:
- У большой ивы, у озера, как стемнеет, сегодня.
Он так сказал не только потому, что лицо и фигура этой с виду простой Украинки его страшно поразили. Просто не мог не сказать. На этом этапе ему ровно ничего не грозило, шляхтич позвал на «рандку» хлопскую дивчину или бабенку, а невидаль.
А вот ей грозило самое худшее, уже в первые секунды. Начиная с ее села, хоть она была вдовой уже не первый год. Одно дело вдова, другое – курва. Но и она не смогла не подойти к этому шляхтичу. Так же, как и он не смог не отозваться на ее зов.
Им обоим было сказано: пора.
Она, конечно, пришла.
И началось то, ради чего они оба явились на свет.
4.
Он позвал ее под большую иву по-польски, потому что совсем не знал ее языка.
А вот она знала его язык, пусть с ошибками и сильным украинским выговором.
Но не только поэтому они поняли друг друга с первой секунды.
5.
В его кругу украинский язык презирали, считали хамским наречием и даже «мычанием быдла».
С ней он очень скоро убедился, что быдло мычит совсем не там, где полагает его круг. И он порвал с ним, не боясь мести подлинного мычащего быдла. От пана Ксаверия он унаследовал звериную независимость. А все остальное от его мамы, святой памяти пани Хелены, набожной, доброй, небогатой шляхтянки из-под Тернополя.
Ему необычайно сильно захотелось говорить с – как ему казалось - неожиданно обретенной любимой на ее языке. Попросил ее, чтобы  научила. И очень быстро начал говорить на ее родном языке, пусть с сильным польским выговором  и множеством ошибок. Даже все это не портило радость овладения языком - музыкой, полным сердечных, теплых нот, и очень близкого ему юмора. Он навсегда полюбил этот язык, ее язык, ее песни, ее вкусную и добрую пищу. Потому, что любил ее.
Даже не зная, насколько давно любил.
6.
Еще более странно было с их Верой.
Он вырос в среде, презирающей, не любящей, а чаще всего ненавидящей Православие. Многое в ее Вере оставалось ему непонятным, странным. Но не чуждым. Тайна, в которую нельзя заглядывать, это было очень похоже на Веру его мамы, а не на теологическое красноречие отцов Иезуитов, у которых он учился. Он влюбился во многие чарующие греческие песнопения, которые услышал, тайком приходя в ее церковь, - надо сказать, прилично рискуя. Греческий чин пения, образы византийского письма были ему близки и раньше, ведь таковой была сама Ченстоховская Божья Матерь, небесная Королева Поляков.
Они рассказывали друг другу, каждый о своей Вере.
И она стала их общей Верой.
7.
Нельзя сказать, что они трудно притирались друг к другу. Но он был сыном своей заносчивой, налитой гордынею  и мстительностью среды. Он понимал, насколько разительно непохожа ее мудрая простота  на часто совершенно необоснованную, а потому индюшиную и павлинью  гордость  большинства  молодых шляхтянок.
Но сила инерции происхождения брала свое. В нем могла закипеть кровь от ее совершенно невинных слов. Взрывалась совершенно нелепая ревность.  И тем более нелепая, что она всю свою жизнь ждала только его – хоть была вдовою. 
Тогда его язык превращался в жало змеи. Но при виде разрушительных последствий действия своего яда, ее подлинных мук и отчаяния, он задумался. В чем-то, конечно, бывала виновата и она, - однако страшных впрыскиваний веками отстоенного шляхетского яда она никак не заслуживала.
И он спрятал свое жало. Только от нее.
Но навсегда.

8.
Чаще всего в их общей жизни звучало слово «жду». В обоих языках оно звучало почти одинаково.
Они постоянно  ждали друг друга, даже тогда, когда он вылизывал ее нежные розовые губки между точеных ног, а она ласкала остреньким мягким язычком разбухшую красную головку его члена, осторожно оголяя ее пальчиками. И тогда, когда тугая струя накопившейся за время ожидания спермы била прямо в шейку ее матки, или заливала типично подолянское лицо. Они знали тайные места, где все это можно было испытать, без риска угодить в палаческий подвал, а потом на костер.
Я Тебя жду, говорил он ей.
Жду Тебя, говорила она…
9.
…а теперь он это услышал уже наяву:
- …я тебя жду, пан Зыгмунт…
Лешницкий-младший вскинул голову от картин на траве. Голос звучал от огромного камня, неизвестно откуда здесь взявшегося когда-то, и громоздившегося под третьей старой ивой. Он не догадался заглянуть за камень. Сейчас это было излишне. Он увидел, как из-за камня показалась прикрытая белой плахтой босая нога.
10.
Нога медленно вынесла из-за огромного камня неправдоподобно точеную белую фигурку. Приходя к нему, она подпоясывалась кушаками, чтобы он сразу видел, как она сложена.
- Прости, я на тебя засмотрелась…
Даже в мертвенном свете луны из-за густых ночных туч ее продолговатое лицо светилось белым, оттеняя миндалевидные глаза. Густая паутинка светлых волос спадала на тонкие, но очень сильные плечи. Небольшие крепкие груди подпирали сосками белую тонкую блузку с вышивкой через плечи.
Он тоже ее ждал. Яички напряглись так, что стало неудобно сидеть. А член сразу указал мгновенно разбухшей влажной головкой ту единственную, к которой он неудержимо и неизменно тянулся.
Ему захотелось сразу высвободить из мешавших шаровар взбесившийся член, про который она с откровенной улыбкой говорила: как не дать вам обоим, красавцам.
11.
Он быстро встал. Яички подтянулись к основанию члена, а разбухшая головка опустилась и стала упираться в шаровары снизу. Она любила и то, что его член не мог встать вертикально из-за более тонкого основания и тяжелой толстой головки. Не надо ему вставать до конца, я сама помогу – говорила.
Он рванулся к ней. Обычно при виде его она радостно и призывно улыбалась. Теперь остался один призыв овладеть ею. Он удивился, член слегка поник.
12.
Он почувствовал, как  длинные пальцы нежно гладят его лицо.
Ее руки были сильные,  но мягкие и не огрубевшие, несмотря на ежедневную физическую работу с самого раннего детства. Длина пальцев также была объяснима. Пан Ксаверий выдавал желаемое за действительное, с маниакальным упорством называя ее «хлопкой».  На самом деле она происходила из семьи старой козацкой реестровой старшины, получившей  шляхетский диплом и герб еще двести лет назад, из рук Владислава III. Посему хлопской была только ее сельская жизнь и работа по хозяйству.  Впрочем, немалая часть шляхты Речи Посполитой различного происхождения не считала нужным брезговать гречкосейством. Даже некоторые из магнатов.
Это обстоятельство и мешало пану Ксаверию выполнить свое обещание насчет жидовской корчмы. Да он бы и так его выполнил, если бы не опасался вляпаться в очередную козацкую смуту вместе со всей Польшей, подобно пану Чаплицкому.
13.
- …Ты идешь на войну…
Они не виделись два дня. А полковник Пшевлоцкий одолжил ему два золотых дуката только сегодня утром. Конь и снаряжение гусара были выкуплены днем.
- Ты откуда знаешь?...
- Знаю… еще вчера знала.
Грусть в ее продолговатых подолянских глазах была видна даже в мутном лунном свете. Голос был ровный, как всегда.


14.
Неожиданно она повернулась к нему спиной и сильно прижалась. Головка члена разбухла еще сильнее, почувствовав через шаровары, юбку и плахту ее круглые, сильно выпуклые ягодицы, ее гордость, а его необузданное желание. Она прижалась к члену еще сильнее. Ему показалось, что толстая головка члена прорвет ткани их одежды и воткнется между мягких выпуклых половинок во влажную щель, - даже если она не наклонится. Обычно они оба любили долгие ласки перед половым актом, обычным или оральным. Лизание сосков и напрягшихся губ влагалища, поглаживание и полизывание яичек, поигрывание твердеющим членом, ощупывание анусов, легкое проникновение пальцев между ягодицами, перемежающиеся долгими нежными поцелуями в губы и по всему телу, глажением волос – все это могло длиться очень  долго.
Но не сейчас.
15.
По ее спине можно было изучать мускульное строение. Но прикосновение к этим рельефным маленьким мускулам было удивительно нежным и бархатным. Сейчас он чувствовал грудью ее спину через два слоя ткани. Член рвался из шаровар между распирающих юбку и плахту половинок. Она еще плотнее прижалась к члену, пытаясь «взять» его вздрагивающими ягодицами. Вот так, через слои одежды обоих. Это была ее разжигающая игра, чтобы скопилось как можно больше  спермы.
Он засунул руки в разрез ее блузки. Нащупал твердые соски, потрогал их пальцами. Она медленно повернулась к нему, присосалась к его губам, толкая язык в его рот. Их языки сталкивались, переплетались, прорываясь вглубь, борясь между собой. Наконец они оторвались от губ друг друга и несколько раз поцеловались, медленно, с влажным звуком, входившим в ночную тишину чем-то очень ей недостающим.
16.
Она медленно опустилась на колени. Он хотел сделать то же самое, но она тихо прикоснулась рукой к его бедру. Он остался стоять.
Шаровары упали на землю, когда она заученным движением дернула за кожаный шнурок-завязку. Его сорочка прикрывала член, вытянувшийся, как указательный палец, направленный на ее рот. Она подняла глаза. Сорочка упала на траву.
Она удовлетворенно взялась рукой  за член. Головка разбухла так, что оголить ее пришлось осторожными нежными движениями, обеими руками. Когда головка оказалась голая, она взасос поцеловала ее и два раза глубоко всосала в рот. Вытянув головку изо рта во второй раз, она осторожно сняла с нее случайный волосок и стряхнула с пальцев.
Держа член рукою, она подняла его вертикально, потом снова посмотрела на вздувшиеся вены и стала целовать по их ходу. Снова подняла тяжелую головку, слегка облизала, и подвела другую руку под налитые спермой яички.
17.
Она взвесила яички на руке, улыбнулась и сказала:
- Тяжеленькие.
Подставив удобно голову, она начала нежно всасывать яички и полизывать их. Он видел сверху ее светлые волосы, но хотелось увидеть, как она лижет, целует и сосет.
Она приподняла яички. Он расставил ноги, выйдя из упавших шаровар. Держа яички на весу, она стала лизать промежность под ними. Член так напрягся, что стоял почти вертикально, несмотря на тяжелую головку и более тонкое основание. Она нехотя выпустила член, и стала расстилать его шаровары на траве.
Он опустился навзничь на теплую траву под шароварами. Она наклонилась, стоя на коленях, над членом, лежащим на его животе.  Сочными поцелуями в живот дошла до тяжело лежащей головки, из отверстия которой уже сочилась влага. Жадно слизнула всю влагу, полизала отверстие и подняла член с живота, обхватив его всей кистью, как рукоятку от серпа.
18.
Это был уже не просто мужской половой член – в ее руке было орудие страсти и деторождения. Поршень для толчков в женское влагалище, мощный насос оплодотворения. Чудовищной силы упругая дубинка, с красной, а в лунном свете темной толстой головкой с открытым отверстием, покрытая вздувшимися венами, с более тонким основанием. Твердые, полные спермы  яйца подтянулись под это орудие, все было готово для акта жизни.
Но она выбрала сначала акт наслаждения.
19.
Он весь был в своем огромном, изнемогающем от накопленной спермы члене. Хотелось одного – вылить сперму, которой накопилось слишком много. Однажды она сказала ему: если хочешь осчастливить меня – просто будь нежный и не жалей для меня сперму, в щель и в рот.
20.
Он почувствовал на горячей, готовой выплюнуть сперму головке ее прохладные губы. Она несколько раз нежно всосала огромную головку, как дитя сосок матери. И тут же начала с нежной силой и звериным наслаждением заглатывать весь член, касаясь губами почти его основания.
Он перестал воспринимать окружающее. Видел только свой огромный член, целиком исчезающий в ее маленьких устах. Как же она его умещает, и где ж научилась – пронеслась одинокая мысль.
Она в очередной раз медленно вытащила член изо рта, нежно облизала головку, поиграла яичками, полизала промежность под ними. Член готов был взорваться, как неправильно заряженный ствол мортиры.
Она нежно поцеловала раскаленную, налитую кровью головку, и посмотрела в его глаза, улыбаясь, распухшие губы обнажили ряд белоснежных зубов
- Какая разница, любый? Я же принесла это все ТЕБЕ…
21.
… - ооооо, он готов…
Она улыбнулась еще шире. Потом приоткрыла рот и добавила:
- Я хочу на лицо. Помогай.
И подставила рот под отверстие в головке члена.
22.
Он несколько раз подвигал крайнюю плоть пальцами. Большего и не надо было.
Яйца подтянулись к основанию члена. Сам член судорожно выгнулся в диком напряжении, как больной человек в тяжелом приступе эпилепсии. Мощное сокращение в промежности выбило его мозг и выплеснуло густую струю спермы, ударившую в ее верхнюю губку. От неожиданности она вскрикнула, но молниеносно слизнула толстую каплю, запах которой почувствовал даже он.
Сперма полилась из раскрывшегося отверстия в головке члена, как первый мед из жбана. Ее лицо заблестело в свете луны, а язык искал  любимую жидкость. Он держал член над ее ртом, но спермы было так много, что она расплескалась на щеки. Остальное она отсосала прямо из отверстия. Собирала с лица сперму пальцами и жадно слизывала, глотала с несказанным наслаждением.
За это время ее матка и влагалище бешено сокращались трижды, раз за разом. В моменты оргазма она отсасывала и слизывала сперму с особой неуемностью.
Губы, открывающие белоснежный ряд, его сперма на них, на ее языке, палец, которым она собирала его семя и облизывала. Он убрал ее светлые волосы от лица, чтобы лучше это видеть.
23.
Она взяла слегка поникшую головку члена, и осторожно оголила ее. Тщательно вылизала ее, слизала последнюю капельку с отверстия и поцеловала в него. Потом еще раз поцеловала член, весь, от головки до основания, и прижала его ладонями к щеке, как девочка любимую куклу.
Аккуратно положив любимую игрушку, она порывисто полезла к его губам. Он ощутил ее жадный язык с остатками спермы, они были и на губах, особенно на верхней. Вкус его спермы смешался с ее вкусом, с запахом, который впервые указал ему: это она.
24.
Они лежали прямо на еще теплой от дневного солнца, пахучей траве. Он увидел прямо напротив глаз какой-то полевой цветок, названия которого не знал.
Повернулся к ней, взял ладонями ее голову в роскошных светлых волосах, и начал быстро целовать все ее лицо с опущенными ресницами. Он любил ее имя, и бесконечно повторял прямо в ее ушко под спутанной прядкой светлых волос.
- …люба моя, едина…
Она отвечала пахучими спермой губами, на каждый из его бесчисленных поцелуев.
Потому, что целовались их души.
Но они целовали друг друга намного раньше тех, кому были ниспосланы.
25.
Член снова напрягся ровным усилием, по сладкой привычке.
Она ощутила член животом под юбкой и плахтой. Посмотрела ему в глаза. И вынула из разреза белой блузки крепкую грудь, как младенцу для кормления.
Розовый сосок при лунном свете был матово темноватый. Он стал всасывать мягкую и упругую соску, нежно, до основания. Она тихо застонала.
26.
Они поцеловались несколько раз в губы, медленно и долго.
Он привстал на руках и навис над ее вышитой крестиком юбкой. Поднял ее вместе с тонкой белой плахтой. Обнажились точеные ноги, колени, изумительной формы сильные узкие бедра. Она подняла попку от земли, чтобы помочь ему задрать юбку и плахту до пояса.
И раздвинула ноги.
27.
Он лежал ничком на земле. Лицо лежало на ее нежной промежности, заканчивающейся от ануса  раздвоением половинок, утопленных в мягкой траве.
Ее большие губы были распухшие, как ее рот, только пока без следов спермы. Он начал взасос целовать этот гармоничный овал, перешел на тоненькие, как из мелкого бархата, малые губки, втягивал в рот, ласкал языком. Слегка вошел концом пальца в анус, полизал вокруг, особенно бугорок между анусом и нижней дужкой овала. Погладил его пальцем, нежно нажимая. Она «порвалась» при родах, но бугорок оказался страшно приятным для обоих.

28.
Все это время она лежала почти в бессознательном состоянии. Но когда он стал задевать языком торчащий маленький девичий клитор, а потом осторожно его сосать и втягивать в рот, она протяжно застонала.
- ХОЧУ ТЕБЯ!
Его член хотел. Он шире раздвинул ей бедра, положил на плечо левую точеную ножку.
И ввел член.
29.
Она тонко закричала.
Ее щель была по-девичьи узка. Член с силой раздвинул влажные упирающиеся стеночки влагалища и поцеловал головкой шейку матки.
Она взвизгнула.
Он начал медленно толкать ее вновь ставшим огромным и горячим поршнем страсти. Яички бились о внутреннюю нежную кожу ягодиц. Движения члена ускорились, он начал просто драть ее, со звуком шлепанья. Ввел кончик пальца в ее анус, почувствовал свой двигающийся мощный член через ее стенки. Стенки влагалища бешено сокращались, как бы выталкивая его член.
Как в жизни выталкивается страстью самое любимое и желанное.
Она завыла.
Своей длинной рукой она достала пальцем его ануса и слегка вошла в него пальчиком. Тут же отреагировала его мужская железа. Она сократилась в его промежности так, что член и яйца едва не отделились от тела, чтобы влететь в нее, стреляя струями спермы.
Первая струя ударила в шейку матки.
Они завыли одновременно.
Счет экстазов был неравный, три ее на один его.
Она обхватила руками его голову, подняла свою. Волосы полностью открыли лицо. Она приблизила губы к его уху, чтобы он не пропустил ни одно из ее трех слов.
- КОХАЮ ТЕБЕ, ЗИГМУСЬ!!!
- КОХАЮ ТЕБЕ БІЛЬШ ЗА ЖИТТЯ…
И добавил:
…коханочку.
Так он ее называл.

ЭПИЛОГ
Хоругвь двинулась утром вслед за конной лавою реестровых козаков.  В лаве были два ее брата. А в хоругви – коханый.
По два в ряд, на мощных конях под дуговыми седлами в железных оправах. Никакой другой конь даже не двинется в места под таким седлом с закованным в латы польским гусаром. Лес пик с бело-червоными флажками под остриями, сверкающими под утренним солнцем. Матовый отблеск шлемов, увенчанных перьями. В переметах ждали своего часу крылья, свист которых заставлял цепенеть от ужаса любого врага. Они крепятся к спине только перед налетом ангелов смерти. Утреннее солнце серебрилось в рынграфах - рельефных изображениях Матки Боскей на полукруглых нагрудных пластинах. По два пистолета в переметных кобурах. На два выстрела, какая перезарядка в конной атаке. Сабля у бока, правого или левого, зависимо от ведущей руки.
Перед самым выездом под стремя подошел старый дворецкий пана Ксаверия, литовец  Повилас. С поклоном отдал замызганный лист и маленький мешочек, затянутый шелковым шнурком, положил знак креста на расстоянии, благословляя своего любимца, молодого пана, которого носил на руках еще тогда, когда тот не умел ходить.
Лист был написан корявой рукой отца, с морем ошибок, в сплошных чернильных и жирных пятнах.
"Ты недастойный сын и плахой шляхтич. Но Христус вилел прощать. А Ты можеш хоть чем оправдацца на войне с врагами Отчизны. Не апазорь миня и дом Лешницких. Лучше Тебе пагибнуть тагда. Слушайся аднаглазова чорта, Твоего полковника, он есть прахвост и сабака, но не паследний салдат и рыцарь, што правда, то правда. Може тагда не апазориш меня знова, нигадяй паршывый. Оставайся с Христусом и Маткой Боской, а Твои гадкие пригришения прощаю. А Боже Тебя упаси натварить новых. Отец".
В мешочке был приложен один из двух старых ружанцев пани Хелены. Другим ей оплели мертвые пальцы после положения в гроб.
Он поцеловал ружанец, спрятал мешочек с ним в крепко пришитый у сердца большой карман, где уже лежал православный крестик на кожаном шнурке. Письмо положил глубоко в переметную кожаную сумку.
Посмотрел назад на шпили кафедрального костела и домашней каплицы пана Ксаверия. Озеро с ивами было слишком далеко. Полковник дал команду. Хоругвь двинулась, громыхая железом.
У выезда из города стояла мельница пана Левандовского. Из-за нее мелькнуло белое и снова скрылось за мельницей. Так они договорились. На козацкую лаву она смотрела, не выходя из-за укрытия.
Когда мельница скрылась из виду, он перестал оглядываться. Ехал, уставившись в мощную холку своего нового серого в яблоках коня Атрида.
- …Что, пан, грустишь?
Картины пропали при звуке голоса пана Хенрика, подъехавшего с головы хоругви. Он поднял голову.
- На войну едем! Будь, пан, веселее, нам бы москаля побить, матка его курва!..
Единственный, но зоркий глаз полковника заметил белую тень из-за мельницы. Глаз подмигнул из-под черной бархатной шапочки с пером ястреба под серебряной пряжкой, дернулся пшеничный ус.
- …а остальное Бог пошлет!
Пан Пшевлоцкий оказался прав. На войне он выжил, хотя и с перерубленной москальской секирой ногой. Еще и показал себя с такой стороны, что сам Клыкастый сменил гнев на милость ,– впрочем, в его, Клыкастого, понимании.
Но под большой ивой они уже больше никогда не встретились.
Это произошло намного позже.
И совсем в другом месте.

14.09.2014